Чарльз Буковски - Рассказы
— Ну, залип, и что с того? — сказал Тони.
— Залип так залип, — сказал Билл. — Теперь–то что будем делать?
— Выкинем ее отсюда к чертовой матери! — ответил Тони.
— Как?
— Так же, как и затащили: по лестнице.
— Потом?
— Потом — в твою машину. Отвезем ее на Пляж Венеция и скинем в море.
— Вода холодная.
— Она ее почувствует не больше, чем твой хуй у себя внутри.
— А твой? — спросил Билл.
— Его она тоже не почувствовала, — ответил Тони.
Вот она — дважды выебанная, мертво разлатанная на простынях.
— Шевели мослами, крошка! — заорал Тони.
Он схватил ее за ноги и помедлил. Билл схватил за голову. Когда они выбежали из комнаты, дверь осталась открытой. Тони пинком захлопнул ее, как только они оказались на площадке; простыня больше не обматывала тело, а, скорее, просто телепалась на нем. Как мокрая вихотка на кухонном кране. И снова много билась она головой, бедрами и обширной задницей о стены и лестничные перила.
Они зашвырнули ее на заднее сиденье к Биллу.
— Постой, постой, малыш! — завопил Тони.
— Чего еще?
— Пузырь забыли, ишак!
— О, ну еще бы.
Билл остался сидеть и ждать с мертвой пиздой на заднем сиденье.
Тони был человеком слова. Вскоре он выбежал с банкой муски.
Они выехали на шоссе, передавая банку друг другу и отпивая из нее хорошими глотками. Стояла теплая и красивая ночь, луна, разумеется, была полной. Только не совсем ночь. Часы уже показывали 4:15 утра. Все равно хорошее время.
Они остановили машину. Еще глотнули доброго мускателя, вытянули тело и поволокли его долгим–долгим, песчаным–песчаным пляжем к морю. Потом добрались, наконец, до той его части, где песок то и дело заливало прибоем, где в песке, мокром, пористом, было полно песчаных крабиков и их норок. Там они опустили труп и приложились к банке. Время от времени избыточная волна обдавала всех троих: Билли, Тони и мертвую Пизду.
Биллу пришлось подняться с песка, чтобы отлить, а поскольку его учили манерам девятнадцатого века, отлить он отошел на несколько шагов по пляжу. Когда друг удалился, Тони стянул простыню и посмотрел на мертвое лицо сплетении и колыхании водорослей, в соленом утреннем воздухе. Тони смотрел на это лицо, а Билл ссал у берега. Милое доброе лицо, носик чуть остренький, но очень хороший рот, и тут, когда тело ее уже начало застывать, он склонился к ней, очень нежно поцеловал ее в губы и сказал:
— Я люблю тебя, сука мертвая.
И накрыл тело простыней.
Билл стряхнул последние капли, вернулся.
— Мне еще выпить нужно.
— Давай. Я тоже глотну.
Тони сказал:
— Я ее от берега отбуксирую.
— А ты хорошо плаваешь?
— Не очень.
— А я хорошо. Я и отбуксирую.
— НЕТ! НЕТ! — заорал Тони.
— Черт побери, хватит орать!
— Я сам ее отбуксирую!
— Ладно! Ладно!
Тони еще раз хлебнул, стянул простыню вбок, поднял тело и медленно зашагал к волнолому. Мускатель ударил в голову сильнее, чем он предполагал. Несколько раз большие волны сбивали их с ног, вышибали ее у него из рук, и он отчаянно барахтался, бежал, плыл, стараясь отыскать в волнах тело. Потом замечал ее — эти длинные, длинные волосы. Совсем как у русалки. А может, она и была русалкой. Наконец, Тони вывел ее за волноломы. Стояла тишина. На полпути между луной и рассветом. Он проплыл немного с нею рядом. Очень тихо. Время внутри времени и за пределами времени.
Наконец, он слегка подтолкнул тело. Она отчалила, наполовину погрузившись, и длинные пряди ее клубились вокруг тела. Все равно она оставалась прекрасна, хоть мертвая, хоть какая.
Она отплывала от него, попав в какое–то течение прилива. Море взяло ее.
Тут он неожиданно отвернулся, заспешил, загрёб к берегу. Казалось, он очень далеко. Последним взмахом оставшихся сил он выкатился на песок, словно волна, перебитая последним волноломом. Приподнялся, упал, встал, пошел, сел рядом с Биллом.
— Значит, ее больше нет, — произнес Билл.
— Ну. Корм акулий.
— А как ты думаешь, нас поймают?
— Нет. Дай хлебнуть.
— Полегче давай. Там уже на донышке.
— Ага.
Они вернулись к машине. Билл сел за руль. По пути домой они спорили, кому достанется последний глоток, потом Тони вспомнил о русалке. Он опустил голову и заплакал.
— Ты всегда ссыклом был, — сказал Билл, — всегда ссыклом был.
Они вернулись в меблирашки.
Билл ушел к себе в комнату, Тони — к себе. Вставало солнце. Мир просыпался. Некоторые просыпались с бодунами. Некоторые — с мыслями о церкви. Большинство же еще спало. Воскресное утро. А русалка, русалка со своим славным мертвым хвостом — она уже в открытом море. А где–то пеликан нырнул и взмыл с серебристой рыбкой, похожей на гитару.
АККУМУЛЯТОР ПОДСЕЛ
я купил ей выпить, а потом еще выпить, и уж потом мы поднялись по лестнице за баром. там располагалось несколько больших комнат. она меня завела. язычком мне крутила. и мы лапали друг друга всю дорогу, пока поднимались. в первый раз я всунул стоймя, прямо в дверях. она лишь трусики оттянула, и тут я вставил.
потом мы зашли в спальню, а на другой постели пацан какой–то лежит, там две постели было, и пацан этот говорит:
— здорово.
— это мой брат, — говорит она.
парнишка — прямо доходяга, а по виду — отпетый бандит, но если вдуматься, все люди на свете по виду отпетые бандиты.
в изголовье стояло несколько бутылок вина. они открыли одну, я подождал, пока оба отопьют, потом сам хлебнул.
кинул десятку на комод.
пацан от бутылки не отрывался.
— у него старший брат — великий тореадор, Хайме Браво.
— я слыхал о Хайме Браво, он, в основном, в Т. на арену выходит, — сказал я. — но тюльку на уши мне вешать не надо.
— ладно, — ответила она. — тюльки не будет.
мы немного поговорили, прикладываясь, — просто светская беседа. а потом она погасила свет, и с брательником на соседней кровати мы сделали это снова. бумажник я сунул под подушку.
когда мы закончили, она зажгла лампочку и ушла в ванную, а мы с брательником отхлебнули по очереди. когда он отвернулся, я вытерся простыней.
она вышла из ванны, по–прежнему хорошенькая; я имею в виду, после двух случек она все еще хорошо выглядела. груди маленькие, но твердые; сколько бы в них ни было, торчали как надо. а задница — большая, тоже то, что нужно.
— ты зачем сюда заехал? — спросила она, подходя к кровати. скользнула ко мне под бок, натянула простыню, приложилась к пазырю.
— аккумулятор зарядить через дорогу.
— после вот этого, — сказала она, — тебе самому подзарядка понадобится.
мы рассмеялись. даже брательник рассмеялся. потом посмотрел на нее:
— он нормальный?
— конечно, нормальный, — ответила она.
— вы о чем это? — спросил я.
— нам надо поосторожнее.
— не понял?
— тут одну девчонку в прошлом году чуть не убили. какой–то парень сунул ей кляп в рот, чтоб не орала, потом достал перочинный ножик и по всему тело ей крестов понавырезал. столько крови потеряла, чуть не умерла.
брательник ее оделся очень медленно, потом ушел. я дал ей пятерку. она швырнула ее на комод к десятке.
протянула мне бутылку. хорошее вино, французское. от него не тошнит.
она потерлась об меня ногой. мы уже оба сидели в постели. очень удобно.
— тебе сколько лет? — спросила она.
— черт–те сколько — почти полвека.
— вжариваешь ты здорово, а выглядишь как развалина ходячая.
— прости. я не очень симпатичный.
— о, нет, я думаю, ты — прекрасный человек. тебе это кто–нибудь говорил?
— спорить готов, ты это всем говоришь, с кем ебешься.
— нет, не всем.
мы еще немного посидели, бутылка ходила по кругу. было очень тихо, если не считать отзвуков музыки. доносившихся снизу из бара. я аж в какой–то сонный транс впал.
— ЭЙ! — завопила она. и длинным ногтем мне прямо в пупок.
— оу! ч-черт!
— ПОСМОТРИ на меня!
я повернулся и посмотрел.
— что ты видишь?
— красивую мексиканскую индианку.
— как ты это видишь?
— что?
— как ты видишь? ты же глаз не открываешь. ты щуришься. почему?
справедливый вопрос. я хорошенько отхлебнул французского вина.
— не знаю. может быть, я боюсь. всего боюсь. я имею в виду — людей, домов, вещей, всего. людей, главным образом.
— я тоже боюсь, — сказала она.
— но у тебя глаза открыты. мне нравятся твои глаза.
она прикладывалась к бутылке. сильно прикладывалась. знаю я этих мексиканцев в Америке. я ждал, когда она сучиться начнет.
тут в дверь забарабанили так, что я чуть не обосрался. распахнули ее злобно, по–американски: там стоял бармен — здоровенный, краснорожий, брутальный банальный ублюдок.
