Дуглас Коупленд - Эй, Нострадамус!

Когда мне было одиннадцать, я сломала руку, лазая по строящемуся рядом дому. Все лето промучилась в гипсе: под ним постоянно чесалось, а стекловолоконный каркас натирал руку. Я думала, это никогда не кончится, но прошли недели, гипс сняли, и — о приятный, свежий воздух! — через несколько часов я напрочь о нем забыла.

Так же и с Джейсоном. Стоило ему войти в мою жизнь, как я забыла о долгих годах, в течение которых вечерами бродила по книжным магазинам, стараясь не выдавать своего одиночества, а потом выпивала одну, вторую, третью банку пива, смотря по телевизору детективы или вечерние новости. Я совершенно забыла это ненавистное чувство, которое давит на живот сильнее голода и жажды, вместе взятых.

Несколько раз в нашу с Джейсоном убогую, но счастливую квартирку приезжали на ужин мои давние и одинокие подруги. Когда-то классные девчонки, которые ходили со мной на фильмы Мела Гибсона и на вечеринки в ресторанах — я всех их вычеркнула из жизни. Помню ужас в их глазах, когда они понимали, что лишаются еще одного близкого человека в этом мире. Иногда мои одинокие подруги дожидались, пока Джейсон уйдет, а потом начинали жаловаться на жестокий мир, который отнимает у них замечательных, дорогих им людей. Я не вникала — я радовалась, что сама не одинока. Я хотела отгородиться от чужого одиночества, и, если честно, то и от остальных людских страданий.

Хэттер, изменница, предала лучших подруг ради какого-то мужика.

Джейсон! Ты не какой-то мужчина. Ты — мой единственный. Однако ты таешь, как тает месяц перед рассветом. Может быть, завтра я тебя и не вспомню…

Понедельник, тремя днями позже

Ну вот, я опять на работе. Теперь уж в последний раз. Я сказала Ларри, что отрабатываю эту смену и ухожу. Бог знает, прочтет ли кто-нибудь мои слова. И все же вот что случилось.

Я клевала носом у дома Эллисон и только чудом успела заметить, как ее дочь выехала из гаража на красном «форде». Вскинувшись, я судорожно повернула ключ, схватилась за руль и последовала за ней по шоссе Маунтин, через мост Секонд Нэрроуз, повернула на улицу Коммишинер и поехала к центру города, мимо домов и консервных заводов, мимо груженных зерном, разрисованных и изгаженных голубями вагонов и исцарапанных окровавленных канистр с рыбными отходами, мимо автопогрузчиков и бетономешалок. К югу, за американской границей, возвышалась гора Бейкер — совсем как на заставках фильмов компании «Парамаунт», — а по безупречно чистому небу, видимо, для моего удовольствия, летели чайки и дикие гуси. Стоял ясный холодный октябрьский день. Не помню, чтобы я когда-нибудь прежде была так же внимательна к окружающему, как в тот момент, преследуя дочь Эллисон.

Глядя на ровную, как противень, гладь воды, я думала, что уже где-то такое видела. «Дежа-вю» — обманчивое чувство; оно как счастье: исчезает, стоит его распознать. А тут нет, держалось всю дорогу, почти полчаса. И я не чувствовала себя одинокой. Кто-то — призрак, что ли — сидел со мной в машине. В одном я уверена, это не Джейсон. Это был… нет, чепуха, больше в такие игры я не играю. Особенно после того, что произошло.

Так что же произошло?

Я проследовала за красным «фордом» до стоянки позади серого блочного здания — магазинчика принадлежностей для рыбной ловли. Магазинчик находился в маленькой промышленной зоне города, которую скоро обязательно облагородят; здесь уже появились художники. Дочь Эллисон заглушила мотор, вылезла из автомобиля, повернулась и уставилась на меня. Я тоже выключила мотор и вызывающе смотрела на нее в ответ, глаза в глаза, через разделяющие нас машины и асфальт. Джейсон как-то сказал, что взгляд в глаза — это самый близкий контакт с другим человеком. Забудьте про секс! Зрительный нерв — это фактически продолжение мозга, и когда два человека смотрят друг другу в глаза, они общаются мозг в мозг. Если бы у меня был тогда пистолет, то, не знаю, может, я бы даже ее и убила.

Потом что-то переломилось. Дочка Эллисон захлопнула дверцу, подошла к моей машине и сказала:

— Она вас обманывает.

Я даже не знала, что на это ответить.

— Дает вам глубже заглотить наживку.

Что тут скажешь?

— Меня зовут Джессика. Я знаю, зачем вы приехали. И могу все объяснить.

В ее голосе чувствовалась решимость сказать мне то, чего я не ожидаю и даже не хочу услышать. Я — сломленная женщина, и она это знала. Дочь Эллисон протянула мне руку. Я взялась за нее и вышла из машины. (Говорят, так идут «к свету», когда умирают.)

— Давайте сядем. Вот сюда. На клумбу.

Она показала мне на древнюю бетонную клумбу, которая крошилась, будто кусок сахару. Мы сели, и дочь Эллисон протянула мне пачку сигарет:

— Хотите?

Ждать страшных вестей тяжело еще и потому, что сразу переносишься в то время, когда боишься всего. Для меня это тринадцать лет. Тогда мне, нелюдимой девочке, мать твердила, что еще настанут счастливые дни, а я лишь хотела друзей, хотела тех, с кем можно было бы подурачиться. Совершать безумные поступки. Возможно, даже преступления. Может, поэтому я и пошла стенографисткой в суд. Поколебавшись, я сказала: да, возьму сигарету.

— Вы ведь не курите, да?

— Я уже второй раз за неделю слышу этот вопрос. Я хочу сигарету. И теперь я курю.

Она протянула мне сигарету и поднесла зажигалку.

— Мама рассказывает вам необъяснимые вещи, так?

— Так, — призналась я.

От затяжки кружилась голова, но это ничего. Я надеялась, сигарета обострит мои чувства.

— Только все не так, как вы думаете.

— До меня начало доходить прошлой ночью.

— Вы думаете, у меня роман с вашим парнем?

— Думала.

— И когда перестали?

— Минуту назад. Когда вы смотрели на меня из машины. Ваша совесть чиста.

— Боюсь, вам будет неприятно услышать, что я скажу. Если хотите, могу замолчать.

— Нет-нет, продолжайте. Я заслужила все, что вы скажете.

Две вороны сели на тротуар по ту сторону улицы и громко закаркали друг на друга. На дороге валялись иглы и презервативы: по ночам люди здесь торгуют собственным телом.

Джессика взяла меня за руку.

— Ничего вы не заслужили. Вот как было дело: год назад ваш парень пришел к моей маме, дал ей пятьсот долларов вместе с листком бумаги и сказал, что, если с ним что-нибудь случится, она должна связаться с вами и делать вид, будто он говорит через нее из загробного мира. Он хотел, чтобы вы были счастливы.

Я охнула, словно меня ударили. (И это единственный способ описать мои ощущения.)

— Так мама и поступила: прочитала в газете, что он пропал…

— Джейсон. Его звали Джейсон.

— Прошу прощения: прочитала, что Джейсон пропал. Вчера она рассказала мне по телефону о своем плане, я приехала и набросилась на нее.

Я видела перепалку. Этой женщине можно верить.

— Мама рассказала, как не отвечает на ваши звонки. У нее есть определитель номера, и она считала, сколько раз вы звонили. Она коварна и точно знает, что делает. Мама собиралась выдоить вас досуха. В следующий раз она попросит уже десять тысяч.

Я уставилась в землю.

— Не забудьте про сигарету, — напомнила Джессика.

Так мы сидели и курили. Мимо проходили ее коллеги, и она махала им рукой — и никто не замечал ничего необычного в двух женщинах, курящих у магазина холодным ясным октябрьским утром.

— С чего Джейсон решил, что с ним может что-нибудь случиться? — спросила я вслух.

— Откуда мне знать?

Пять лет назад, еще до того, как я встретила Джейсона, у меня было что-то вроде депрессии. Однажды утром я позвонила Ларри, жалуясь чуть ли не на бубонную чуму. Ларри — душа человек — знал, что надо мной сгущаются тучи, и посоветовал немедленно обратиться к врачу. Я повиновалась. Вначале на мне испробовали самые модные антидепрессанты. Однако от одних я лишь спала, а от других не могла сосредоточиться и усидеть на месте, так что от шести лекарств пришлось отказаться. Последний (шестой, я забыла его название) вообще вызвал странный эффект: утром я приняла таблетку, а к обеду у меня возникло желание покончить с собой. Не хочу никого шокировать; просто говорю, что одни постоянно твердят, будто вот-вот убьют себя, а другие берут и делают это. Я слышала о таком, но лишь таблетка открыла во мне какую-то дверь. Впервые в жизни я поняла, что значит по-настоящему хотеть наложить на себя руки.

Эффект препарата вскоре прошел, а следующее лекарство мне уже помогло. Через три месяца я вновь была собой и вообще перестала принимать таблетки.

Я что хочу сказать: есть поступки, о которых можно говорить и говорить, но пока сам не испытаешь импульс, толкающий на подобное, все измышления бесполезны. Обычно это к лучшему. Прикоснувшись к самоубийству, я теперь внимательнее слушаю тех, кто грозится свести счеты с жизнью. Похоже, кто-то рождается с уже приоткрытой дверью и должен прожить целые годы, сознавая, что может кинуться в эту дверь в любой момент.

Я также думаю, что существует предрасположенность к насилию. Ругаясь с Джейсоном, я могла так завестись, что закатывала глаза, а в голове плясали черно-белые фурии. И все же никогда, ни на один миг, я и не подумала ударить его. Так же и Джейсон. Как-то за обедом на берегу океана мы обсуждали гнев и насилие, и Джейсон сказал: несмотря на самую страшную злость, он никогда не сделает мне больно — ему даже мысль об этом в голову не приходит. Джейсон, правда, признался, что бывали случаи, когда он думал о насилии. Понятно, что такие чувства охватили его во время школьной трагедии. А вот когда еще? Боюсь, теперь мне не узнать… Я же о насилии никогда не помышляла.