Андрей Волос - Победитель
— Пылища-то, а! — недовольно сказал Архипов. — Ужас.
— Нет бы водичкой побрызгать, — отозвался Корытин. — Ленивый все-таки народ…
Архипов прокашлялся.
— Напрасно смеешься, — строго сказал он. — Напрасно. Народ на самом деле ленивый. Непродвинутый. Азиаты все такие. Чего ты хочешь — тюрки!..
— Они не тюрки, — возразил Пак.
— А кто ж? — Архипов удивленно посмотрел на него через зеркало заднего вида.
— Индоевропейцы.
— Индоевропейцы… Ну, не знаю. В общем, к порядку они не приучены. В городе грязища какая, — ворчал Архипов, бестолково крутя рулевое колесо: пыль стояла такой густоты, что он все равно не видел, куда едет, и колеса то и дело попадали в колдобины. — И дети какие чумазые!.. И сами небось никогда не моются…
— Моются, — возразил Пак. — А дети — так это поверье такое.
— Какое?
— Если чисто одевать, ребенок злому духу понравится, и готово. А когда чумазые — ему неинтересно.
— Вот дичь-то! — буркнул Архипов.
Пак вздохнул и отвернулся.
Плетнев тоже смотрел в окно. Архипов не раздражал его, нет. Просто ему было понятно, что слушать его или спорить с ним — занятие совершенно бесперспективное. Говорил он всегда вещи заведомо известные и в целом напоминал букварь: где ни откроешь, все знакомые буквы… Тоска.
Проехали кишлак. За поворотом дороги у обочины чадно догорал танк. Чуть поодаль стоял второй — с перебитой гусеницей. Башенный люк был открыт. Безвольно свесив руки и голову, животом на краю лежал убитый танкист. Почему-то вместо шлема у него была только красная повязка. Еще метрах в ста пятидесяти впереди стояла колонна — должно быть, эти шесть танков просто сдались. Неподалеку от них чернел остов сгоревшего пехотного грузовика ГАЗ-66.
— Стало быть, дали им чертей, — сказал Архипов. — То-то.
Бронетранспортер остановился. Афганский офицер спрыгнул на землю и подошел к первой «Волге». Переводчик Рахматуллаев перекинулся с ним несколькими фразами. Офицер улыбался и махал рукой куда-то вперед, указывая направление.
— Говорит, нужно немного еще проехать, — пояснил Рахматуллаев. — Они в старой крепости. Километра два отсюда.
Проехали небольшое скопище каких-то лачуг, лепившихся друг к другу. С дороги нельзя было понять, обитаемы они или нет. Миновали развалины двух длинных строений вроде коровников. И, наконец, оказались у крепости.
Наверное, если смотреть с вертолета, ее полуразрушенные, оплывшие глиняные стены и башни больше всего походили бы на недопеченную ватрушку.
Со стороны огромного проема, где, скорее всего, когда-то располагались ворота, стояли два бронетранспортера и танк.
Давешний офицер махал руками. Один бронетранспортер сдал назад, освобождая проезд машинам.
Внутренний двор представлял собой бугристый пустырь, заросший выгорелой травой. В середине его был курган — должно быть, остатки древнего строения. За глиняные склоны размытых временем крепостных стен цеплялся кустарник. Несколько чахлых деревьев силились отбросить хоть какую-нибудь тень. Одуряюще громко звенели цикады.
У щербатой стены стояла группа безоружных в афганской форме — человек шестьдесят. Преимущественно офицеры. Примерно каждый третий был в танкистском комбинезоне. Несколько раненых. Один, с перевязанной головой, сидел, привалившись к стене. Плетнев в какой-то момент поймал его мутный взгляд — тяжелый, даже страшный. Вот уж они-то точно смотрели друг на друга из разных вселенных. Мятежник!.. повернул доверенное ему оружие против правительства!.. его ожидало суровое наказание. Плетнев отвернулся.
— Подполковник Якуб приветствует вас и желает здоровья, — бесстрастно сообщил Рахматуллаев.
Подполковник Якуб, начальник Генштаба, стоял рядом с каким-то здоровяком в штатском.
— Министр безопасности товарищ Сарвари также приветствует вас и поздравляет с нашей общей победой.
— Да, да, — ответил Огнев. — Скажи, что, мол, мы очень рады. Поздравления…
Тем временем Сарвари приблизился к мятежникам и, сопровождаемый охранниками, пошел вдоль строя метрах в трех от них, вглядываясь в лица и что-то коротко спрашивая. Дойдя до середины строя, Сарвари отступил назад — теперь между ними было метров десять — и начал пылкую речь.
Настороженно оглядываясь и не спуская пальцев со спусковых крючков автоматов, офицеры сопроводили Огнева, который вслед за Якубом решил подойти ближе.
— Вождь афганского народа великий Нур Мухаммед Тараки поручил вам защиту Родины! — переводил Рахматуллаев. — Как вы распорядились его доверием? Вы восстали!
Плетнев смотрел то на одного из пленников, то на другого. Одно лицо — злое, другое — испуганное, на третьем — безразличие, четвертый мечтательно смотрит в небо… Но одинаково усталые, измученные люди.
Каково это — быть мятежником? Каково это — ждать суда и тюрьмы? Жизнь наверняка искалечена, переломлена… от них ждали доблести, а теперь обвинят в измене… они были офицерами, а теперь — преступники!.. Что толкнуло их?
Подполковник Якуб одобрительно кивал словам Сарвари.
Плетнев мельком взглянул на Огнева. Казалось, Главный военный советник ждет чего-то нехорошего. Морщится, как будто вот-вот зуб вырвут.
Сарвари резко рубил воздух ладонью.
— Что он говорит? — хмуро спросил Огнев.
— Он, Валерий Митрофанович, описывает внутриполитическое положение, — пояснил Рахматуллаев. — Излагает, так сказать, тезисы агитационного характера.
— Агитирует, стало быть… понятно.
— Теперь толкует, что все они подонки и недобитки. Шакалы. Что на них нельзя положиться! Все вы, говорит, изменники Родины, вам нет прощения и…
Вдруг Сарвари резко повернулся и выхватил автомат у ближайшего охранника.
Остальные невольно шарахнулись.
А Сарвари уже передернул затвор и стрелял — широко расставив ноги, от бедра, оскалившись, веером.
Когда магазин кончился, министр безопасности отбросил дымящийся автомат в сторону, повернулся и, хищно раздувая усы, ни на кого не глядя, быстро прошел мимо к своей машине.
Плетнев невольно ступил вперед, загораживая советника.
Конвоиры добивали раненых. Грохотали очереди… трескали одиночные.
Якуб горделиво повернулся к Огневу.
— Видите, когда этого требуют интересы революции, мы тоже можем действовать решительно!.. — заикаясь, переводил побледневший Рахматуллаев. — И вот еще… я не успел перевести… когда он начал стрелять… Министр сказал, что, если бы их можно было убить не один, а десять раз, он бы сделал то же самое!
Главный военный советник тяжело посмотрел на подполковника Якуба и со странной гримасой развел руками — мол, он и не сомневался в подобной решительности. Потом резко повернулся и пошел к «Волге».
Плетнев слышал, как он сказал сквозь зубы:
— Твою мать!..
Бойцы пятились, прикрывая отход и не сводя глаз с конвоиров, доделывавших свое дело.
Садились молча.
Только Архипов, в третий раз промахнувшись ключом зажигания, сказал:
— Да уж!..
Вот же морока, господи!
Бронников расхаживал по комнате из угла в угол. Когда он шагал мимо двери направо, из окна был виден ярко горящий клен — совсем еще небольшое деревце, не щадившее молодого пыла, алости, багреца и золота в попытках согреть весь двор… Если пройти до упора налево, в окне показывалась почти голая липа на буро-желтом кругу сброшенной листвы. Темное окно комнаты на первом этаже, где прежде жил дядя Юра, давно уж было наглухо закрыто, а вдобавок зачем-то заклеено — должно быть, новыми жильцами? — бумажными полосками крест-накрест, как в войну перед бомбежками… Где он теперь сам?
МОСКВА, 5 СЕНТЯБРЯ 1979 г
Что-то, помнится, он хотел уточнить… ах да!.. Бронников переставил несколько коробок с книгами, высвободил нужную, извлек зеленый четырехтомник Даля. Порылся. Нашел.
«Опорок — м. испод, низ одежи, подбой, подкладка, мех, с чего спорот верх или спорок. Опорок никуда не годен, а спорок, пожалуй, еще в краску пойдет…»
Нет, не то… ага, вот!
«Опоровшийся кругом, старый башмак, отопок, ошметок… Опорыш — м. опорок, или часть отпоротой обуви; опорыши, голенища от старых сапогов… ступни, босовики, башмаки, сделанные из сапогов, отрезкою голенищ…»
Вот, стало быть, в чем дядя Юра ходил… так и есть, правильно он определил, оказывается… ишь ты!.. С приятным чувством уложил словарь обратно в коробку, коробку закрыл и поставил поверх других. Затем вздохнул и вернулся к своим неутешительным размышлениям, вот уже которую неделю не дававшим ему возможности жить спокойно.
Попасть на прием к Кувшинникову во второй раз оказалось гораздо более трудной и унизительной задачей, чем когда он прорывался в первый — по своим надобностям, в надежде выбить комнату. Теперь его вызывали дважды, и оба раза он часа по полтора сидел без толку в приемной, качая ногой или выходя курить на лестницу, а когда уже готов был взорваться (где-то в районе мозжечка взведенный взрыватель ощутимо дотикивал последние секунды), секретарша сообщала ему, как нечто само собой разумеющееся:
