Патти Смит - Просто дети

Что сказать о концерте? Показалось, это арабский народный праздник, на котором веселится ватага психоделических аппалачских горцев. Я сосредоточилась на барабанщике. Физиономия у него была точно с плаката „Разыскивается опасный преступник“. Видно, на сцену он пробрался потихоньку, когда копы зазевались. Под конец концерта он спел песню „Blind Rage“. Когда он вдарил по барабанам, я подумала: „Вот это парень: подлинная душа и сердце рок-н-ролла“. Все при нем: и красота, и энергия, и какое-то звериное обаяние.

Мы пошли в гримерку, меня познакомили с барабанщиком. Он представился:

— Слим Шэдоу.

— Рада познакомиться, Слим, — сказала я. Упомянула, что пишу для рок-журнала „Кродэдди“ и хотела бы написать о нем статью. Слима эта идея, похоже, позабавила. Я убеждала его, втолковывала, какие у него перспективы: „вы нужны рок-н-роллу“ и все такое, а он лишь кивал.

— Как-то я пока о таких вещах не думал, — только и сказал он.

Я была уверена, что в „Кродэдди“ возьмут материал об этом будущем спасителе рок-н-ролла, и Слим согласился прийти на Двадцать третью и дать интервью. Его развеселил хаос в моей комнате. Он растянулся на моем матрасе и рассказал мне о себе. Поведал, что родился в трейлере, сплел для меня целую красивую байку. Язык у Слима был хорошо подвешен. Обычно в роли рассказчика выступала я. Тут, наоборот, Слим рассказывал, а я слушала и упивалась этим необычным для себя амплуа. Пожалуй, Слим гнал пургу еще искуснее меня. Смеялся он заразительно, говорил умно и без экивоков, проявлял интуицию. Мысленно я прозвала его „ковбойский язык“.

Теперь по вечерам — а точнее, почти за полночь — он стучался в мою дверь, застенчиво и мило улыбаясь. Я хватала с вешалки плащ, и мы шли гулять. От „Челси“ никогда далеко не отходили, но казалось, вокруг вместо городских домов — степной бурьян, а ветер вместо мусора разносит перекати-поле.

В октябре над Нью-Йорком прошел холодный атмосферный фронт. У меня начался надсадный хронический кашель: в лофтах были перебои с отоплением. Изначально эти дома не предназначались под жилье, за ночь выстывали. Роберт часто оставался у Дэвида, а я заворачивалась во все наши одеяла и до поздней ночи не спала — читала комиксы про Крошку Лулу, слушала Дилана. У меня воспалился зуб мудрости, я переутомилась. Врач сказал, что у меня анемия, и прописал красное мясо и черное пиво. То же самое советовали Бодлеру, когда он, больной и одинокий, бедствовал зимой в Брюсселе.

Я была немного предприимчивее горемыки Бодлера. Облачилась в старое клетчатое пальто с глубокими карманами и стащила в „Гристедз“ два маленьких стейка: думала пожарить их у себя на электроплитке на чугунной сковородке моей бабушки. На улице мне неожиданно повстречался Слим, и мы впервые отправились гулять при свете дня. Я испугалась, что мясо протухнет, и поневоле созналась, что при мне пара сырых стейков. Слим вытаращился недоверчиво, залез в мой карман и посреди Седьмой авеню выудил оттуда стейк. С притворным упреком покачал головой:

— Ну хорошо, голубка, пойдем перекусим.

Мы поднялись ко мне, я включила электроплитку. Стейки мы съели прямо со сковородки. После этого случая Слим стал за меня беспокоиться — уж не голодаю ли я? Через несколько дней зашел ко мне и спросил, нравятся ли мне омары у „Макса“. Я сказала, что никогда их не пробовала. Он опешил:

— Ты там никогда не ела омаров?

— Да я там вообще никогда не ела.

— Что-о? Бери пальто. Идем жрать.

До „Макса“ мы доехали на такси. Слим без колебаний, широким шагом направился в дальний зал, но уселись мы не за круглый стол. Заказ он сделал сам:

— Принесите ей самого большого омара, какой у вас есть. Тут я заметила, что на нас все глазеют. Смекнула: я же никогда не появлялась у „Макса“ с другими мужчинами, кроме Роберта, а Слим — настоящий красавец. А когда принесли моего омара-гиганта, приготовленного с растопленным маслом, интуиция подсказала мне еще кое-что: а вдруг моему красавцу-ковбою нечем расплатиться?

Я приступила к омару. Обратила внимание, что Джеки Кертис тайком манит меня рукой. „Наверно, намекает, чтобы я поделилась“, — подумала я. Завернула в салфетку мясистую клешню и последовала за Джеки в женский туалет. А Джеки немедленно взялась меня допрашивать:

— Отчего ты пришла с Сэмом Шепардом?

— С Сэмом Шепардом? Да что ты, его зовут Слим.

— Милочка, неужели ты не знаешь, кто он?

— Ударник в The Holy Modal Rounders.

Джеки лихорадочно рылась в сумочке, и вокруг разлетались облака пудры.

— Крупнейший драматург всего офф-Бродвея, вот кто! Его пьеса шла в Линкольн-центре. У него пять „Оби“[99]! — трещала она сорокой, одновременно подкрашивая себе веки.

Я ушам своим не поверила. Неожиданная весть — коллизия прямо из мюзикла с Джуди Гарленд и Мики Руни.

— Что ж, я таким вещам особого значения не придаю, — произнесла я.

— Не будь дурой. — И Джеки театрально притянула меня к себе. — Он тебя на Бродвей может вывести.

У Джеки был талант превращать любой бытовой диалог в заправскую сцену из мелодрамы.

От клешни омара Джеки отказалась:

— Нет, спасибо, милочка, я охочусь на крупную дичь. Подведи-ка его к моему столику, а? Я просто мечтаю перекинуться с ним словом.

Что ж, я не грезила о Бродвее и не собиралась таскать за собой своего спутника, точно живой охотничий трофей. По крайней мере, счет оплатить он сможет — и то хлеб, рассудила я.

Вернувшись за столик, я уставилась на своего спутника суровым взглядом:

— Тебя зовут Сэм?

— Ну да, точно так, — протянул он тоном У.-К. Филдза[100]. Но тут принесли десерт: ванильный „сандей“ с шоколадным соусом.

— Сэм. Хорошее имя. Сгодится, — сказала я.

— Да ты кушай мороженое, Патти Ли, — только и сказал он.

В вихре светской жизни, захватившем Роберта, я все острее чувствовала себя чужой. Он водил меня к знакомым на чай, на ужины, иногда — на вечеринки. Мы сидели за столами, где одному гостю полагалось больше ложек и вилок, чем необходимо семье из пяти человек. Я никак не могла взять в толк: почему за столом нам с Робертом полагается сидеть в разных углах? Зачем я должна поддерживать разговор с какими-то незнакомыми людьми? Я просто сидела и молча страдала, дожидаясь следующей перемены блюд. Казалось, никто, кроме меня, не изнывает от нетерпения. Но Робертом я невольно восхищалась, наблюдая, как он общается: непринужденно, совсем другой человек стал. Если кто-то хочет закурить, тут же подносит зажигалку, смотрит собеседнику в глаза.

Мало-помалу Роберт стал вхож в высшее общество. Смириться с его социальной метаморфозой мне было в каком-то смысле труднее, чем с сексуальной. Чтобы принять двойственность его сексуальной ориентации, от меня требовалось только проявить понимание. Но чтобы не отставать от него на социальной лестнице, я должна была бы изменить своим привычкам.

Некоторые из нас рождаются бунтарями. Читая биографию Зельды Фитцджеральд, написанную Нэнси Милфорд, я узнавала себя в ее мятежной душе. Помню, как мы с мамой шли мимо витрин и я спрашивала, почему люди не бьют стекла — подумаешь, пнул, и готово! Мама разъясняла, что есть неписаные правила поведения в обществе и благодаря этим правилам мы сосуществуем друг с другом как люди, а не как животные. Услышав об этом, я моментально почувствовала себя в неволе: как это, мы, дети, приходим в мир, где все наперед расписано старшими? Я кое-как подавляла в себе страсть к разрушению, старалась взамен развивать страсть к творчеству. Однако во мне по-прежнему жила маленькая девочка, которая ненавидела правила.

Когда я рассказала Роберту, как в детстве мне хотелось бить витрины, он только посмеялся:

— О нет, Патти! Ну ты и смутьянка. Но я не была смутьянкой.

Зато Сэм узнал в этой истории себя. Легко вообразил себе, как я стою на улице — маленькая девочка в малюсеньких коричневых туфельках — и меня так и подмывает перевернуть все вверх дном. Когда я сказала Сэму, что иногда меня так и подмывает пнуть витрину, он просто сказал:

— Разбей ее, Патти Ли. Если тебя арестуют, я внесу за тебя залог.

С Сэмом я могла быть самой собой. Он лучше всех понимал, каково воспринимать свое тело как темницу.

У Роберта Сэм не вызывал симпатии. Роберт поощрял во мне утонченность и опасался, что в компании Сэма я стану совсем бунтаркой. Оба косились друг на друга настороженно, так и не смогли преодолеть взаимное отчуждение. Случайный наблюдатель предположил бы, что они просто слеплены из разного теста, но у меня было другое объяснение: оба были мужчины с характером, оба желали мне только добра. И в Сэме и в Роберте я узнавала частичку себя (если не считать манеры поведения за столом) и не переживала оттого, что они сталкивались лбами, как бараны: смотрела на их поединки снисходительно и гордо.