Эдуард Лимонов - Книга мертвых-2. Некрологи
Впоследствии я имел с семейством Ростроповичей некий мирный нейтралитет. К тому же сохранять его, этот нейтралитет, было легко, их жизнь и моя с 1980 года, когда я переехал в Париж, не пересекались. И географически мы оказались в разных местах мира, а социально были далеки с самого начала. Они — семья всемирно известных богатых музыкантов, я — энергичный outsider, борющийся за признание. Ленька Лубеницкий, впрочем, доносил до меня их мнения.
— Слава вас уважает, поэт, — как-то донес он мне. — Он считает вас энергичным и талантливым парнем. Ваша стратегия жизни, считает Слава, куда более выигрышна, чем кажется с первого взгляда. Много выигрышнее полного подчинения местным вкусам и стандартам. Пусть только выбросит из головы революцию.
Жить мне тогда было тяжело, книги мои в Америке издатели не принимали, потому любое позитивное мнение обо мне бережно мною запоминалось и укрепляло меня. И хотя Ростроповичи были в элите эмиграции — все они жеманно фотографировались вместе: Ростроповичи, Бродский, Барышников, на ранних снимках есть Галич, а меня в элиту не брали, — я некоторое время относился к семье Ростроповичей с теплотой.
В 1983 году я оказался в американской провинции, в штате Коннектикут, в гостях у дирижера Максима Шостаковича и его сына Мити, по этому поводу я написал удачный рассказ «Лишние люди». Был я там недолго, всего несколько дней, но туда явилась беременная Лена Ростропович. Она сохранила ко мне дружелюбное отношение. Выяснилось, что сопровождавший ее мужчина — ее южноафриканский муж
Питер — музыкант. Мы, повздыхав, вспомнили прошлые времена. У меня была готова к печати в издательстве Random House моя многострадальная книга «Это я, Эдичка», я навязал себя Америке, а еще раньше с 1980 года у меня уже вышли книги во Франции и в Германии. То есть я был если не богатый, то уже успешный человек, и меня взяли в элиту.
— Отец всегда говорил, что Лимонов своего добьется, — спокойно сказала Лена в ответ на мой рапорт о моих литературных победах на мировом издательском рынке.
Я стал наезжать на Ростроповича только в 1991 году, после его появления в Белом доме, после знаменитой фотографии, где он, в каске и с автоматом, спит в кресле. Это 22-е августа. Либеральная ельцинская августовская революция победила тогда ГКЧП, и Слава, верный своей привычке быть везде на плаву и на виду, приехал попозировать. Меня его позиция возмутила. И не только потому, что я находился по другую сторону политической баррикады. Меня возмутило, что он присоединился к победителям, фактически уже после победы. Уж очень ловко, просто, без усилий и страданий ему досталось присоединение к победителям. Я вспомнил тогда, что это был не первый его политический пиар, что в 80-е годы он вместе с отцом и сыном Шостаковичами и Барышниковым был принят Рональдом Рейганом, выступавшим тогда в поход против СССР — Империи зла. Тенденция припадать к сапогу власти проявлялась у Ростроповича в старости все мощнее. Как, впрочем, и некоторые черты самодурства и русского барства. В его имении, рассказывали мне, где-то в штате Нью-Джерси, цементные ворота украшали две переплетенные буквы «С» и «Г», то есть Слава и Галя. Земли было такое множество, что чуть ли не сорок минут приходилось ехать от ворот до дома прославленной пары. Русские довольно банально распоряжаются обычно своим богатством, дальше цементных инициалов, выставляемых напоказ квадратных метров и тупой мебели их фантазия не идет.
В молодости в СССР они помогали Солженицыну, и он даже жил у них. Оба любвеобильные (ходили слухи об интимных связях Вишневской с членами ЦК КПСС), энергичные, пара не была так уж сильна своими талантами. Он не был гениальным виолончелистом, также как она не была экстраординарной певицей. Но они были ловкие политики и великолепные дипломаты и сумели получить высочайшие места на музыкальном Олимпе, благодаря своей экстраординарной вирильности, умению влиять на людей, быть в нужное время в нужном месте. «Powerful couple» — они хорошо подчиняли себе окружающих. Другое дело, что исполнительское искусство вообще не является первостепенным по значению. Безусловно только композитор в музыке — царь зверей, а все исполнители — лишь более или менее талантливые интерпретаторы. За посмертную славу Славы я не дам и ломаного гроша. Он был, прежде всего, светским человеком. Всё более и более консервативным в конце жизни. Он стал цинично приветствовать любую власть. Отсюда и Рейган был ему хорош, и Ельцин. Но вот был и такой человек на Земле. Умер он в апреле 2007 года.
Московский концептуалист
Дмитрий Пригов
Пригов приезжал ко мне в Париж. Кто-то его рекомендовал. Побывал у меня на rue de Turenne. Помню, что он долго объяснял мне, что ведет свою родословную от немцев. Мне было непонятно, зачем он так долго останавливается на своем происхождении. Допускаю, что он не хотел в моих глазах оказаться евреем, потому что он сказал: «Меня обычно принимают за еврея». Возможно, кто-то ему злостно солгал что-нибудь обо мне, может быть, солгал, что я антисемит. От людей всего можно ожидать, злых людей много. Я что-то о нем слышал, но неясное, читал несколько строк здесь и там. Решил, что его труды напоминают мои собственные формальные эксперименты 60-х и 70-х годов. Помимо напечатанной в сборнике «Русское» поэмы «ГУМ», я написал тогда и текст «Железная дорога», сделанный на основе русско-немецкого разговорника для путешественника. Там были перлы:
— Куда мне пройти для того, чтобы приобрести билет?
— Носильщик, какова Ваша цена? — и т. д. на многие страницы. Я быстро отказался от формальных своих изысков. Но когда прочел в журнале «Синтаксис» «Очередь» В. Сорокина и стихи Пригова, вспомнил, что, черт знает когда, тоже пробовал себя в этом жанре. Однако я недолго этим забавлялся. Мне хотелось большего простора и свободы, и было скушно повторять формальные приемы. К тому же я твердо запомнил прочитанное мною где-то высказывание Сергея Есенина о том, что стиху и литературе вообще необходима мелодрама. «Без нее, — сказал Есенин, — настоящей славы не будет. Так и проживешь всю жизнь Пастернаком!» Интересно, что Пастернак к концу жизни взял и создал слезливую мелодраму, роман «Доктор Живаго», и получил «настоящую славу» — литературный и политический скандал. Хотя сам роман — худшее из возможных, пошлятина, почему-то вышедшая из-под пера рафинированного эстета, декларировавшего: «Коробка с красным померанцем / — Моя каморка. / О, не об номера ж мараться. / По гроб, до морга!» Что касается замешанного мною тут Есенина, то хотя теоретик искусства из этого пропахшего водкой парня — никакой, но чутье — что нужно, что не нужно в литературе — было у него звериное. Потому и стал народным поэтом — знал, что именно нужно.
Пригов дружил с художником Ильей Кабаковым, дневал и ночевал у Ильи в мастерской на Сретенском бульваре. До моего отъезда из Москвы в 1974 году у Ильи Кабакова не дневал и ночевал, но часто бывал я. Кабаков высоко оценил мой (пророческий, как потом оказалось) текст «Мы, национальный герой». Он, видимо, давал Пригову читать мои тексты, сброшюрованные мною же в картонных обложках в сборники. Пригов приехал в Париж и зашел мне поклониться. В России он считался в те годы, вместе с Кабаковым, В. Сорокиным, Всеволодом Некрасовым, одним из основателей и идеологов русского концептуального искусства, себя они называли «московский романтический концептуализм». Кем там я у них считался, не знаю.
Но он обращался со мной с большим почтением у меня на rue de Turenne. Пытался заводить отвлеченные разговоры о теории искусства, но мне было неинтересно, зато я попробовал на нём свой дар революционного оратора. Я уже готовился к новой роли, и если даже сам порою не осознавал, что собираюсь в Москву, на самом деле уже полным ходом готовился и тренировался. Под моими речами бедный Пригов как-то съёжился, помню. Он не прочь был включать политику в свой концептуализм, но только для того, чтобы снизить и высмеять. Я же был серьезен, как животное.
В Москве в 1992 году я встретился с ним на авангардной выставке. Помню, там холсты держали солдаты. В стенах выставочного зала были сделаны дыры для рук, и бедные солдатики, просунув руки в дыры, сжимали холсты. Поза неудобная и унизительная. Их, конечно, продали художникам почасово отцы-командиры. Помню, что было тепло, я был в куртке, и нас с Приговым сфотографировали у стены здания, где была выставка. Фотография существовала, однако позднее исчезла в небытие, как, впрочем, и большинство моих possessions, что значит имущество, то, чем я обладал.
Я встречал его и впоследствии, в тех немногих местах, где совершались сборища лиц, причисляемых к культуре. Я появлялся на немногих, однако неизменно обнаруживал на них Пригова, видимо, он посещал все. Тяжелая работа, конечно. Такое впечатление, что у него не было семьи и личной жизни, только культурные сборища. Он относился ко мне с неизменным почтением. Я также ни разу не атаковал его, а ведь люди искусства — крайне вздорные люди и постоянно грызутся. Ну и он меня не атаковал. Он был старше меня на три года, но, по-видимому, стартовал как поэт позже. Это подтверждает и его биография. Он закончил Строгановское училище по отделению «скульптура». В 1975 году стал членом Союза художников. Видимо, его задержало изобразительное искусство. Потому, когда я уезжал в 1974 году из России, о нем и слышно не было. А если было, то негромко, я не слышал. Впоследствии, когда «Ультра-Культура» сделала мой избранный сборник «Стихотворения», ряд людей культуры говорили мне с удивлением, что не знали, что я писал в 1966–1974 годах «такие» вещи, подобными позднее шокировал и удивлял Пригов. И высказывали подозрения, что Пригов был под большим влиянием моих стихов. Был или не был, он уже никогда не скажет. Если был, то, наверное, не хотел сказать. Каждый artist хочет быть абсолютно первым в своей области. Во влияниях признаются неохотно. К тому же мои «произведения», работы 1966–1974 годов — лирические, а Пригов с самого начала уклонился в насмешливый, скептический, ёрнический и гротескный стиль. Больше похоже на то, что он учился у черного барачного поэта Игоря Холина, чем у наивно-пейзажного и мистического Лимонова.
