Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Распутин Валентин Григорьевич
Репетиции продолжались. Я продолжал громогласностью, которую с большой натяжкой можно было отнести в счёт нахрапистости Балды, прикрывать бездарность и даже недобросовестность своего исполнения.
Однажды, когда я споткнулся в одном месте, то есть забыл строчку, вдруг лошадь обернулась в мою сторону и сказала с явным мингрельским акцентом:
– Попляши-ка ты под нашу ба-ля-ляйку!
Все рассмеялись, а Евгений Дмитриевич сказал:
– Тебе бы цены не было, Куркулия, если бы ты избавился от акцента…
Иногда Жора подсказывал и другим ребятам. Видимо, он всю сказку выучил наизусть.
В один прекрасный день, играя с ребятами нашей улицы в футбол, я вдруг заметил, что со стороны школы к нам бежит Жора Куркулия. Он бежал и на ходу делал какие-то знаки руками, явно имевшие отношение ко мне. Сердце у меня ёкнуло. Я вспомнил, что мне давно пора на репетицию, а я спутал дни недели и считал, что она будет завтра. Куркулия Жора приближался, продолжая выражать руками недоумение по поводу моего отсутствия.
Было ужасно неприятно видеть всё это. Точно так же было однажды, когда я увидел входящую в наш двор и спрашивающую у соседей, где я проживаю, старушенцию из нашей городской библиотеки. Я потерял книгу, взятую в библиотеке, и она меня дважды уведомляла письмами, написанными куриным коготком на каталожном бланке с дырочкой. В этих письмах со свойственным ей ехидством (или мне тогда так казалось?) она уведомляла, что за мной числится такая-то книга, взятая такого-то числа, и так далее. Письма эти были сами по себе неприятны, особенно из-за куриного коготка и дырочки в каталожной карточке, которая воспринималась как печать. Я готов был отдать любую книгу из своих за эту потерянную, но необходимость при этом общаться с ней, и рассказывать о потере, и знать, что она ни одному моему слову не поверит, сковывала мою волю.
И вдруг она появляется в нашем дворе и спрашивает, где я живу. Это было похоже на кошмарный сон, как если бы за мной явилась колдунья из страшной сказки.
Эту старушенцию мы все не любили. Она всегда ухитрялась всучить тебе не ту книгу, которую ты сам хочешь взять, а ту, которую она хочет тебе дать. Она всегда ядовито высмеивала мои робкие попытки отстаивать собственный вкус. Бывало, чтобы она отстала со своей книгой, скажешь, что ты её читал, а она заглянет тебе в глаза и спросит: “А про что там говорится?”
И ты что-то бубнишь, а очередь ждёт, а старушенция, покачивая головой, торжествует, и записывает на тебя опостылевшую книгу, и ещё, поджав губы, кивает вслед тебе: мол, сам не понимаешь, какую хорошую книгу ты получил.
_______________Когда мы вошли в комнату для репетиций, Евгения Дмитриевича там не было, и я, надеясь, что всё обойдётся, стал быстро переодеваться. У меня было такое чувство, словно если я успею надеть лапти, косоворотку и рыжий парик с бородой, то сам я как бы отчасти исчезну, превратившись в Балду. И я в самом деле успел переодеться и даже взял в руку толстую, упрямо негнущуюся противную верёвку, при помощи которой Балда якобы мутит чертей. В это время в комнату вошёл Евгений Дмитриевич. Он посмотрел на меня, и я как-то притаил свою сущность под личиной Балды. Вид его показался мне не особенно гневным, и у меня мелькнуло: хорошо, что успел переодеться.
– Одевайся, Куркулия, – кивнул он в мою сторону, – а ты будешь на его месте играть лошадь…
Я выпустил верёвку, и она упала, громко стукнув о пол, как бы продолжая отстаивать свою негнущуюся сущность. Я стал раздеваться. И хотя до этого я не испытывал от своей роли никакой радости, я вдруг почувствовал, что глубоко оскорблён и обижен. Обида была так глубока, что мне было стыдно протестовать против роли лошади. Если бы я стал протестовать, всем стало бы ясно, что я очень дорожу ролью Балды, которую у меня отняли.
А между тем Жора Куркулия стал поспешно одеваться, время от времени удивлённо поглядывая на меня: мол, как ты можешь обижаться, если сам же своим поведением довёл до этого Евгения Дмитриевича? Каким-то образом его взгляды, направленные на меня, одновременно с этим означали и нечто совершенно противоположное: неужели ты и сейчас не обижаешься?!
Жора Куркулия быстро оделся, подхватил мою негнущуюся верёвку, крепко тряхнул ею, как бы пригрозил сделать её в ближайшее время вполне гнущейся, и предстал перед Евгением Дмитриевичем этаким ловким, подтянутым мужичком.
– Молодец! – сказал Евгений Дмитриевич.
“Молодец?! – думал я с язвительным изумлением. – Как же будет он выступать, когда он лошадь называет лёшадью, а балалайку – баляляйкой?”
Началась репетиция, и оказалось, что Жора Куркулия прекрасно знает текст, а уж играет явно лучше меня. Правда, произношение у него не улучшилось, но Евгений Дмитриевич так был доволен его игрой, что стал находить достоинства и в его произношении, над которым сам же раньше смеялся.
– Даже лучше, – сказал он, – Куркулия будет местным, кавказским Балдой.
А когда Жора стал крутить мою негнущуюся верёвку с какой-то похабной деловитостью и верой, что сейчас он этой верёвкой раскрутит мозги всем чертям, при этом не переставая прислушиваться своими большими выпуклыми глазами к тому, что происходит якобы на дне, стало ясно – мне с ним не тягаться.
Я смотрел на него, удивляясь, что в самом деле у него всё получается гораздо лучше, чем у меня. Это меня не только не примиряло с ним, но, наоборот, ещё больше раздражало и растравляло. “Если бы, – думал я, выглядывая из отверстия для лошадиных глаз, – я бы мог поверить, что всё это правда, я бы играл не хуже”.
Не прошло и получаса со времени моего появления на репетиции, а Куркулия уже верхом на мне и своём бывшем напарнике галопировал по комнате. В довершение всего напарник этот, раньше игравший роль передних ног, теперь запросился на своё старое место, потому что очень быстро выяснилось, что я галопирую и ржу не только хуже Куркулия, но и этого мальчика. После всего, что случилось, я никак не мог бодро галопировать и весело ржать.
– Ржи веселее, раскатистей, – говорил Евгений Дмитриевич и, приложив руку ко рту, ржал сам, как-то чересчур благостно, чересчур доброжелательно, словно подсказывал Балде, какое задание дать бесёнку.
– Он ржит, как голёдная лёшадь, – пояснил Жора, выслушав слова Евгения Дмитриевича.
Тот кивнул головой. “Как быстро, – думал я с удивлением, – Куркулия привык к своему новому положению, как быстро все забыли, что я ещё полчаса тому назад был Балдой, а не ржущей частью лошади”.
Так или иначе, мне пришлось переместиться на место задних ног лошади. Оказалось, что сзади гораздо труднее: мало того, что там было совсем темно, так, оказывается, ещё и Балда основной тяжестью давил на задние ноги. Видимо, обрадовавшись освобождению от этой тяжести, мальчик, вернувшийся на своё прежнее место, весело заржал, и Евгений Дмитриевич был очень доволен этим ржанием.
Так, начав с главной роли Балды, я перешёл на самую последнюю – роль задних ног лошади, и мне оставалось только кряхтеть под Жорой и время от времени подёргивать за ручку, чтобы у лошади вздымался хвост.
Но самое ужасное заключалось в том, что я как-то проговорился тётушке о нашем драмкружке и о том, что я во время олимпиады буду играть в городском театре роль Балды.
– Почему ты должен играть Балду? – сначала обиделась она, но потом, когда я ей разъяснил, что это главная роль в сказке Пушкина, тщеславие её взыграло.
Многим своим знакомым и подругам она рассказывала, что я во время школьной олимпиады буду играть главную роль по сказкам Пушкина; обобщала она для простоты и отчасти для сокрытия имени главного героя. Всё-таки имя Балды её несколько коробило.
И вот в назначенный день мы за кулисами. Там полным-полно школьников из других школ, каких-то голенастых девчонок, тихо мечущихся перед своим выходом.
Мне-то вся эта паника была ни к чему, у меня было всё просто. Я выглянул из-за кулис и увидел в полутьме тысячи человеческих лиц и стал вглядываться в них, ища тётушку. Вместо неё я вдруг увидел Александру Ивановну. Это меня взбодрило, и я мысленно отметил место, где она сидела. У меня даже мелькнула радостная мысль: а что, если тётушку в последнее мгновение что-нибудь отвлекло и она осталась дома?
