Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
Лена понимающе кивала головой.
— Наверное, я преувеличиваю и глубину пропасти между мной и семьей. Может, напрасно артачусь, дуюсь, переживаю? Но, когда отец дома, веселость мгновенно покидает меня и не хватает сил чувствовать себя счастливой. В школе я долготерпением не отличаюсь: дома его растрачиваю. В семье мало тепла и сочувствия, но и на стороне я не ищу их: стыжусь своего положения иждивенки.
Я уже понимаю, что взрослые тоже не всегда могут управлять своими чувствами. Знаю, что я как заноза в пальце или песок в глазах отца. И все-таки обидно. Я же ни в чем не виновата! Чем внимательнее я приглядываюсь, тем больше запутываюсь в своих понятиях о людях.
— Может, ты не понимаешь его юмора? — попыталась успокоить меня Лена.
Теперь она говорила другим голосом: мягким, душевным, сочувствующим.
— Я различаю, когда он шутит, а когда ехидничает. Однажды дядя Петя похвалил мои пальцы. Сказал: «Музыкальные!» А отец проехался: «Воровские. По карманам удобно лазить!» Я же поняла, что шутит, и мы вместе посмеялись. Отец знает, что после окончания школы я дома не останусь, поэтому сейчас не упускает момента меня унизить, оскорбить. А мне надоело быть его мишенью. Конечно, я всегда буду помнить, что многим ему обязана, буду всегда помогать. Я сумею разделить свой, пусть даже очень скромный кусок. Но буду ли я испытывать радость, отдавая долг? Хотелось бы.
Я замолчала. Последнее время все чаще задумываюсь о взаимоотношениях в семье. Как найти общие точки соприкосновения наших душ? Ведь каждая клеточка моего существа переполнена ожиданием любви. А ничего нет! Я не вижу шагов навстречу.
— Помню, — снова заговорила я вслух, — вышила крестиком матери на день рождения наволочку и на кровать ей положила. Она обиделась, что в руки не дала. А как я могу через себя переступить? Она же сама так не делает: не поздравляет, не радует, не хвалит, только усмиряет жестким взглядом. У нее никогда не бывает желания прижать и поцеловать меня. Как-то невольно, машинально протянула ко мне руки и тут же резко отдернула, будто испугалась чего-то или ей противно стало... Со мной она придирчивая, сухая, непреклонная. Только ревностно следит, чтобы нигде не задерживалась, ни с кем не разговаривала. Я гуляю только тогда, когда ее нет дома. Когда она веселая, у меня копошится в мозгу слабая надежда услышать доброе слово, но опять получаю только приказания или упреки. Да еще наворотит горы домыслов... В таких случаях я молча иронизирую: «Маразм крепчал». Шутка у нас в классе есть такая.
— С отцом тебе еще сложнее ладить? — спросила Лена, вяло откусывая травинку.
— Трудно сказать, с кем мне сложнее. Отец разумно поступает, каждодневно не участвуя в моем воспитании. Наверное, понимает, что мне трудно общаться с ним, тем более слушаться, зная о его «грешках». Может, боится, что я не выдержу и выскажусь. А это обострит обстановку в семье. А кому от этого будет лучше? Никому. Вот поэтому все назидания и упреки я получаю от матери.
Отец не человек — ледяная глыба, молчаливый монумент, покрытый изморозью. Меня мучает ежеминутное ожидание язвительных укоров и насмешек. Не выношу его ехидный вкрадчивый голос. У него даже сапоги поскрипывают вкрадчиво! Смешно, да?! Часто после «общения» с ним во рту появляется тошнотворный вкус. Своим безразличием он с первого дня воздвиг между нами непроницаемую стену. Для него неважно, куда смотреть, главное — сквозь меня. Не люблю его скользящие вбок, вечно что-то скрывающие глаза. На безразличие трудно отвечать любовью.
Лена согнала с моей щеки овода и попросила продолжать.
— Я очень стараюсь быть хорошей, буквально наизнанку выворачиваюсь, чтобы он полюбил меня или хотя бы терпимее относился, а он не замечает или не хочет замечать, и я опять выставляю шипы недоступности. Маленькой я очень робела перед ним, неосознанно стеснялась, смущалась, избегала. При всяком удобном случае непременно уходила. Мне казалось, что и мать на все смотрит его глазами, потому что боится. Моя застенчивость не от природы, а от сложного детства, которое заставляет меня уединяться, уходить вглубь себя, быть задумчивее, вдумчивее одногодков, чувствовать себя более взрослой. Я думаю, что родилась оптимистом, но жизненные обстоятельства заставляют меня превращаться в пессимиста.
Представляешь: за год я сменила три места обитания: детдом, семья, еще семья. Папа, мама, еще папа, мама... Трудно переварить такое, трудно свыкнуться. Это тебе не фунт изюма, когда многократно ломают. Это безмерная тяжесть для сердца. До сих пор не приду в себя от тех перемен. Где уж тут найти в душе место ликованию? Таким не хочется делиться с первым встречным. Вот и молчишь годами, боль в себе держишь.
Теперь я стараюсь реже взывать к памяти, осторожнее бужу прошлое. Не к чему часто вторгаться в то, что недоступно понятию. Переживания спускаются в глубь души, но все равно постоянно присутствуют во мне и создают тоскливый налет моей жизни, флер, как говорит Александра Андреевна.
Наши с тобой мысли и чувства созвучны. Должна признаться, мне, как и тебе, трудно избавиться от необоснованных, незаслуженных претензий. Забыть их нельзя, можно только стараться не думать о них или смягчить, поняв причины проблем самих взрослых.
А тут еще постоянно изводит мысль, что я являюсь причиной бед матери, что без меня она была бы счастливей. Откровенно говоря, мне тоже иногда кажется, что кругом меня только зло, что люди не могут существовать, не причиняя друг другу страданий. А я так жить не хочу, поэтому только в своем воображении чувствую себя комфортно. Оно у меня доброжелательное.
Я вздохнула, собралась с мыслями и продолжила:
— Как-то услышала разговор у колодца: «Ты трудолюбивая, со мной не ругаешься. Моя дочь нервная, капризная, и все равно она для меня самая лучшая, потому что родная, а ты невестка». Тогда я подумала, что хорошей работой и добротой любви не заслужу. Застряла в сердце эта фраза. Растерялась я, разволновалась. Неуверенной стала. Будто опоры лишилась.
Только недавно была в Обуховке у бабушки Мани. Стали прощаться. Она мне тоскливо так сказала: «Не свидимся больше». А я ей: «Ну что вы! Я скоро опять приеду». «Не дождусь», — ответила она совсем печально. Из потухших глаз покатились слезы. Прижала к себе, словно защиты просила. Значит, полюбила? Поняла мою доброту? Как сердце тогда защемило и горечью и радостью! Значит, и от меня зависит, чтобы в моей жизни было больше хорошего. Сразу надежда появилась, правда, пока неясная, призрачная, как круги на воде. Лена, гони из души все темное! Тебе самой будет легче, — бодро закончила я свой длинный грустный монолог.
Я ожидала реакцию Лены на свои откровения. Молчание затягивалось.
— Ты, говорят, у своих родителей вкалываешь как ломовая лошадь или Козетта из книжки Виктора Гюго «Отверженные»? — спросила Лена ни с того ни с сего.
— Да нет! Я никогда не тяготилась своими обязанностями. Меня не понукают! Я сама берусь за любые дела. Конечно, семейное положение осаживает, развивает болезненную чувствительность, усмиряет мой энергичный увлекающийся нрав, что, естественно, приучает к безропотному подчинению, но я, к счастью, не отношусь к числу редко встречающихся детей, подло мечтающих извлечь выгоду из темного прошлого своих родителей.
Я на самом деле всегда работаю с удовольствием и одновременно мечтаю. Мне никто не мешает, потому что по большей части я вожусь по хозяйству одна. К тому же физическая работа — хорошее лекарство от нервов, от душевной суеты, — объяснила я спокойно, хотя вопреки уверениям иногда с горечью мечтала о более интересном и радостном времяпрепровождении. — Иногда я замечаю за собой, что с идиотским упорством, доходящим до «героизма», колю дрова. Другим это может показаться дуростью, а я испытываю удовлетворение. Может, упорство — черта моего характера, а работа — прибежище радости? Не знаю. К тому же, желание быстрее выполнить работу и в короткий срок редко выпадающего свободного времени почитать, поучиться как можно большему дисциплинирует и мысли, и поступки. При этом появляется масса благоприобретенных чувств и мыслей.
