Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Распутин Валентин Григорьевич
Он подвернул ногу, когда падал, – это было очень больно. Но заплакал он от досады, что свалился, – не от боли. Сверху, придерживаясь за столб, смотрели ребята. Он сидел, обхватив ногу, раскачивался – баюкал ногу. На ребят он старался не смотреть – стыдился. Они съехали вниз.
– Что с тобой? – сказал первый.
Он хотел вскочить, сказать: ничего, ничего страшного. Вскочил – чуть не закричал от боли.
– Б-больно, – только и сумел сказать он.
– Ну вот, – сказал второй.
– Я же говорил, – сказал первый, – не надо было брать его с собой.
– Тюфяк, – сказал второй.
Далее следует важнейший фрагмент рассказа, описывающий рефлексию Зайцева-младшего над своими слезами:
Это было невозможно слышать, да и боль вдруг стала таять.
– Это пустяки, – сказал Зайцев. Ему было стыдно, и он не смотрел на товарищей. Слёзы всегда его подводили. От боли ведь он никогда не плакал. Только от обиды. Будто не он сам, а кто-то в нём плакал.
Этот “кто-то”, плакавший в герое, несомненно, был Зайцев-старший, о чьей склонности к слезам будет заботливо сообщено читателю ещё до непосредственного появления отца в рассказе: “…всё мучительней стучалась мысль о доме, жалко маму, и папа, который сердится и будет кричать и, может, стукнет, а потом заплачет от этого”. Стыдясь за себя перед ровесниками (“Ему было стыдно, и он не смотрел на товарищей. Слёзы всегда его подводили”), герой мучается, в первую очередь, из-за присутствия отца в себе. Собственно, его роковой выбор в начале рассказа был выбором в пользу сильных товарищей против слабого отца. С матерью никакого конфликта у главного героя нет.
Два спутника мальчика, вероятно, пережившие ленинградскую блокаду (Зайцевы в это время были в эвакуации)[39], инстинктивно чувствуют в нём чужого. Когда они нащупывают в герое слабое место (Зайцев не может удержать слёз), то с детской жестокостью начинают на это слабое место давить:
…из темноты выплыли две фигуры. Сначала первый, потом второй… У первого было надутое, злое лицо.
– Ну что? Хнычешь? – сказал он.
– Ребята, – сказал Зайцев, и ему показалось, что сказал он удивительно просто и браво, – нога-то что-то того…
– Распустил нюни – смотри, прыгают, – сказал первый. – Заплачь мне ещё, гогочка…
Неудивительно, что попытка Зайцева завязать дружбу с чужими для него одноклассниками проваливается. Однако это поражение парадоксально приближает героя к победе – именно такое название – “Победа” – было дано рассказу при первой его публикации[40].
В первый раз мальчик и его отец плачут, но ещё не вместе, а каждый по отдельности при встрече в подъезде:
– Кто тут? – сдавленно сказал отец.
Мальчик разрыдался.
– Ты? – сказал отец как-то удивлённо-спокойно. – А я ведь тебя ищу.
Он подошёл вплотную и вдруг взвизгнул:
– Негодяй!
Как-то неуверенно и неловко, покачнувшись, ударил мальчика по щеке. Рука его сразу повисла, а губы запрыгали.
– Ты хоть о матери-то подумал?! Ну ладно, меня ты не любишь… я знаю… хотя в день рождения… Но мать!.. Неужели ты?.. – Он осёкся и испуганно посмотрел на мальчика.
Мальчик закрылся локтем и зарыдал сильнее.
– Что с тобой?! Говори!! Что ты с собой сделал?!
– Но-га… – только и мог между всхлипами сказать мальчик.
Эти слёзы не сближают героев, а ещё больше разобщают их. Отметим, что финал процитированного фрагмента объясняет, почему рассказ так странно называется, и вместе с тем неброско указывает на определяющую роль мотива слёз в тексте. Дефис здесь заменяет слёзный всхлип: но – всхлип – га.
Однако максимальное отчуждение между отцом и сыном оказывается прелюдией к максимальному их сближению в финале и тоже через слёзы. Сначала отец проявляет физическую силу (“Отец внёс его по лестнице”), а затем сын перестаёт стыдиться отца в себе, он не столько понимает, сколько ощущает, что жестокая сила мальчиков – это не его, а слабость и даже истеричность отца – его. Поэтому рассказ завершается не только слезами отца и сына, но и дополнительным сентиментальным жестом сына, который, не стесняясь присутствия постороннего человека (врача), прижимает к щеке отцовскую руку. А Зайцев-старший и здесь не изменяет себе. Он, как по-настоящему слабый человек, вмешивает в ситуацию более сильную, но постороннюю инстанцию – всё того же врача: “Доктор… – сказал отец. – Что же это, доктор?..”
И уже неважно, что сын в финале откровенно врёт отцу, да ещё подкрепляет враньё сакральным для детской советской литературы словосочетанием “честное слово” (вспомним одноимённый рассказ Леонида Пантелеева): “Уроки я приготовил. Честное слово, папа…” Никаких уроков Зайцев-младший приготовить не мог – некогда было, вместо этого он гулял с мальчиками. Просто герой запоздало вспомнил наказ матери из начала рассказа: “Сегодня папин день рождения, и мама сказала: «Как придёшь из школы, сразу садись за уроки, потом приберись и всё сделай очень хорошо до того, как папа вернётся с работы. Это будет лучший подарок»”. Так вот, это искреннее желание мальчика сделать подарок отцу оказывается куда важнее пресловутой правды, как и понимание того, что он, подобно отцу, слаб – познание себя оказывается важнее и “победнее” и силы, и почти обязательного для советской литературы желания героя исправиться и из слабого стать сильным.
Таким образом, слёзы в рассказе Андрея Битова “Но-га” выполняют обе свои важнейшие для мировой литературы функции. Это и слёзы разъединения, и слёзы объединения, и слёзы горя, и слёзы очищения, ведущего к радости.
Фазиль Искандер
Мученики сцены
Однажды к нам в класс пришёл старый человек. Он сказал, что он актёр нашего городского драматического театра, что зовут его Левкоев Евгений Дмитриевич, что теперь он ведёт драмкружок в нашей школе и сейчас хочет попробовать кое-кого из нашего класса, чтобы посмотреть, годимся мы в артисты или нет.
Это был крупный, плотный человек с длинной жилистой шеей, чем-то похожий на отяжелевшего, одышливого орла. Выражение лица у него было брюзгливое.
И вот, значит, он объяснил цель своего прихода в наш класс, а Александра Ивановна назвала несколько мальчиков и девочек, которых можно было попробовать. Я попал в их число. Я как-то сразу был уверен, что попаду в их число. Я был от природы довольно громогласен и считал эту особенность даром хотя ещё и не совсем понятного, но примерно такого назначения.
Все мы прочли по одному стихотворению. Евгений Дмитриевич из всех выбрал меня (что опять же меня не удивило) и велел на следующий день прийти на занятие драмкружка, куда должны были собраться кандидаты в артисты.
На следующий день в назначенное время я пришёл в это помещение, где собралось человек десять или пятнадцать мальчиков и девочек нашего возраста или несколько постарше.
Евгений Дмитриевич окончил занятие с группой старшеклассников и занялся нами. Он сказал, что нам предстоит подготовить к общегородской олимпиаде постановку по произведению Александра Сергеевича Пушкина “Сказка о попе и о работнике его Балде”.
Для проверки способностей он давал прочесть каждому кусочек сказки. И вот мальчики и девочки стали читать, и многие из них страшно волновались, ещё дожидаясь своей очереди, а некоторые из них сучили ногами и даже слегка подпрыгивали.
Скорее всего, от этого волнения, начиная читать, они путали слова, заикались, а уж о громогласности и говорить нечего – громогласностью никто из них не обладал. Вероятно, по этой причине я чувствовал себя спокойно.
И не только спокойно. Я почему-то был уверен, что роль Балды, конечно, достанется мне и что Евгений Дмитриевич об этом знает, но чтобы не обижать других приглашённых ребят, он вынужден с ними немного повозиться.
