Эдуард Лимонов - Книга мертвых-2. Некрологи
Операций потребовалось несколько. У него оказалась прогрессирующая опухоль мозга, по-научному, надеюсь, не ошибусь, — скользкое и мерзкое название «глиобластома». Вот эта склизкая и гадкая свела в могилу Сашу Непомнящего в апреле 2007 года, тридцати девяти лет от роду. Похоронен он был в родном его городе Коврове Владимирской области. Мир его праху. Он был из породы простых и честных русских юношей, за все переживающих и все принимающих близко к сердцу. Видимо, он переносил стрессы и напряжения эпохи всем телом. В конце концов, первым не выдержал его мозг.
Кстати, и Сергей Курехин, и Илья Кормильцев были людьми хотя интеллектуально выше по уровню, чем Непомнящий, по-видимому, также дребезжали всем телом от напряжений эпохи, потому и умерли от редких болезней. Перегрузка это называется. При перегрузке у летательных аппаратов отваливаются крылья и хвост.
Слава
Мстислав Ростропович
Я влюбился в Лену Ростропович, когда ей было лет восемнадцать. Сразу скажу, что она не ответила мне взаимностью, да и я не очень старался, все ограничилось несколькими встречами. Однако я честно пытался влюбиться в нее в 1977 году, мне было тридцать четыре года, и разница наша в возрасте, составлявшая всего-то шестнадцать лет, меня, помню, удручала. У Ростроповичей была квартира у Линкольн-центра, и дочери Лена и Ольга жили там, когда отца и матери не было в Америке. А я был соседом, только что, весной, поселился в отеле Diplomat, на углу Бродвея и 69-й Street.
Мне очень хотелось влюбиться. Я спал тогда с простыми девочками-эмигрантками (в том числе — с польками и румынками) и довольно быстро потом познакомился с девочкой-американкой Julie Carpenter, выведенной в моих книгах «Дневник неудачника» и «История его слуги» под именем Дженни Джексон, она же «миллионерова экономка». Лена Ростропович, видимо, нужна была мне, чтобы успокоить мое социальное «я». Дочь знаменитого виолончелиста — это было то, что мне нужно. В смысле «ухаживания» (отвратительное слово, «ухаживают» за больными и немощными, почему процесс соискания благоволения female по-русски так унизительно назван?) я всегда был полный ноль. Думаю, и сейчас я не умею расслабить female лестью и подношением конфет, кофточек или ювелирных изделий. Впрочем Лена, слава богу, получила американское воспитание, а американки, скорее, не любят, чтобы за ними «ухаживали», как за больными. Американки тех лет могли запросто залезть в штаны мужчине, если он им нравился, а они считали, что он слишком медлит.
Помню, я пригласил Лену вечером в ресторан, а потом мы пошли танцевать. А может быть, мы там же в ресторане и танцевали, уже не помню. К ним в дом приходил Барышников, так что мои дилетантские «па», наверное, выглядели нелепо, однако мой энтузиазм (была эпоха Траволты и фильма «Saturday night fewer») и трясение руками над головой в стиле фламенко все же заставили тоненькую девочку сказать мне: «А ты интересно танцуешь». По окончании вечера я, кажется, поцеловал ее и при этом почувствовал, что ничего не чувствую. Не знаю, чувствовала ли она, имеет смысл журналистам позвонить ей и спросить. Я же говорю, у меня к ней было такое иерархическое влечение. К девочке из знаменитой семьи.
Я больше представлял ее в моих литературных мечтаниях. В «Дневнике неудачника» в самом начале есть куски о ней, о моей Лотте (у юного Гёте была похожая любовь). В эпизоде под названием «Снег» есть следующие строки о ней:
«Девочка также была одна. Дочь известного человека. Интересовала девочка. Впервые за долгое время. Знал — влюбился, ибо стал очень глуп. Разница — пятнадцать лет, всего четыре встречи, два поцелуя — жалкая арифметика. Телефон — чудовище. Родители — мешающие, она сама — мало заинтересованная. Разными темпами миры у нас двигались. В её возрасте все сонно и еле-еле. В моём — бешеное кружение. В случае с этой девочкой ничего не известно — и не оборвалось, а так — затерялось где-то в телефонных проводах, запало в какое-то углубление, в канавку, и лежит. Оно».
Второй текст прямо ей и посвящен, помечен «Е. Р.», Елене Ростропович. Он о моих распаленных страстях.
«Черные ткани хорошо впитывают солнце. Хорошо в них преть весной. Когда-то, может быть, у меня было такое пальто. Сейчас я уже не помню. Хорошо скинуть пальто в лужи, перешагнуть, зайти в дверь, она хлопнет за спиной, купить жареного, выпить спиртного, утереться салфеткой, сойти со стула. Сказать ха-ха-ха! Выйти в дверь, завернуть за угол налево, вынуть нож, спрятать его в правый рукав, нырнуть в подъезд Вашего дома, ударить ножом швейцара, прыгнуть в лифт и очутиться на девятнадцатом этаже. Поцеловать Вас в глупые губы, раздеть Вас к чертовой матери, выебать Вас, задыхаясь, в неразработанное детское отверстие, в слабую глупую дырочку. Шатнуться обратно к двери и получить в живот горячий кусок металла. И умирать на паркете. Лишь я Вас любил, пожалуй. Ботинки полицейских чинов в последний момент увидать».
Перечитав этот текст, вижу, что не всегда, видимо, мои намерения были такими уж мирными, видимо, желания насилия посещали меня также. Познакомил же нас большой любитель всяких интриг фотограф Ленька Лубеницкий, Бродский называл его «Рыжим», Ленька привел меня в квартиру Ростроповичей, когда матери и отца не было в Америке. В эмиграции я имел тогда репутацию уже такую же, как сейчас в России, единственное отличие, что знало о моем существовании куда меньшее количество людей, чем сейчас.
После дочери Ленька познакомил меня с мамой Галей. Он решил, что так будет лучше для моего романа с Ленкой. Галина Вишневская — мама «Е. Р.» — слыла особой резкой и бесцеремонной. В ней текла цыганская кровь.
— Как же ты меня собираешься познакомить? — помню, спрашивал я Рыжего. Мне казалось, что задача будет непосильной.
— Ничего нет проще, поэт, — ухмыльнулся Ленька. Он называл меня «поэт», и нам обоим такое обращение нравилось. (Лубеницкий, кстати, автор известной моей фотографии с крестом, поясная фотография полуголого якобы «Эдички».) — Галя — простая русская баба. Как таковая, несмотря на то, что у них со Славой миллионы, она никогда не отказывается выпить на халяву. Возьмем бутылку водки и банку огурцов и пойдем.
Так мы и сделали! Так просто и так банально. Мама Ленки мне понравилась, у нее был крутой нрав, прямота, и цинизмом дышало каждое ее слово. Речь зашла о дочерях, я сказал:
— Вы, наверное, Галина, для Лены хотите найти миллионера?
— Миллионера?! — воскликнула Вишневская высокомерно. — Нас миллионером не удивишь! Мы сами миллионеры. Пусть Ленка найдет себе парня, которого она полюбит!
Я зауважал тогда Галину Вишневскую и уважаю ее до сих пор за такую речь. Ростроповичи знали себе цену и держались с огромным достоинством. Она держалась лучше, чем он. Ни перед кем не заискивала. Знакомства с самим Славой Ростроповичем пришлось ждать дольше. Оно состоялось на широкой мраморной лестнице, ведущей в зал Карнеги-Холл на 57-й улице в Нью-Йорке. Познакомил нас (мы столкнулись лбами, что называется) опять-таки вездесущий Лубеницкий.
— Вот, Слава, — сказал Лубеницкий, — хочу познакомить тебя с поэтом. — Поэт, я был одет в лиловый бархатный пиджак, рубашку в горошек с рюшами на груди. Если оценивать с точки зрения моих сегодняшних вкусов, одет я был странно. На ногах — сапоги на высоких каблуках, сшитые из цветных кусочков кожи, сапоги были привезены из Италии, светлые брюки.
Ростропович был одет просто: в затасканный смокинг. Он пожал мне руку и ехидно спросил:
— Что, когда же будет у нас в Нью-Йорке революция?
Из чего я заключил, что дочь, вероятнее всего, показывала ему мою самиздатовскую брошюру — текст «Революция в Нью-Йорке» с подзаголовком «передача нью-йоркского радио». Сейчас я уже не помню, давал ли я Лене Ростропович свою существовавшую тогда в форме рукописи книгу «Это я, Эдичка» и таким образом предположить, читал ли ее Ростропович. Не помню, давал ли. Но вот, что несомненно. Галина Вишневская дружила с Реми Сондерс (приятельница и некоторое время агент Михаила Барышникова), и та вполне могла дать семье Ростроповичей мой роман в рукописи.
Впоследствии я имел с семейством Ростроповичей некий мирный нейтралитет. К тому же сохранять его, этот нейтралитет, было легко, их жизнь и моя с 1980 года, когда я переехал в Париж, не пересекались. И географически мы оказались в разных местах мира, а социально были далеки с самого начала. Они — семья всемирно известных богатых музыкантов, я — энергичный outsider, борющийся за признание. Ленька Лубеницкий, впрочем, доносил до меня их мнения.
— Слава вас уважает, поэт, — как-то донес он мне. — Он считает вас энергичным и талантливым парнем. Ваша стратегия жизни, считает Слава, куда более выигрышна, чем кажется с первого взгляда. Много выигрышнее полного подчинения местным вкусам и стандартам. Пусть только выбросит из головы революцию.
