Грэм Грин - Огорчение в трех частях

Грэм Грин

Огорчение в трех частях

В Антибе был февраль. Потоки дождя неслись вдоль крепостных валов, изможденные статуи на террасе замка Гримальди промокли насквозь, слышался отсутствовавший в однообразные синие дни лета шум — постоянное шуршанье небольшого прибоя под крепостными валами. Все летние рестораны вдоль побережья были закрыты, светились только огни в «Фликс-о-Порте», и на месте стоянки находился один «пежо» самой последней модели. Голые мачты бездействующих яхт торчали, как зубчатые пики, и последний по зимнему расписанию самолет в сверкании зеленых, красных и желтых огней, напоминающих огоньки на рождественской елке, опускался в направлении аэропорта в Ницце. Это был тот Антиб, который мне всегда нравился; и я огорчился, когда обнаружил, что я не один в ресторане, как было почти каждый вечер на этой неделе.

Переходя дорогу, я увидел за одним из столиков у окна крупную даму в черном. Она смотрела на меня с таким выражением, будто хотела не дать мне войти; когда же я вошел и занял свое место у другого окна, она окинула меня явно неприязненным взглядом. Плащ мой был поношен, туфли запачканы грязью, и к тому же я был мужчиной. Она прервала беседу с patronne[1], называвшим ее «мадам Дежуа», чтобы разглядеть меня от лысеющего верха до потертых башмаков.

Затем мадам Дежуа продолжила свой монолог в тоне явного неодобрения: мадам Воле несвойственно опаздывать, но она надеется, что с мадам Воле ничего не случилось на крепостном валу. Зимой там всегда бродят алжирцы, добавила она с каким-то мистическим опасением, будто говорила о волках, но тем не менее мадам Воле отказалась от предложения мадам Дежуа заехать за ней. «Я не стала настаивать при данных обстоятельствах. Бедная мадам Воле». Ее рука сжала, как дубинку, огромную мельницу для перца, и в моем воображении возник образ мадам Воле — слабой, робкой пожилой дамы, тоже в черном, опасавшейся даже покровительства такого внушительного друга.

Как я был неправ. Мадам Воле появилась внезапно с порывом дождя через боковую дверь возле моего столика. Она была молода и удивительно хороша в своих плотно облегающих черных брюках, с длинной шеей, возникающей из винно-красного вязаного свитера. Я обрадовался, когда она села рядом с мадам Дежуа так, что я мог не терять ее из вида во время еды.

— Я запоздала, — сказала она, — знаю, что запоздала. Так много всяких мелочей нужно сделать, когда ты одна, а я еще не привыкла быть одна, — добавила она с маленьким очаровательным всхлипыванием, которое напомнило мне звяканье хрустальной вазы викторианской эпохи. Она сняла скручивающим жестом плотные длинные перчатки, что заставило меня подумать о носовых платках, мокрых от слез; ее руки оказались неожиданно маленькими, ранимыми, беспомощными.

— Pauvre cocotte[2], — сказала мадам Дежуа, — успокойтесь и забудьте обо всем на некоторое время. Я заказала bouillabaisse[3] с langouste.

— Но у меня нет аппетита, Эмми.

— Он появится. Увидите. Ну а теперь вот ваш porto, и я заказала бутылку blanc de blancs.

— Вы же сделаете меня tout a fait saoule[4].

— Мы будем есть и пить, и на некоторое время забудем обо всем. Я прекрасно понимаю ваше состояние — я тоже потеряла любимого мужа.

— Да, он умер, — ответила маленькая мадам Воле. — В этом большая разница. Смерть вполне можно перенести.

— Это уж совсем безвозвратно.

— Ничего не может быть более безвозвратного, чем мое положение. Эмми, он любит эту маленькую ведьму.

— Все, что мне известно о ней, это то, что у нее паршивый вкус — или паршивый парикмахер.

— Но именно это я и говорила ему.

— Вы были не правы. Мне, а не вам следовало сказать ему об этом, мне он мог бы поверить, и, во всяком случае, моя критика не затронула бы его гордость.

— Я люблю его, — сказала мадам Воле, — я не могу быть благоразумной. — И тут она неожиданно заметила мое присутствие. Она шепнула что-то своей собеседнице, и я услышал заверение: «Un anglais»[5].

Я наблюдал за ней так незаметно, как только мог — подобно большей части моих коллег писателей я был voyeur[6] по своим склонностям, — и поражался тому, как глупы могут быть женатые мужчины. Я был в это время свободен, и мне очень хотелось утешить мадам Воле, но теперь, когда она узнала, что я англичанин, я не существовал более ни для нее, ни для мадам Дежуа. Я был меньше чем человек — я был просто отбросом Общего Рынка.

Я заказал небольшую rouget[7] и полбутылки пуйи и попытался читать роман Троллопа[8], который принес с собой. Но внимание мое отвлекалось.

— Я обожала мужа, — говорила мадам Дежуа, а рука ее опять схватила мельницу для перца, но на этот раз мельница несколько меньше напоминала дубинку.

— Я до сих пор люблю его, Эмми. В этом весь ужас. Я знаю, что если бы он вернулся...

— Мой муж никогда не вернется, — ответила мадам Дежуа, притронувшись носовым платком к уголку глаза и рассматривая черное пятно, оставшееся на нем.

В мрачном молчании они осушили бокалы с portos. Затем мадам Дежуа решительно заявила:

— Никакого возвращения не может быть. Вам следует принять это так, как сделала это я. Перед нами стоит только проблема адаптации.

— После такого предательства я никогда не смогу посмотреть на другого мужчину, — ответила мадам Воле. В этот момент она посмотрела прямо сквозь меня. Я почувствовал себя невидимкой. Я поместил свою руку перед освещенной стеной, чтобы убедиться, что у меня есть тень; тень была похожа на животное с рогами.

— Я никогда и не предложила бы другого мужчину, — сказала мадам Дежуа. — Никогда.

— А что же тогда?

— Когда мой бедный муж умер от инфекции в кишечнике, я была совершенно безутешна, но я сказала себе: «Мужайся, мужайся». Вы должны снова научиться смеяться.

— Смеяться, — воскликнула мадам Воле. — Смеяться чему?

Но прежде чем мадам Дежуа смогла ответить, появился месье Felix, чтобы совершить искусную хирургическую операцию на рыбе для bouillabaisse. Мадам Дежуа с подлинным интересом наблюдала за его действиями; мадам Воле, мне кажется, смотрела скорее из вежливости, допивая бокал blanc de blancs.

После завершения операции мадам Дежуа наполнила бокалы и сказала:

— Мне повезло, что у меня была une amie[9], которая научила меня не носить траур по прошлому. — Она подняла бокал и, подняв палец, как делают это (я видел) мужчины, добавила: — Pas de mollesse.[10]

— Pas de mollesse, — повторила мадам Воле со слабой чарующей улыбкой.

Решительно, я почувствовал себя пристыженным — холодный литературный наблюдатель человеческого страдания. Боясь встретиться взглядом с бедной мадам Воле (какой же это человек смог предать ее ради женщины, пользующейся плохой краской для волос?), я пытался сосредоточиться на унылом ухаживании мистера Кроли, который в своих тяжелых башмаках священника с трудом шагал по грязной узкой улице. Обе дамы понизили голос до шепота; до меня доносился слабый запах чеснока от bouillabaisse, бутылка blanc de blancs была почти выпита, и, несмотря на протесты мадам Воле, мадам Дежуа заказала еще одну.

— Здесь нельзя заказать полбутылки, — объяснила она. — Мы всегда можем не допить до конца. — Их голоса снова упали до интимного шепота, когда сватовство мистера Кроли состоялось (хотя как он должен будет обеспечивать неминуемо большую семью, выяснится только в следующем томе).

Внезапно моя насильственная сосредоточенность была нарушена смехом, музыкальным смехом — это был смех мадам Воле.

— Cochon[11], — воскликнула она. Мадам Дежуа из-под нависающих бровей наблюдала за ней поверх бокала (новая бутылка была уже откупорена).

— Я говорю вам правду, — сказала она. — Он бывало кукарекал, как петух.

— Но что за шутка!

— Началось это как шутка, но он действительно гордился собой. Apres seulement deux coups...[12]

— Jamais trois?[13] — спросила мадам Воле, хихикнула и пролила немного вина на свой вязаный ворот.

— Jamais.

— Je suis saoule.[14]

— Moi aussi, cocotte.[15]

— Кукарекать, как петух, — сказала мадам Воле, — по крайней мере, в этом была какая-то fantaisie[16]. У моего мужа не было никаких fantaisies. Он придерживался строго классического стиля. — Pas de vices.[17]

— И все-таки вы скучаете по нему?

— Он трудился усердно, — сказала мадам Воле хихикнув. — Подумать только, что в конце ему приходилось трудиться за нас обоих.

— Вы находили это несколько надоедливым?

— Это была привычка — как скучаешь по привычке. Я просыпаюсь теперь в пять утра.

— В пять?

— Это был час его наибольшей активности.

— Мой муж был очень маленьким мужчиной, — сказала мадам Дежуа. — Не ростом, конечно. Он был под два метра.

— О, Поль достаточно большой — но всегда одинаковый.