Грэм Грин - Сила и слава
И все-таки он шел вперед: назад, к опустелой деревне и банановой плантации с умирающей собакой и рожком для обуви, пути не было. Не оставалось ничего иного, как делать один шаг вперед, потом другой, карабкаться вверх, сползать вниз. Когда дождь прошел, с вершины обрыва ничего не было видно, кроме огромного пересеченного пространства лесов и гор и серой влажной пелены, двигавшейся над ними. Священник глянул только раз и больше не смотрел. Это то же самое, что глянуть в лицо отчаянию.
Прошло, должно быть, несколько часов, прежде чем он перестал взбираться вверх. Был вечер и лес: среди деревьев верещали невидимые глазу обезьяны, нахальные и неугомонные, а в траве что-то шипело, словно чиркали спичкой — наверное, змеи. Он не боялся их: ведь это была жизнь, а от него жизнь ускользала. Уходили прочь не только люди, но даже звери и пресмыкающиеся; скоро он останется совсем один, наедине с собственным дыханием. «Боже, я возлюбил красоту дома Твоего», — шептал он про себя и вдыхал запах влажных гниющих листьев, жаркой ночи и темноты; ему казалось, что он в шахте спускается под землю, погребая сам себя. Скоро он обретет свою могилу.
Он никак не прореагировал, когда к нему направился человек с ружьем. Тот приближался осторожно: мало ли кого можно встретить в этой преисподней?
— Кто вы? — спросил человек, подняв ружье.
Священник назвал незнакомцу свое имя — он это сделал впервые за десять лет. Потому что он устал и ему казалось бесцельным продолжать жить.
— Священник? — изумился человек. — Откуда вы взялись?
Его опять лихорадило: реальность с трудом проникала в его сознание. Он сказал:
— Все в порядке. Я не причиню вам неприятностей. Я ухожу.
Собрав остатки сил, он зашагал прочь; удивленное лицо мужчины на миг пробилось в его лихорадочное сознание и растаяло.
— Заложников больше не будет, — вслух заверил он сам себя.
Шаги следовали за ним, словно провожали опасного человека, которого следует выдворить из своих владений, прежде чем вернуться домой. Он снова повторил вслух:
— Все в порядке. Я здесь не останусь. Мне ничего не надо.
— Отец… — Голос был почтительный и встревоженный.
— Уже ухожу.
Он пытался бежать, но внезапно вышел из леса на пологий склон, проросший травой. Там, внизу, были огни и хижины, а на опушке большое белое здание — барак? казарма? тут солдаты? Он сказал:
— Если меня уже заметили, я сам выдам себя. Обещаю, из-за меня никто не пострадает.
— Отец!..
Голова раскалывалась от боли; он покачнулся и оперся о стену, чтобы не упасть. Он чувствовал себя безмерно усталым.
— Это казарма? — спросил он.
— Отец! — произнес голос удивленно и озабоченно. — Это наша церковь.
— Церковь? — священник недоверчиво ощупал руками стену, как слепой, пытающийся понять, что за дом перед ним. Но он был слишком измучен, чтобы испытывать какие-либо чувства. Он слышал, как где-то бормотал человек с ружьем:
— Какая честь, отец. Нужно позвонить в колокола…
Вдруг священник сел на мокрую от дождя траву, прислонил голову к белой стене и заснул, ощущая спиной родной дом. Сны его были наполнены хаосом радостных звуков.
Часть третья
Глава I
Женщина средних лет сидела на веранде, штопая носки; она была в пенсне и, чтобы чувствовать себя свободной, сняла туфли. Мистер Лер, ее брат, читал нью-йоркский журнал — он был трехнедельной давности, но это не имело значения. Все дышало миром и покоем.
— Если хотите, налейте себе воды, — сказала мисс Лер.
Большой глиняный кувшин стоял в прохладном углу, рядом с ковшом и кружкой.
— Вы не кипятите воду? — спросил священник.
— Нет, наша вода свежая и чистая, — ответила мисс Лер с важностью, словно за другую воду ответственности она не несла.
— Лучшая вода в штате, — сказал ее брат.
Глянцевые страницы журнала шуршали, когда он их листал. На них мелькали фотографии больших, чисто выбритых бульдожьих челюстей — сенаторов и конгрессменов. За оградой сада к ближайшей гряде гор тянулись холмистые пастбища, а у ворот цвело и роняло увядшие лепестки тюльпанное дерево.
— Вы стали лучше выглядеть, отец, — сказала мисс Лер.
Они с братом говорили по-английски гортанно, с легким американским акцентом. Мистер Лер покинул Германию в юности, желая избежать службы в армии: у него было твердо очерченное лицо идеалиста. В этой стране приходилось быть очень твердым, чтобы сохранить хоть какие-то идеалы, и он изрядно поднаторел в защите правильного образа жизни.
— О, ему достаточно было отдохнуть всего несколько дней, — сказал мистер Лер. Он ни о чем не расспрашивал этого человека, которого старший рабочий привез в бессознательном состоянии на муле три дня назад. Он знал лишь то, что рассказал ему сам священник; в здешних краях он научился не задавать вопросов и не заглядывать в будущее.
— Итак, я могу двигаться дальше? — сказал священник.
— Вам нет необходимости спешить, — заметила мисс Лер, выворачивая носок, чтобы отыскать дырку.
— Здесь так спокойно.
— Ну, положим, — сказал мистер Лер, — и у нас бывают свои неприятности. — Он перевернул страницу и добавил: — Этот сенатор, Хайрэм Лонг, за ним нужен глаз да глаз. Когда оскорбляют другие страны, это к добру не приводит.
— А у вас не пытались отобрать землю?
Лицо идеалиста повернулось к нему; оно несло печать невинного лукавства.
— О! Я дал столько, сколько они потребовали — пятьсот акров бесплодной земли. Сэкономил на налогах. Мне там никогда не удавалось ничего вырастить. — Он кивнул в сторону столбов веранды. — Вот когда были последние настоящие неприятности! Видите следы пуль? Это были люди Панча Вильи.
Священник снова встал и выпил еще воды. Жажды у него не было, просто он наслаждался этой роскошью.
— За какое время я доберусь до Лас-Касаса? — спросил он.
— Дня за четыре, — ответил мистер Лер.
— Нет, в таком состоянии, — добавила мисс Лер, — дней за шесть.
— Это будет так странно! — сказал священник. — Город с церквами, университетом…
— Разумеется, — сказал мистер Лер. — Но мы с сестрой лютеране. Мы не придерживаемся взглядов вашей Церкви, отец. По-моему, в ней много роскоши, а между тем народ голодает.
— Но, дорогой, уж отец-то в этом не виновен, — сказала мисс Лер.
— Роскоши? — спросил священник. Он стоял у глиняного кувшина, держа в руках кружку, и пытался собраться с мыслями, глядя на мирные, поросшие травой склоны. — Вы имеете в виду… — Быть может, мистер Лер был прав: прежде он жил слишком легко, вот и здесь уже снова привыкает к праздности.
— Я имею в виду всю эту позолоту в храмах, — сказал мистер Лер.
— Чаще всего это просто краска, — примирительно пробормотал священник. Он думал: да, вот уже три дня я ничего не делаю, ничего.
Он взглянул на свои ноги, обутые в изящные туфли мистера Лера, и на просторные брюки, взятые у него.
— Он не обидится, если я говорю то, что думаю, ведь мы здесь все христиане, — говорил мистер Лер.
— Разумеется, я рад слышать.
— Мне кажется, вы придаете излишнее значение второстепенному.
— Да? Что вы имеете в виду?
— Посты… рыба в пятницу…
Он вспомнил нечто подобное из времен своего детства, вспомнил, что было время, когда он придерживался этих правил…
— Мистер Лер, в конце концов, вы — немец, принадлежите к великой военной нации…
— Я никогда не был солдатом. Я не одобряю…
— Да, понятно, но все же вы понимаете: дисциплина необходима. На фронте учения уже не нужны, но они формируют характер. Без них получаются люди… вроде меня.
Он с внезапной ненавистью взглянул на свои туфли: они были точно клеймо дезертирства.
— Люди вроде меня! — повторил он гневно.
Наступило некоторое замешательство. Мисс Лер начала было:
— Почему, отец?.. — но мистер Лер прервал ее, отложил журнал, наполненный гладко выбритыми политиканами, и сказал своим гортанным немецко-американским говорком:
— Я полагаю, что сейчас самое время искупаться. Пойдемте, отец?
Священник покорно последовал за ним в их общую спальню. Он снял костюм мистера Лера, надел его плащ и босиком пошел за ним через веранду в поле. Накануне он опасливо спросил «Нет ли тут змей?», а мистер Лер презрительно проворчал, что если бы они тут и были, то очень скоро отсюда убрались бы. Он и его сестра дружно вытесняли всякую дикость тем, что просто-напросто игнорировали все, противоречащее их традиционному немецко-американскому образу жизни. В своем роде это был превосходный способ существования.
В конце поля по бурым камням тек мелкий ручей. Лер скинул халат и растянулся в воде; было что-то честное и идеалистическое даже в его немолодых тощих ногах с сухими мускулами. Маленькие рыбки беспрепятственно играли у него над грудью и пощипывали ее; это была мумия того юноши, который до такой степени осуждал милитаризм, что предпочел эмигрировать. Вскоре он сел и начал осторожно намыливать свои худощавые бедра. Священник тоже взял мыло и последовал его примеру. Он знал, что так нужно, хотя не мог избавиться от мысли, что это пустая трата времени. Пот очищает так же хорошо, как вода. Но эта нация относится к опрятности, как к своего рода благочестию — именно к опрятности, а не к чистоте.
