Юрий Козлов - Реформатор
Никита обнаружил, что отнюдь не по границам так называемых субъектов Федерации раскрашена карта, и не по географическим (низменность, возвышенность, горные хребты) характеристикам.
К примеру, северо-запад был изумрудно-зелен, но в волнистых коричневых подпалинах, как брюхо породистой коровы. Юг европейской России — пустынно-желт (как бы присыпан песком поверх выжженной стерни и, по всей видимости, безурожаен). Кавказ — пятнист, как витязь в тигровой (камуфляжной) шкуре. Урал — от Карского моря до Казахстана — напоминал грозный вороненый ствол, бессмысленно наведенный на белое ледовитое безмолвие, а отнюдь не на бывшую братскую республику, где нынче (как, впрочем, и везде) сильно притесняли русских. Западная Сибирь была какой-то сине-пупырчатой, и… будто бы даже очертания сиреневоволосой грудастой русалки с печально-блудливым лицом увиделись Никите в болотной глубине Западной Сибири. Русалка, между тем, кокетливо повела плавно переходящей в широчайший хвост талией, и изумленному Никите открылось, что в ямку русалочьего пупка вмонтирован немалых каратов бриллиант, а хвост у нее не простой, не серебряный и не золотой, а… нефтяной — как если бы русалка густо вымазала его в черной икре, хоть это и было совершенно невозможно. Подмигнув с похабной грустинкой Никите, русалка скользнула не в зыбкую комариную болотную топь, но… (Никита глазам своим не поверил) в магистральный нефтепровод.
Нефть — испражнения дьявола, вспомнил изречение какого-то религиозного мыслителя, надо думать, врага прогресса, ортодокса и мракобеса Никита. Легко угадывалось и мнение этого мыслителя относительно другой составляющей природных богатств России — газа. «Чего ожидать от страны, живущей продажей испражнений дьявола? — с печалью подумал Никита. — Неужели, помимо всех своих многочисленных ипостасей — матрешек, лебедушек, березок и т. д. — Россия еще и презираемая миром русалка из… магистрального нефтепровода?»
Волга и Обь напоминали сияющие космическим светом (замкнувшиеся?) высоковольтные провода, по которым струилась неведомая (неужто, духовная?) энергия. И все было бы ничего, да только эта энергия уходила неизвестно куда — свистящим космическим бичом — в атмосферу, где приобретала зеленоватый оттенок, успокаивалась, широко струилась мозаичной лентой, приглядевшись к которой Никита определил, что единицей, так сказать, альфой и омегой мозаичного эскалатора является не что иное, как… стодолларовая (США) купюра. Эскалатор с такой энергией стремился ввысь и в сторону, что было совершенно очевидно: он никогда не коснется российской земли. Доллары не хлынут на нее, сохнущую (как невеста без жениха) без инвестиций, зеленым дождем.
Алтай, Тува и Бурятия были прозрачны, как вода и как вода же непостижимы. Якутия и Дальний Восток — белоснежны, как тот самый чистый лист (народ), на котором можно начертать любые иероглифы. И там, действительно, возникали иероглифы, которые решительно сгоняли с листа редкие, написанные кириллицей, буквы.
Приглядевшись, Никита обратил внимание, что внутри одних (господствующих на определенных пространствах) цветов на карте рождаются, исчезают, меняются, так сказать, цвета местного значения, отчего карта напоминает саморисующуюся картину. Причем, картину, стремящуюся отнюдь не к гармонии и успокоению, но к некоему особенному самоутверждающемуся хаосу внутри… Никита долго не мог понять внутри чего, пока не понял: внутри… ничего! Внутри космоса, бесконечности, Вечности, Божьей воли и Божьей же неволи. Как если бы Россия, подобно выдранному из бабьего цветастого халата длинному лоскуту астероидно плыла куда-то среди ледяного вакуума мирозданья.
В противоположную (это однозначно) от долларов сторону.
«Надо полагать, это карта национальной идеи?» — поинтересовался Никита, не в силах оторвать взгляд от безнадежно (как два берега у одной реки) расходящихся бабьего лоскута и светящейся долларовой реки. Почему-то пришли на память строки Фета: «Не жизни жаль с томительным дыханьем. Что жизнь и смерть? А жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем и в ночь идет, и плачет, уходя». Единственно, непонятно было, оттого ли плачет огонь, что уходит в ночь, или оттого, что превращается в доллары и, стало быть, остается какой-то своей частью на земле в виде материальных благ? И — какое отношение имеет к огню длинный цветастый бабий лоскут? У Никиты возникло подозрение, что этот лоскут в огне не горит и в (долларовой) реке не тонет.
«Да, это живая карта национальной идеи, — не стал запираться Савва, — насколько нам удалось ее воссоздать в режиме реального времени».
«Слушай, а что, собственно, за народ трудится в фонде? Я имею в виду, по каким критериям сюда отбирают?» — Никите было не отделаться от ощущения, что грудастая сиреневоволосая русалка обхватила его за шею и тянет вглубь синего болота, в темную (прямую) кишку нефтепровода, а может, в светящуюся энергетическую реку, где он разлетится, прозвенит центовой мелочью, как невидимый дождик над родимой сторонушкой. Никита уже почти что плакал, заворачиваясь в лоскут, уходя в ночь, хотя отнюдь и не просиял над целым мирозданьем. Вообще, нигде и никак не просиял.
«Есть люди, — объяснил Савва, — которые к месту и не к месту произносят: “Эта страна”. Так вот, таких мы не принимаем».
«А каких принимаете?» — Никита подумал, что у него есть призрачный шанс. Он никогда не произносил: «Эта страна». Хотя, никто его про нее и не спрашивал.
«Кто произносит: “Эта жизнь”», — сказал Савва.
«В смысле, кто готов в любой момент расстаться с жизнью? — уточнил Никита. — Но в этом случае уместнее было бы произносить: “Эта смерть”…»
«Тогда бы здесь работали исключительно боги, — рассмеялся Савва. — Хотя, — странно посмотрел на брата, — как знать, как знать»…
«Хорошо, — решил зайти с другого конца Никита, — что это означает?» — ткнул пальцем в изумрудно-зеленый с коричневыми подпалинами, как коровье брюхо, северо-запад.
«Много чего, — сказал Савва. — Во-первых, приостановку хозяйственной деятельности, то есть поля здесь сейчас почти не обрабатываются. Во-вторых, наступление дикой природы. Раз не обрабатываются поля, растет трава, наступает подлесок. Множатся зайцы, лисы, волки, а также водоплавающая и боровая дичь. Кроты борзеют, — тихо поделился с Никитой конфиденциальной, видимо, информацией Савва. — А где кроты нароют дыр, там что? Вот именно: лезет из земли разная нечисть! В-третьих, определенное улучшение экологической ситуации, видишь, какая прет густая зелень? Скотину — паси не хочу. Почему-то и не хотят, — добавил озабоченно. — В-четвертых, — кивнул на коричневые подпалины, — практически повсеместный, хоть и несколько сонный, переход на натуральное, краеуголным камнем которого является, как известно, корова, хозяйство, а также на гужевой транспорт. В-пятых»…
«Ну, а где здесь национальная идея?» — перебил Никита. Он недавно перечитывал Свифта и ему было не отделаться от мысли, что Фонд «Национальная идея» — это летающий остров Лапуту, где ученые разрабатывали технологию извлечения солнечного света из огурцов.
«Ты прямо, как наше руководство, — погрустнел Савва, — тебе тоже нужны чеканные формулировки и немедленные практические предложения. Национальная идея не может быть сформулирована по какой-нибудь одной, пусть яркой, но региональной тенденции. Только по совокупности тенденций».
«И в чем же эта совокупность? — спросил скорее по инерции Никита. Одного взгляда на дурную разноцветную карту было достаточно, чтобы понять: нет и не может быть никакой совокупности. — Не в том же, что несчастная Россия превращается ни во что, точнее, хрен знает во что?»
«Сколько в стране людей, — ответил Савва, — столько и национальных идей. У тебя — одна, у меня — другая, вон у него, — кивнул в окно на одинокого вечернего прохожего в плаще, шляпе, с зонтом, как тростью и почему-то в очках с желтыми стеклами, — третья. — Желтые стекла ловили остаточный (сквозь небо, как сквозь фильтр) солнечный свет, соединяли его с сиреневыми сумерками, отчего как будто два зеленых луча-лазера, выходили из глаз странного прохожего. Никита подумал, что Савва прав как никогда: у дяди ни на что не похожая национальная идея. Вот только на русского дядя не очень походил. Так что, может статься, он исповедовал некую наднациональную (как очки с желтыми стеклами) общечеловеческую идею. — В принципе, — продолжил Савва, проводив лазерного очко- (и национальной идеи) носца неодобрительным взглядом, — задача может заключаться в том, чтобы слепить, склеить, сложить, склепать рассеянную в воздухе идею, как мозаику, в понятное всем изображение, желательно плакат. Допустим, обеспечить экономический подъем. Или построить общество социального равенства и всеобщего благодествия. Но это профанация национальной идеи, вернее, возведение в абсолют ее отдельных, чаще всего сугубо умозрительных, элементов. Что такое, к примеру, экономический подъем?» — строго, как если бы на месте Никиты вдруг оказался лазерный очконосец, исповедующий неизвестно какую, а точнее плохую, неприличную национальную идею, поинтересовался Савва.
