Грэм Грин - Брайтонский леденец
– Мы могли бы повеселиться и здесь, – сказала она, глядя на его губы.
– Дорого, – нервно возразил Коркери, но ее рука успокаивающе потрепала его по тощему бедру.
– Черный Мальчик выдержит. А в «Бельведере»… знаешь… там не удастся повеселиться… Строгие нравы.
– Ты, значит, не против того, чтобы немножко повеселиться здесь? – спросил Коркери. Он заморгал глазами. По выражению его лица трудно было догадаться, обрадует или испугает его ее согласие.
– Почему я должна быть против? Насколько мне известно, такое никому не приносит вреда. Это в природе человеческой натуры. – Она снова откусила кусочек пирожного и повторила свои любимые присказки: – В конце концов, мы ведь только доставляем себе радость. Приятно стоять за правое дело, приятно быть во всем человеком… Поди-ка и притащи мой чемодан, а я пока добуду комнату.
Коркери зарделся.
– Платим пополам, – сказал он.
– Это за счет Черного Мальчика, – широко улыбнулась ему Айда.
– Мужчины любят… – неуверенно пробормотал Коркери.
– Поверь мне, я знаю, что любят мужчины. – Пирожное, мягкая кушетка, вычурная мебель были как любовный напиток, подлитый ей в чай. Ее охватило вожделение и вакхический порыв. В каждом слове, произнесенном кем-нибудь из них, она улавливала лишь определенный смысл.
Коркери густо покраснел и еще больше смутился.
– Мужчина всегда испытывает… – Он был обескуражен ее безудержным весельем.
– Кому ты рассказываешь? – повторяла она. – Кому ты рассказываешь?
Когда Коркери ушел, Айда стала готовиться к празднеству, все еще ощущая во рту вкус сладкого пирожного. Мысль о Фреде Хейли отступила назад, как фигура на платформе, когда поезд отходит от станции. Хейл принадлежал к тем, кто оставался: поднятая на прощанье рука только усиливает остроту новых волнующих приключений. Новых… и в то же время беспредельно старых… Опытным взглядом оглядела она просторную, обитую атласом спальню, словно располагающую к наслаждению, трюмо, шкаф, огромная кровать. Она непринужденно уселась на нее, в то время как рядом стоял рассыльный, ожидая распоряжений.
– Ну и пружины! – воскликнула она. – Ну и пружины!
Айда еще долго сидела на кровати после его ухода, планируя вечернее празднество. Если бы кто-нибудь сказал ей тогда: «Фред Хейл», – она с трудом узнала бы это имя; в тот момент она была увлечена совсем другим делом – а Фредом пока что пусть занимается полиция.
Потом она медленно встала и начала раздеваться. Она никогда не любила надевать на себя много вещей – почти моментально она нагою предстала перед трюмо: тело крепкое, хоть и полноватое, в общем то, что надо. Она стояла на мягком, пушистом ковре, окруженная золочеными рамами и красными бархатными портьерами, в голове ее возникали десятки избитых банальных фраз: «Ночь любви», «Живешь только однажды» и тому подобное. Для Айды страстные слова были все равно что взгляд в стереоскоп. Она сосала шоколадную конфетку и улыбалась, пухлые пальцы на ее ногах нетерпеливо зарывались в ковер, она ожидала Коркери – вся она была большим, роскошным, цветущим сюрпризом.
А за окном начинался отлив, море шуршало по гальке; отступая, оно оставило на берегу сапог, кусок ржавого железа, и тот же старик, согнувшись, выискивал что-то среди камней. Солнце опускалось за дома Хоува, наступали сумерки, тень Коркери, медленно бредущего с чемоданами из «Бельведера» – он экономил на такси, – удлинилась. Резко крича, чайка метнулась вниз к мертвому крабу, которого волны колотили о железные сваи мола. Был час надвигающейся темноты, вечернего тумана над проливом, был час любви.
***Малыш закрыл за собой дверь, и, обернувшись, увидел глядевшие на него с веселым интересом лица.
– Ну как? – спросил Кьюбит. – Все улажено?
– Конечно, – ответил Малыш, – уж если я чего-нибудь захочу… – Голос его неуверенно дрогнул.
На умывальнике стояло полдюжины бутылок, в комнате пахло застоявшимся пивом.
– Чего-нибудь захочешь, – подхватил Кьюбит, – это здорово… – Он открыл новую бутылку; в теплой, душной комнате пена поднялась мгновенно и расплескалась по мраморной доске.
– Что это вы тут вытворяете? – спросил Малыш.
– Празднуем, – ответил Кьюбит. – Ты ведь католик? Обручение – вот как это называется у католиков.
Малыш оглядел присутствующих: Кьюбит слегка навеселе, Дэллоу поглощен чем-то, и еще пара худых, голодных типов – он их едва знал, прихлебатели, вертящиеся возле крупной игры, они смеются, когда смеешься ты, и хмурятся, когда ты хмуришься. Но теперь они улыбались когда улыбался Кьюбит, и вдруг Малыш понял, как низко он пал с того дня на моле, когда устраивал алиби, приказывал, делал то, на что у других не хватало мужества.
Джуди, жена Билли, сунула голову в дверь. Она была в утреннем халате. Ее тициановские волосы у корней были темные.
– Желаю счастья, Пинки! – воскликнула она, моргая накрашенными ресницами. Джуди только что выстирала свой лифчик – вода капала с маленького комочка розового шелка прямо на линолеум. Никто не предложил ей выпить.
– Только и знай что работай, – пробормотала она и пошла по коридору к батареям парового отопления.
Низко пал… и все-таки он не сделал ни одного ложного шага: если бы он не пошел тогда к Сноу и не поговорил бы с девушкой, все они были бы сейчас на скамье подсудимых. Если бы он не убил Спайсера… Ни одного ложного шага, каждый шаг вызван необходимостью, которую он подчас не в силах разгадать: выпытывающая женщина, звонки по телефону, пугавшие Спайсера. «А когда я женюсь на девушке, разве все это прекратится? – подумал он. – Куда это еще может меня завести?» Рот его передернулся… «Кажется, дальше уж некуда».
– Когда же счастливый день? – спросил Кьюбит, и все, кроме Дэллоу, покорно заулыбались.
Малыш очнулся. Он медленно двинулся к умывальнику.
– У вас что, нет для меня стакана? – спросил он. – Мне-то разве не нужно хоть как-нибудь отпраздновать?
Он заметил, что Дэллоу удивился, Кьюбит перестал паясничать, прихлебатели заколебались, на чью сторону переметнуться; он ухмыльнулся им – ведь только у него одного была голова на плечах.
– Как, Пинки… – начал Кьюбит.
– Я ведь не пью и не хочу жениться – прервал его Малыш, – так, что ли? Но мне уже пришлось по вкусу одно, так почему же и другое не понравится? Дайте-ка мне стакан.
– Понравится… – неловко усмехнулся Кьюбит, – тебе-то и вдруг понравится…
– Разве ты ее не разглядел? – спросил Малыш.
– Ну как же, мы с Дэллоу поглазели на нее. На лестнице. Только вот темновато было…
– Она милашка, – перебил его Малыш, – на койке не скупится. И соображает. Не так уж плоха, как вы думаете. Конечно, мне вроде бы и ни к чему жениться, но раз уж на то пошло… – Кто-то протянул ему стакан, он сделал большой глоток, от горькой и пенистой влаги его затошнило… Так вот что им нравится… Он напряг мускулы рта, чтобы скрыть свое состояние. – Ну, в общем, – продолжал он, – я доволен… – Он со скрытым отвращением посмотрел на остаток светлой жидкости в стакане, прежде чем проглотить ее.
Дэллоу молча наблюдал за происходящим, и Малыш чувствовал, что сейчас этот друг бесит его больше, чем враг; как и Спайсер, он знал слишком много, и то, что он знал, было опаснее всего, что было известно Спайсеру. Спайсер знал только такое, из-за чего можно угодить на скамью подсудимых, а Дэллоу разгадал то, что знают лишь зеркало и простыни, – тайный страх и унижение.
– Что с тобой делается, Дэллоу? – спросил он, едва сдерживая ярость. Глупая физиономия со сломанным носом выразила крайнюю растерянность.
– Завидуешь? – хвастливо начал Малыш. – И правильно. Ведь ты видел ее. Она не то, что ваши крашеные шлюхи. Она – первый сорт. Я женюсь на ней из-за вас, но положу ее в постель для себя. – Он злобно повернулся к Дэллоу. – А у тебя что на уме?
– Слушай, – спросил Дэллоу, – ведь это та самая, что ты встретил на молу? Мне не показалось, что она такая уж распрекрасная.
– Ты… ты же ни черта не понимаешь, – разразился Малыш, – ты же лопух. Ты не можешь отличить первый сорт, даже когда на него глазеешь.
– Герцогиня! – заметил Кьюбит и расхохотался.
Безграничное возмущение пронизывало Малыша с головы до пят. У него было такое чувство, будто оскорбили его любимого человека.
– Полегче, Кьюбит, – пригрозил он.
– Не обращай на него внимания, – успокаивал его Дэллоу, – мы ведь не знали, что ты втрескался…
– У нас есть для тебя подарочки. Пинки, – не унимался Кьюбит, – обзаведение для дома. – Он указал на две непристойные безделушки, стоявшие на умывальнике рядом с пивом, – их было полно в брайтонских галантерейных магазинах: миниатюрный радиоприемник в виде кукольного стульчика с наклейкой «Самый маленький в мире двухламповый приемник А-1» и горчичница в виде ночного горшка с надписью «Для меня и моей девочки». Малыша охватил такой ужас, какого он никогда не испытывал, отвратительное сознание того, что он среди всех них единственный девственник. Он хотел ударить Кьюбита по физиономии, но Кьюбит, смеясь, увернулся. Оба прихлебателя выскользнули из комнаты – они не любили домашних потасовок. Малыш услышал, как на лестнице они захохотали.
