Леонард Коэн - Любимая игра

В уме Бривман растворял стены, проходя между них, и составлял опись обособленности каждого тела. Сон всей этой ночи странно некрасив. Он замечал жадность на лицах спящих – как у одинокого едока на банкете. Во сне каждый человек – единственный ребенок. Они ворочаются, шевелятся, вытягивают конечности, опускают локоть, снова ворочаются, снова шевелятся, натуральные крабы, и каждый на собственном белом пляже.

Все их честолюбие, сила, скорость, индивидуальность упакованы в стружку, словно ряды елочных игрушек не в сезон. Каждое тело, так рвущееся к силе, заперто где-то в далекой детской комнате посреди войнушки. И, похоже, ночь, такая резкая и неподвижная, физический мир, останутся ждать без единого движения, пока все они вернутся.

Вы проиграли, вслух обратился к ним Бривман. Это турнир гипнотизеров, вся наша маленькая жизнь, и победитель – я.

Он решил разделить награду с Кранцем.

Оконная сетка над кроватью Кранца была продавлена. Когда Бривман постучал по выпуклости снаружи, получился миниатюрный гром.

Лица не появилось. Бривман постучал снова. Бесплотный голос Кранца монотонно заговорил:

– Ты топчешь цветы, Бривман. Если ты посмотришь вниз, то увидишь, что стоишь в клумбе. Зачем ты топчешь цветы, Бривман?

– Кранц, послушай: последнее утешение страдающего бессонницей – ощущение превосходства над спящим миром.

– Очень хорошо, Бривман. Спокойной ночи.

– Последнее превосходство утешения – ощущение сна бессонного мира.

– О, великолепно.

– Утешительный мир превосходства – последнее чувство бессонного сони.

– Мгмм. Да.

Раздался скрип пружин, и Кранц заморгал на него из окна.

– Привет, Бривман.

– Ты можешь спать дальше, Кранц. Я просто хотел тебя разбудить.

– Ну, еще можешь и весь лагерь поднять. Подними лагерь, Бривман! Пробил час.

– Для чего?

– Устроим крестовый поход детей[107]. Отправимся на Монреаль.

– Так вот откуда вся эта дисциплина. Прости, Кранц, я должен был понять.

Они со зловещим энтузиазмом спланировали нападение на Монреаль и последующее мученичество. После четырех минут разговора Бривман взломал фантазию.

– Это ради меня, Кранц? Своего рода благотворительная терапия?

– Пошел к черту, Бривман.

Кровать снова заскрипела, и через несколько секунд Кранц оказался снаружи, в банном халате и с полотенцем на шее.

– Пошли гулять, Бривман.

– Ты меня ублажал, Кранц.

– Не понимаю, как ты можешь быть таким проницательным в одну секунду и таким жалким слепцом в другую. Признаю. Я спал, и решил поговорить с тобой, чтоб ты отстал. Кроме того, со мной в постели была Энн.

– Извини, я…

– Нет, я хочу с тобой поговорить, сейчас. Я пытаюсь с тобой поговорить уже несколько недель.

– Что?

– Ты стал совершенно недоступным, Бривман. Ни для меня, ни для кого…

Они стояли возле байдарочных подставок, беседуя, слушая воду. Песок влажен, по-настоящему холодно, но ни один не хотел искалечить начавшийся и – они оба знали – такой хрупкий разговор.

Туман вдоль берега густо сплетался из вьющихся прядей, а край неба окрасился в королевский синий цвет.

Они рассказали друг другу о своих девушках, несколько важничая, но тщательно избегая любой информации о сексе.

Он наблюдал, как Мартин прочищает нос – свой огромный римский нос, который должен бы стать гарантом исторических кампаний, но лишь пересчитывал травинки и сосновые иглы.

Каждое утро Мартин вставал на полчаса раньше, чтобы исполнить ритуал.

Зубочистки, вата, вазелин, зеркала.

Бривман спросил его, зачем.

– Мне нравится, когда нос чистый.

Мартин попросил Бривмана отправить письмо его брату. Миссис Старк проинструктировала: эти письма дулжно перехватывать и уничтожать. Бривман читал их, и от этого муки мальчика становились ближе.

Дорогой бандюга жирный бандюга, ты, грязный

Я получил твои последние тридцать четыре письма и за одну секунду увидел миллион вранья. Чтоб ты сдох от голода и твой хер лопнул с воплями и из него повылазили жуки после всего что ты ей обо мне сказал. Набей себе пасть полотенцами и бритвочками. Мамочка не дурья башка она тайно подглядела с фонариком и прочитала все ядовитое говно которое ты мне написал под одеялом.

с любовью твой брат,

МАРТИН СТАРК

Выходной. Невзирая на жару в автобусе, он был рад вернуться в Монреаль. Но какие подонки снесли лучшие кварталы города?

Он зашел к матери; объяснить, что он был в отъезде, не удалось. Всегдашний кошмар.

Он шел по Шербрук-стрит. Женщины Монреаля были прекрасны. Пущенные от крошечных лодыжек, их ноги выстреливали, словно управляемые ракеты, в атмосферы интимных высот.

Из складок и сгибов он создавал дикие теории.

Запястья, белые и быстрые, словно падающие звезды, погружали его в проймы. Сегодня им придется вычесывать его глазные яблоки изо всех своих волос.

Сотню рук возложил он на грэди, словно прятал там деньги.

Поэтому он позвонил Тамаре.

– Заходи, старик, дружище.

Запах скипидара. Еще одна группа мучительных автопортретов.

– Тамара, ты единственная женщина, с которой я могу поговорить. Последние две недели я засыпал, чувствуя твой рот в своей руке.

– Как лагерь? Как Кранц?

– Процветают. Но Сострадательным Ф. ему не стать никогда.

– Ты вкусно пахнешь. И такой загорелый. Ням-ням.

– Давай предаваться излишествам.

– Отличная идея в любой конкретной ситуации.

– Воспоем гениталии друг друга. Правда, ты ненавидишь это слово?

– В отношении женщин. В отношении мужчин оно вполне. Звучит, как что-то с петлями – что-то висящее. Наводит на мысль о люстре.

– Тамара, ты великолепна. Боже, мне нравится быть с тобой. Я могу быть чем угодно.

– Я тоже.

А Шелл с ее беззащитным даром, поразило его, вынудила его к какому-то благородству.

– Давай предадимся всему.

В пять утра они вышли из комнаты, чтобы обильно поесть в «Китайских Садах». Хохоча, как маньяки, они кормили друг друга палочками и решили, что влюблены. Официанты таращились. Они не потрудились смыть краску.

По дороге обратно они говорили о Шелл, о том, как она прекрасна. Он спросил Тамару – ничего, если он позвонит в Нью-Йорк.

– Конечно, ничего. Она – это совсем другое.

Шелл была сонная, но рада его слышать. Говорила с ним голосом маленькой девочки. Он сказал, что любит ее.

Рано утром он сел в автобус до лагеря. Бессмертная Тамара, она проводила его на автовокзал. После часа сна он назвал это настоящей привязанностью.

Теперь заглянем пристальнее в дневник Бривмана:

Вечер пятницы. Суббота. Религиозная музыка по громкой связи. Свят, свят, свят, Господь Саваоф[108]. Земля полнится славой твоей. Если бы я только мог перестать ненавидеть. Если бы мог поверить тому, что они написали, завернули в шелк и увенчали золотом. Хочется написать СЛОВО.

Все наши тела смуглы. Все дети одеты в белое. Теперь мы способны поклоняться.

Забери меня снова домой. Построй мне дом снова. Дай поселиться в тебе. Возьми мою боль. Мне она больше ни к чему. Ничего прекрасного из нее не выходит. Она превращает листву в золу. От нее гниет вода. Она превращает тело в камень. Жизнь Святая. Позволь мне ее вести. Я не хочу ненавидеть. Позволь цвести. Пусть во мне расцветет мечта о тебе.

Брат, отдай мне новую машину. Я хочу поехать к моей любимой. Взамен предлагаю тебе это инвалидное кресло. Брат, отдай мне все деньги. Я хочу купить все, чего пожелает моя любимая. Взамен предлагаю тебе слепоту, так что остаток жизни ты сможешь прожить в абсолютном контроле над всеми. Брат, отдай мне жену. Это ее я люблю. Взамен всем шлюхам города я приказал предоставить тебе безграничный кредит.

Ты. Помоги мне работать. Вся работа рук моих принадлежит тебе. Да не станет приношение мое столь ничтожным. Не своди меня с ума. Не дай опуститься, в бреду выкликая имя твое.

Никакой плоти не люблю я, кроме своей.

Отведи из безопасности. Там, где я, безопасности нет.

Как мне посвятить дни свои тебе? Теперь я сказал это, наконец. Как мне посвятить дни свои тебе?

Дорогая моя Шелл,

Твоя серьга из нефрита, филигранное серебро. Я представил ее на твоем ухе. Потом твою голову сбоку и пряди волос на ветру. Потом все лицо. И всю твою красоту.

Потом я вспомнил, с каким подозрением ты принимала хвалу красоте, и восславил душу твою, ту единственную, в которую верю.

Я понял, красота твоих глаз и тела – лишь одежда души по будням. Душа обратилась в музыку, когда я спросил, что носит она по субботам.

Люблю тебя, милая моя,

Лоренс

Энн и Бривман оказались вместе на ночном дежурстве. Сидели на ступеньках одного из корпусов, дожидаясь, пока отметятся все воспитатели.