Владимир Маканин - Две сестры и Кандинский
Батя непроизвольно потягивается: — Прошу прощения… Остатки с дороги. Остатки сибирского сна.
Артем: — А чем ваши друзья там занимаются?
— Кто чем. Возраст вполне пенсионный, однако почти все трудятся!.. А вот, скажем, шепчущий Буянов даже знает ваше имя… Я уже рассказывал. Он филолог. А за политикой следит… И слышал о вас. О вашем вхождении во власть.
Артем: — Интеллектуал? Сибирский ум?
— Константа — это я от него услышал. Я сам, к сожалению, мало интересуюсь политикой… Я еще подумал — что за фамилия такая?.. Константа.
Артем: — Она означает постоянство. Постоянство человека. Постоянство человека несмотря ни на что.
— Да, да, да… мой Буянов умен. Однако все еще тих. Постоянно тих. Как в лагере… Шепчет и шепчет. На всякий случай, что ли.
*Ольга и Инна в хлопотах. Принесли из холодильника вареную колбасу, хлеб и немного недорогого сыра. Ежедневный разносол К-студии… Чай! Чай!.. Вот оно, наше главное здесь! Чай — это наше все! Вот они, чистые и ополоснутые чашки московских интеллектуалов!
Едва не помешав сестрам в хлопотах, в студии погас свет. Но тотчас зажегся. Как невнятное предупреждение, — мол, буду почему-то теперь мигать!
Однако чай чаем, а раскочегарившийся Батя держит в руках очередную подарочную бутылку. Вертит ее, хотя шампанское не рекомендуется взбалтывать. Но проснувшийся старикан взволновался. И теперь не так-то просто отодвинуться от лиц, замелькавших, запестривших в памяти… от их судеб… от их голосов.
— А конечно… А что, если мы — за моих друзей? Прошу прощения, что опять первым открыл рот не в своем застолье… Сестры!.. Я у вас… У вас в гостях, но я предлагаю за моего Звоницына. У него на «о» ударение.
— Откуда, Сергей Сергеич, столько друзей?! — не без зависти спрашивает Артем, хлебнувший за этот год воронежского одиночества.
— А по жизни.
— Завидую.
Батя хочет налить вина Артему:
— Ну, Артем Константиныч?.. За Звоницына?
В К-студии вновь погас свет, испугал еще разок — и тут же зажегся.
— Минутку, Сергей Сергеич. Прошу простить… Как там наша молодежь… Женя и Женя, как вы там?
Артем оглядывается на своих помощников, которые теперь в отдалении, с разных точек фотографируют скромный полуподвал — молельню их кумира.
Женя-девушка как раз кричит: — Артем Константинович! Сюда! Сюда!.. Мы нашли вашу стенку…
Встав из-за стола, Артем с виноватой улыбкой объясняет Бате:
— Это забавно. Можно посмеяться… У меня, когда я в раздумьях, дурная привычка. На стенке, на обоях черкнуть два-три слова. Для памяти.
— Метка?
— Наскальные рисунки! — И, еще раз извинившись, Артем ушел к своим Женям.
А крепкий старый Батя не хочет пить в одиночку. Он все еще с полным бокалом. Но рука умеет ждать, не дрожит.
— Дамы… Милые женщины… Вы наша радость… Ну вы-то, надеюсь, выпьете со стариком. Я вас прошу.
Сестры, как-никак хозяйки, подстегнутые мигнувшей лампой, заторопились. И сделали по глотку. И шампанское еще раз высоко оценили. Настоящее!..
Батя: — Вы для меня как дочки. Оля и Инночка… Инночка и Оля… За моего Звоницына, да?.. Ударение обязательно на «о». За Звоницына из-под Красноярска.
— Расскажите. Сибиряки и впрямь такие особенные люди?
— За своих друзей отвечаю. Да ведь как сказать, что они сибиряки… Сибиряки по судьбе… Эти мои, скажем, Звоницыны до ареста и до Сибири тоже жили здесь, в Москве. Со мной на одной улице… На Арбате… Здесь, пока он жил на Арбате, Звоницын, кстати сказать, мне совсем не нравился. Купит жене новую тряпку и хвастается — как, мол, он ее одевает, свою куколку! Суетлив был. Купленная тряпка не ах — дрянцо! а хвастал мужик выше крыши.
— А за что он получил свои пять и пять?
— Как и шепчущий Буянов… Первые пять по доносу.
— А вторые пять?
— Это уже по судьбе.
Артем кричит с расстояния:
— Оль. Слушай… Женя и Женя подсчитали. Сколько я намотал… Исходя из числа шагов. В тот наш вечер… До постели… В тот вечер раздумий я, оказывается, прошастал туда-сюда несколько сотен раз. Если по времени — километра четыре!
Ольга откликается: — Большой путь, Артем.
Инна: — О чем мы только что?.. Звоницын?
Батя: — Ну да. По доносу. Разговорится наш человек… Ну сболтнет что-то этакое. Обмолвка. Словечко лишнее. Про жизнь… Сплюнет… А лишние словечки — они как расплеванные семечки. Летят по ветру!.. Никакой такой особой вины. А стукачок запишет. И отнесет туда, где ему регулярно платят.
— И… десять лет в Сибири?
— Ну зачем же сразу десять. Сначала пять. А потом еще пять добавят.
— Чтобы было кому в Сибири работать.
— Чтобы было кому в Сибири жить.
Женя и Женя меж тем работают с рулеткой.
Артем взволнован, еще одна мозговая атака на ускользающее прошлое. С натоптанного дощатого пола, с места судьбоносных (грунтовых) замеров он вновь кричит Ольге:
— Оль! А случайно не помнишь, почему я в конце концов тогда переместился…
— Случайно не помню, милый.
— Оль. Прошу… Не смотри на меня как на сумасшедшего. Да, да, эта дурацкая рулетка! Число туда-сюда шагов. Эти дурацкие припоминания. — Артем сиротски разводит руками. — Но ведь это остаток, осколок, окурок той моей жизни, Оль. Той моей славы, Оль. Той любви… Это все умерло, Оль. Смотри на меня как на гротеск.
«Политик только и умеет говорить о своей скомканной жизни. А что ж ты дал себя скомкать, милый?..»
И тут же, по-женски легко и мстительно, Ольга берет в руки бокал. И, заглянув в емкость — туда, где еще играет ажурная беспечная исчезающая пена, — предлагает:
— За воронежцев! За настоящих!
Меж тем Инна, едва пригубила, продолжает интересный разговор: — И ваш Звоницын тоже по доносу?
— Конечно.
— Вот ведь удивительно. И те по доносу, и другие по доносу… Лишние словечки… Семечки… А ведь кто-то писал этот донос. Строчил. И ведь эти строчившие… Они ведь тоже живы сейчас?.. живут?
— Конечно.
Ольга подхватывает: — Да, да!.. В связи с судьбами художников, я как-то рылась в архивах. Анналы! Анналы припудренных доносов!.. Притом что сам донос написан очень читаемо и внятно…
— Разборчиво? — удивляется Инна.
— Вполне!.. А зато подпись внизу… Кто именно написал… кто настучал на Звоницыных, на Ивановых-Петровых — мелко. Совсем мелко!.. Так и зарылись они, спрятались, усохли в неизвестность. Канули в никуда. Не знают их люди.
Батя пожал плечами: — Почему же, дочка, не знают. Знают.
— И кто же на них настучал?
— На Звоницына?
— Да?
— И на Звоницына… И на его Галю.
Погас вновь свет. Темнота улеглась и несколько смягчила подползающую правду — непрячущуюся и жесткую.
За столом в темноте они сейчас трое — сестры и Батя. В полной тьме.
И тишина.
Сестры не решаются что-то сказать. Потрясенные, молчат.
И потому первый заговорил Батя:
— И на шепчущего Буянова… Тоже я.
Сестры, из обступившей их темноты, откликаются теперь обе разом:
Ольга: — О господи!
Инна: — Я как предчувствовала!.. Лучше б вы молчали.
Тишина.
И опять из близкой тьмы негромкий суровый голос Бати:
— Кому лучше, дочка?
*Молчаливая тьма оживает.
Сначала слышно, как возле отключившихся темных стендов бранится Коля Угрюмцев: «Опять испортили! ч-ч-черт!»
Затем голос Артема: — Свечи. Свечи!.. Я же их помню… Оль, свечи на месте?
Ольга безразлично (придавленная признанием Бати): — На месте.
Артем торжественно, как бы читает стих:
Иду за свечой
Во тьме на ощупь!
И точно — зашагал куда-то во тьме.
Коля Угрюмцев с подростковой ворчливостью требует: — А мне тоже найдите ф-фонарик. Иначе я с-свет не налажу. Уйду, на фиг, с-с-спать!
Инна: — Обойдешься свечкой.
Невидимые, растворились во тьме Женя и Женя. Но на всякий случай они застыли у стенки, которую их нынешний гуру пометил словцом-двумя на столетних обоях.
Однако и они кричат: — И нам свечку! И нам!
В темноте, как оказалось, его память цепче… острее!.. в памяти комната за комнатой!.. и как же решительно и как свежо определяет Артем в темных проемах свои былые ходы и тропы. Свечи… Свечи?.. А ведь тоже его встреча с прошлым. Здесь, здесь он означил цензуру как болезнь, как вывих. Исцелите себя! Убейте гадину!
И так ново (по старой памяти), так ясно нарисовался ему в темном углу хозяйственный шкафчик — там, там свечи… были… год назад.
И вот нынешний школьный учитель кричит, вопит, ликует — с новообретенной воронежской волей пугая и разгоняя тьму:
Иду на ощупь
Во тьме за свечой!
Как это прекрасно, когда свечи на месте.
