Ричард Форд - Канада
И гостиная наполнилась суматошным движением: подошвы шаркали по полу, ножки стульев скребли его, ткань терлась о ткань, шум дыхания и скрип кожи сливались в одно. Бишоп извлек из кармана серебристые наручники, он и лысый полицейский, обогнув обеденный стол, опустили ладони на плечи мамы.
— Сделайте мне одолжение, Нива, встаньте, — сказал большой полицейский, кладя шляпу на стол.
Мама не встала, даже не пошевелилась, она оцепенела, не произнесла ни слова, хоть губы ее и разделились. Полицейские взяли маму за руки, подняли, завели их ей за спину. Она не сопротивлялась, однако руки ее дрожали, глаза за очками часто-часто помаргивали, затем уставились в потолок. Большой полицейский, взяв у Бишопа наручники, аккуратно защелкнул их на запястьях мамы.
— На женщинах жестко не застегиваем, — сказал он и улыбнулся.
На тротуаре отец продолжал разговаривать сам с собой, и теперь я его услышал.
— Могло быть намного хуже, — сказал он.
Несколько лютеран уже вышли из церкви и наблюдали за отцом. Один из них, мужчина в ковбойской шляпе, что-то сказал ему, я не расслышал что.
— Ладно-ладно, — крикнул отец. — Ярмарка закрывается. Покидает город.
— Здесь двое моих детей, — сказала мама полицейским, которые уже неловко вели ее со скованными сзади руками вокруг обеденного стола. Женщиной она была маленькой, руки ее соединялись за спиной не без труда. Мне трудно описать происходившее. Гостиную пропитал запах сигар, словно большой полицейский все это время курил. Дышал он, как мне показалось, тяжело. Мама переставляла ноги с неохотой, но не сопротивлялась и ничего не говорила — если не считать тех слов о двух детях. Смотрела она прямо перед собой — не на меня, — так, точно передвижение давалось ей нелегко.
— О да, я знаю, — согласился большой полицейский, мягко подвигая ее вперед. — Это я знаю.
— Да скажите же нам, куда вы ее уводите, — попросила Бернер. Внешне она оставалась спокойной, но потрясена была не меньше моего. И не понимала, что ей следует говорить или делать. А потому прибавила: — Мы будем здесь, когда вы вернетесь.
Полицейские вывели маму из дома. Отец расхаживал по тротуару, разговаривая, как сумасшедший, сам с собой. Сестра наблюдала за ним. Заранее представить себе все случившееся было бы не по силам никакому воображению.
Я поднялся с пианинного табурета. Сейчас я должен стоять — так мне казалось. Сердце еще колотилось, но в то же время я ощущал спокойствие, как будто меня окружала полная пустота.
— Помните, что я сказала, — произнесла, не взглянув на нас, мама. Все трое уже вышли на веранду, мама, глядя себе под ноги, начала осторожно спускаться по ступенькам, полицейские поддерживали ее с двух сторон, отчего она казалась совсем маленькой. — Не выходите из дома, пока за вами не приедет Милдред.
Уже на нижней ступеньке большой полицейский обернулся и попросил:
— Принеси мою шляпу, сынок.
Она осталась лежать на обеденном столе.
Я подошел к нему, взял ее — маленькую, соломенную, на удивление легкую, пропахшую потом и сигарным дымом, — вышел на веранду, протянул шляпу полицейскому. Тот одной рукой насадил ее на голову — другая держала маму.
— Кто-нибудь заглянет сюда, чтобы позаботиться о вас, ребятишки, — сказал он.
Мама мгновенно обернулась ко мне. Бернер подошла к порогу. В глазах моей памяти лицо мамы окружала тьма.
— Оставьте их в покое, поняли? — яростно потребовала она. — Я уже обо всем для них договорилась.
Смотрела она при этом на меня.
— Ими займется Управление по делам несовершеннолетних, — сказал большой полицейский и покрепче сжал мамину руку. — Вы к этому касательства уже не имеете.
— Это мои дети, — гневно взглянув на него, заявила мама.
— Об этом вам следовало подумать раньше, — ответил он. — Теперь они поступают в распоряжение властей штата Монтана.
Полицейские повели маму по бетонной дорожке к отцу, стоявшему, держа руки за спиной, хохоча и тараща глаза. На бетоне еще остались со вчерашнего дня кружочки конфетти.
— Адвоката мне дадут? — спросил отец. Настроение у него, насколько я мог судить, было приподнятое. — А то я вроде как ни одного не знаю.
Один из полицейских, Бишоп, подвел его к машине, открыл заднюю дверцу.
— Адвокат вам пока не требуется, Бев, — сказал он.
— Знаете, зря вы со мной так, я ж не какой-нибудь дешевый уголовник. — Отец оглянулся на меня. Дешевый уголовник. Никогда от него такого не слышал.
— Вот в этом вы ошибаетесь, — ответил Бишоп.
Маму начали усаживать на заднее сиденье, при этом одна дужка ее очков соскользнула с уха, и они повисли у нее на щеке. Державший ее за руку большой полицейский деликатно вернул очки на место. Мама еще раз оглянулась на меня сквозь открытую дверцу машины.
— Оставайтесь в доме, Делл, — крикнула она. — Не покидайте его ни с кем, кроме Милдред. Если придется, бегите отсюда.
— Хорошо, — ответил я. Думаю, мама расслышала в моем голосе слезы.
Отец стоял по другую сторону машины, на проезжей части улицы. Бишоп пригибал его к открытой дверце. Но отец вдруг выпрямился и взглянул поверх крыши машины. Одичалые глаза его отыскали меня, он закричал:
— Я же тебе говорил. Ничего особенного в этих обезьянах нет.
Бишоп положил ладонь ему на макушку, нажал и затолкал отца на заднее сиденье, к маме. Отец произнес что-то еще, но я его слов не разобрал. Бишоп захлопнул дверцу. На ступенях церкви скапливалось все больше людей, выходивших из нее, чтобы посмотреть на нас. То был спектакль — худшее, что могло с нами случиться, и случившееся худшим из возможных образом.
Бишоп обошел машину, сел за руль. Старший, крупный полицейский устроился на пассажирском сиденье. Я видел сквозь заднее боковое стекло лицо мамы, гневно — так это выглядело — говорившей что-то сидевшему рядом с ней отцу. На меня мама больше не смотрела. Двигатель полицейской машины зарокотал, она медленно покатила к углу парка. Я стоял на веранде, наблюдая за происходящим. Позволяя ему происходить. Позволяя арестовывать и увозить моих родителей, как будто меня это вполне устраивало. Сквозь крону ильма пробивались разрозненные яркие лучи солнца. Воздух был тяжел и тепл. С товарной станции долетал запашок дизельного топлива. На Сентрал взвыла и смолкла полицейская сирена, взревел мотор, машина полицейских набрала скорость. Другие уступали ей дорогу. А я ушел в дом, не желая стоять на веранде, наблюдать неизвестно за чем и разыгрывать еще одно представление на потребу нашим соседям, с которыми и знаком-то не был. Ничего другого я придумать не смог. Мне просто не по силам стало оставаться снаружи. Чем эта часть моей истории и закончилась.
31
Вы, наверное, думаете, что, увидев, как на ваших родителей надевают наручники, назвав их прямо в лицо банковскими грабителями, а потом увозят в тюрьму, оставляя вас в одиночестве, — вы, пожалуй, сошли бы с ума. И вне себя от отчаяния исступленно бегали бы по дому, завывая от мысли, что ничего уже не поправишь. С кем-то, возможно, так и оно и бывает. Но ведь никому не известно, как он поведет себя в таком положении, — до тех пор, пока сам в него не попадет. О себе могу сказать, что почти ничего подобного со мной не произошло, хотя, разумеется, жизнь моя изменилась навсегда.
Когда я вернулся в дом, Бернер уже ушла в свою комнату и закрыла дверь. Я постоял посреди гостиной, оглядываясь, сердце мое колотилось часто-часто, ноги зудели, словно им не терпелось сорваться с места. Я пересмотрел все, что висело на стенах, — и доставшееся нам вместе с домом, и то немногое, что мы привезли с собой. Портрет президента Рузвельта и отцовское свидетельство об отставке. Вот наволочка с моими вещами; вот чемодан мамы; вот крокодиловый чемоданчик Бернер. Мой взгляд отметил полочку с мамиными книгами, картину-мозаику с Ниагарским водопадом, обшарпанное пианино, несколько предметов мебели, купленных нами в «Монтгомери Уорд», когда мне было одиннадцать лет, и привезенных с собой в Грейт-Фолс. Покрытый пятнами персидский ковер на полу. Телевизор. Проигрыватель отца. Обои с повторяющимся на них парусником. Потолок, тоже покрытый пятнами, а на нем — люстра с плафонами в виде различных плодов и столь любимый отцом лепной медальон. За все это отвечал я — по крайней мере, сейчас. Придется научиться оценивать все правильно, трезво. Быть спокойным и сосредоточенным.
На самом деле о родителях — переезжавших по дороге в тюрьму через реку — я в те минуты не думал. Как и о банке, который они, предположительно, ограбили. Прежде всего, то, что грабежа они не совершали, не представлялось возможным — их же арестовали за это, и они ни слова о своей невиновности не сказали. Ясных представлений о том, как грабят банки, и о людях, которые их грабят, у меня не имелось. На Бонни и Клайда мои родители не походили. Розенберги, о которых я кое-что знал, отличались от них целиком и полностью. Сказать по правде, если я и думал в те первые часы о наших родителях, то думал не о том, ограбили они банк или не ограбили, но о том, что они ушли от нас с Бернер за некую стену или границу, а мы остались по другую ее сторону. Мне хотелось, чтобы они вернулись. Их жизнь все еще оставалась настоящей нашей жизнью. Мы все еще жили лишь как связующая их ткань. Но для того, чтобы такая жизнь продолжалась, им следовало вернуться из-за стены. А мне их возвращение казалось — по непонятной причине — сомнительным. Возможно, я все еще пребывал в шоке.
