Ирина Маленко - Совьетика

– Только обещай мне, что хоть дома-то еще попробуешь найти ей хороших врачей!

Всю обратную дорогу я ревела. Отзывчивые ирландцы в автобусе спрашивали, чем они могут мне помочь и наперебой предлагали мне свои носовые платки. Эх, мама, мама… Какое мне дело до того, какие ирландцы на лицо – если у них такие прекрасные души?…

Когда, вернувшись из аэропорта, я увидела припаркованную у дома новенькую, с иголочки машину, которую мои домохозяева только что купили своему здровенному тунеядцу Биллу, мое терпение лопнуло. Это ведь и на мои кровно заработанные деньги! С какой же стати я должна продолжать отдавать их чужому дяде, когда у моего собственного ребенка здесь нет порядочной крыши над головой?

Надо что-то делать. Надо что-то менять. Если нельзя в Дублине найти такое жилье, где можно спокойно жить с больным ребенком, значит, надо уезжать куда-то еще. Если ее нельзя здесь лечить, то тем более. Но куда, я пока не знала. Наступил период глубокого траура…

Глава 4. «Каждый день слышать язык Бобби!»

«She’s crazy like a fool

What about it, Daddy Cool?”

«Прохоров сумрачно затаился в подрагивающей кабине, вызвав образ со школьной фотографии, опять закрыл глаза, затем снова деловито открыл их, чтобы понять, отчего же это над ветровым стеклом, на самом стекле и даже на свободном пространстве приборного щитка «Степаниды» висят вырезанные из журнала цветные фотографии и рисунки, изображающие негров, негров и негров…. Что это могло значить? Почему двадцатилетний парень коллекционировал фотографии… негров?… Негры тревожили Прохорова, как шепот за тонкой стенкой»

«- Отвечайте, пожалуйста, Андрей! Почему Евгений коллекционировал негров?

– Он давно вырезал изображения негров… Кажется, в третьем классе он взял в библиотеке «Хижину дяди Тома» и всю изрезал… В класс приходил директор, старуха библиотекарша, слепой завуч Викентий Алексеевич… Они тоже спрашивали: «Почему ты это сделал, Евгений Столетов?» Женька молчал…»

(Виль Липатов «И это все о нем»)

…Огромное влияние на формирование моей личности, как написали бы в официальной биографии, если бы она у меня была, оказал мой дядя Шурек. С ударением на «е». Вообще-то он просто Саша, и в раннем детстве я даже называла его дядей. А потом перестала: ведь «дядя» – это что-то такое солидное, взрослое, серьезное. А он просто стал моим лучшим другом. И остается им и по сей день. «Ты мне и мать, и отец, и дядя!» – гласит африканская пословица. В некоторых африканских культурах дядя – брат матери играет особую роль в воспитании ребенка. Так было и в нашем с ним случае.

Шуреку было 19, когда я родилась. Шурек уже тогда был очкарик и, по твердому убеждению моей мамы, с детства – «бабушкин любимчик». (Почему бы ему и не быть любимчиком, если он скандалов не устраивал, с работы поздно не приходил, не пил и не курил?) Своей семьей Шурек обзавелся только в 38. Так что посчитайте сами, сколько лет мы были в жизни друг друга – не побоюсь этого сказать!- самыми главными людьми.Он и по сей день знает меня лучше, чем кто бы то ни было, даже мама.

Наша дружба началась так давно, что я даже и не помню. Шурек играл со мной, пел мне колыбельные и записывал на свой старый кассетный магнитифон «Днепр» по кличке «гроб с музыкой» мой первый детский лепет: «Это книжки, это книжки, книжки все, чем-те-зе!». Как-то раз я успела вынуть у него изо рта и съесть его любимый зефир, когда он жевал его, одновременно разговаривал и немного зазевался. Шурек так и остался сидеть с открытым ртом. «Когда я ем, я глух и нем!»- хохотал дедушка.

А еще я обожала, когда Шурек по вечерам скакал со мной на закорках от старого столба на углу рядом с нашим домом до линии, как мы называли железную дорогу и обратно: туда- рысью, оттуда- галопом. Галоп был для меня гораздо предпочительнее!

Он научил меня кататься на велосипеде и на коньках. Я воображала себя Родниной, а его – сначала Улановым, потом Зайцевым. Кажется, именно в тот момент я и перестала называть его дядей. В моем раннем детстве к нему часто приходил в гости его школьный друг – веселый кудрявый парень по имени Толик, с которым они вечерами напролет играли у нас во дворе на лавочке в шахматы и менялись записями Высоцкого. Потом Толик женился, у них с женой скоро родился сын, и ходить к Шуреку в гости он перестал. Это только еще раз подтвердило мои негативные мысли о браке – разрушителе такой прекрасной вещи, как дружба!

Иногда мы на бис исполняли перед бабушкой и дедушкой «акробатический этюд «Баран и пастух»: я ложилась ему на шею и свисала оттуда с двух сторон: головой и ногами. Иногда мама и Шурек укладывали меня на середину большого одеяла, брали его за оба конца и, к моему восторгу, начинали раскачивать.

Зимой – даже после работы – Шурек катал меня вокруг квартала на санках. Или с горы – со свистом! В темноте я мысленно представляла себя убегающей от преследования врагов на санях, запряженных лошадьми, Зиной Портновой. Один раз Шурек попытался съехать зимой с горы на лыжах со мной на закорках, но этот спуск завершился таким сальто-мортале, что удивляюсь, как я даже не успела испугаться… Мы вместе делали снеговиков, поливали водой ледяную горку, а летом устраивали битвы, поливая во дворе водой уже друг друга и играя дома в «швыряку» .

А еще помню, как меня возили на тех же санках в библиотеку, посадив меня в большую сумку! Библиотека была одним из самых любимых моих и Шурека мест. Там всегда можно было отыскать что-нибудь интересное. Находилась она в клубе «Серп и молот», принадлежащем одному из наших заводов. Летом при клубе работал летний пионерский лагерь, и в окно библиотеки врывались звонкие веселые детские голоса. Естественно, пользование ею было бесплатное: у меня волосы дыбом встали на голове, когда я увидела, сколько стоит быть читателем в Нидерландах!

Шурек взахлеб читал научную фантастику, и бабушка охотилась для него по всем киоскам «Союзпечать» у нас в городе за каждым новым выпуском «Искателя». Фантастики у него был полон шкаф (у Шурека, несмотря на то, что у нас дома была всего одна комната, был свой книжный шкаф, а у меня- свой: на кухне), и он очень ревностно относился к своей коллекции и мало кому ее доверял. Мне доверил – когда я чуть подросла. До сих пор помню захватывающие истории Дж. Б. Пристли, Айзека Азимова, Стругацких и еще многие, авоторов которых я, увы, позабыла. Особенно мне нравился рассказ «Изумрудные», в котором инопланетяне меняли цвет кожи у наших земных расистов на ярко-зеленый. И – «Этот непрочный, непрочный, непрочный мир». Я и понятия не имела, что когда-нибудь сама буду жить в таком же абсурдном мире…

Кстати, вы заметили, что в американских фильмах и книгах инопланетяне в 99,9% случаев злые и враждебно к землянам настроенные? Просто-таки спящие и видящие нашу планету уничтожить? В нашей отечественной фантастике как раз именно такие инопланетяне были исключением. Может, потому, что каждый создает художественные образы на основе собственных представлений о мире и о людях? А может, просто потому, что инопланетяне поняли, с кем они там в Америке имеют дело?…

Когда я немного подросла, мы начали играть перед домом на улице в бадминтон. Не по правилам и без сетки. Правила у нас были свои: продержать волан как можно дольше в воздухе. Поэтому для игры выбирался преимущественно безветреный вечер. Мы оба считали каждый удар ракетки и в хорошую погоду старались идти на рекорд. Сейчас я уже не помню точную цифру (около 10.000), но когда мы были в хорошей форме, в разгар сезона мы играли по полчаса и даже по часу, не заронив волана – партия в несколько тысяч ударов считалась нормальной. Мы подбадривали друг друга, и Шурек восклицал, как заправский спортивный комментатор, когда кому-то из нас удавалось взять волан на подлете к земле, из очень трудной позиции. Мы с гордостью считали себя мировыми чемпионами в данном изобретенном нами самими виде спорта!

А занятия фотографией! Фотоаппарат «Смена» мне подарили к 12-летию. Для начала мы обфотографировали все окрестности. Потом я позировала в разных маминых платьях, строя рожицы. Потом мы начали перефотографировать снимки наших любимых поп-групп и увеличивать их. И даже фотографировать с телевизора (но это уже не маленькой «Сменой», а более профессиональным «Зенитом», который мне вручили к 15-летию). Единственное, чему я так никогда и не научилась,- это самой проявлять пленку. Делать это надо было в полной темноте, и я слишком нервничала, когда надо было вслепую вставлять пленку в бачок. Это ответственное дело было поручено Шуреку. По субботам мы ходили в специальный фотомагазин и запасались проявителем, закрепителем и фотобумагой. Моя самая любимая была с палевым оттенком. Через некоторое время приобрели глянцеватель. Вся бумага, пленка, химикаты, увеличитель и прочие необходимые вещи были отечественного производства и очень хорошего качества. Только бумага иногда была проиводства ГДР. До сих пор помню противный, сероводородный запах проявителя и то, как пахли после печатания руки.