Иосиф Гольман - Счастье бывает разным
Майка получила свою холодную диетколу и круассан с шоколадом.
Конечно, гораздо приятнее был бы кофе и гораздо полезнее — зеленый чай.
Но кофе Майке не советовал пить врач Борткевич. А зеленый чай у нее с детства вызывал отвращение. Так что выходит — кола.
— Спасибо за помощь, — сказала она парнишке.
— Не за что, — разулыбался он. — Всегда обращайтесь. — И нагло уставился на нее своими глазищами с прямо-таки рекламными ресницами.
«Вот ведь ему — ни к чему, — вздохнула Майка. — А какая-нибудь девчонка убивается с редкими и короткими. Нет в жизни счастья. Или есть, но неправильно распределено».
Сделав столь печальный вывод, она откусила изрядный кусок круассана — а ведь доктор Данько не советовал — и запила хорошим глотком диет-колы — ее, несмотря на название, тоже вряд ли причислили бы к по-настоящему диетической еде. Но настроение от всего этого безобразия сразу поднялось.
Допив и доев, Майка собралась встать — теперь она не просто вставала, а предварительно собираясь.
Парень, заметив ее намерение, вдруг обиженно заявил:
— Э-э, а меня, что, ждать не будем?
У Майки от удивления глаза аж квадратные стали.
— А с какой стати я должна тебя ждать?
— Ну, мы же дружим, — нагло заявил он.
Ну, дает пацан! Даже не знаешь, что ответить.
В итоге ответила то, что думала.
— Рано тебе еще со мной дружить, — сказала Майка.
— Тоже мне, бабушка нашлась, — фыркнул парень. — А про акселерацию ничего не слыхала?
— Бабушка не бабушка, — веско произнесла Майка, — но почти мама. — И наконец аккуратно слезла с высокого стула.
Парень, раньше слегка ослепленный контровым солнечным светом и дезинформированный широким сарафаном, теперь разглядел Майкин живот.
— Вот это фокус, — расстроенно протянул он.
— Это не фокус, — поправила его Майка. — А нормально протекающая семимесячная беременность. Тьфу-тьфу, конечно, — суеверно добавила она. И пошла к выходу — дела на утро, пусть и не очень важные, имелись.
Через минуту услышала топот шагов за спиной. Не особо испугалась — в этом районе ограбления были большой редкостью, но все равно обернулась.
Вот уж чего не ожидала!
За ней вдогонку мчался кафешный знакомец. Или, точнее, — незнакомец.
— Хорошо, что ты не на машине! — запыхавшись, заявил он.
— Чем хорошо? — не поняла Майка.
— Иначе б не догнал.
— А зачем догонял-то? — даже слегка жалея шалого паренька, произнесла девушка.
— Ты мне понравилась.
— Ты что — маньяк? Специализируешься на беременных?
— Да бог с ней, с беременностью, — одним махом разрешил проблему парнишка. — Это ж не навсегда.
— Навсегда, — спокойно сказала Майка.
— Ну, я не в этом смысле, — вынужден был согласиться он. — Я тебя провожу.
— Не уверена, что это понравится моему мужу.
— А я не уверен, что у тебя есть муж.
Ну наглец!
Это уже слишком.
Майка приготовилась сказать ему что-нибудь резкое, как вдруг парень приблизил к ней свое лицо — черт, какие же у него глазищи! — и жалобно попросил:
— Ну, не злись, а?
Нет, на этого придурка и в самом деле было трудно злиться. По крайней мере — долго.
В общем, звали его Петя. Учится на психолога.
Как и предположила Майка — на третьем курсе. То есть лет молодому человеку от силы двадцать. Действительно — молодой человек.
Они шли по залитому солнцем Нью-Йорку — Большому Яблоку, которое в такую жару местные остряки любят называть печеным, — и болтали напропалую.
Точнее, болтал все-таки Петя. А Майка, непонятно зачем, слушала.
Он рассказал ей, что по национальности — комифранцуз. Майка слышала только про коммивояжеров, но и то — это не национальность. Оказалось, что коми — национальность мамы. Она и сейчас работает в холодном городе Сыктывкаре, где Петя провел все свое детство. А француз — папа. Приезжал в Сыктывкар в командировку на заре перестройки. По обмену опытом строительства демократического общества. С демократическим обществом в итоге получилось не очень, но кое-что построить все-таки удалось.
Папу в Сыктывкаре больше не видели, однако Петя не жалеет — ему и мамы достаточно. Она у него замечательная. Вложила в сына все, чего сама никогда не имела. И вот теперь Петя, как лучший студент Пермского университета, оказался на учебе в Америке.
— Так ты отца вообще ни разу не видел? — проняло наконец Майку. У нее, похоже, была та же ситуация. Если, конечно, считать отцом этого мужлана Басаргина. И тут же сама себя поправила — биологическим отцом. Потому что место просто отца навечно и бессменно занято ее любимым папиком Чистовым.
— Ни разу, — подтвердил комифранцуз Петя.
— А он хоть знает про тебя? — спросила Майка, немедленно примерив историю на себя. Если бы ее мужчина перестал ею интересоваться, она бы не стала сообщать ему о последствиях несложившихся отношений.
— Хороший вопрос, — задумался Петя. — Я маму не спрашивал.
Вообще они о многом успели поговорить, пока дошли до Кронайтса и сделали пару кругов по ее кварталу: о возможности жизни вне Земли, о самодельных подводных лодках колумбийских наркобаронов, о любви как биохимическом процессе и даже о перспективах немонетарной экономики.
Петя был, мягко говоря, своеобразным, но уж точно не скучным человечком.
А закончил он свое выступление — уже около ее дома — совсем интересным предложением:
— Слушай, поехали со мной в Вашингтон.
— Зачем мне ехать в Вашингтон? — не поняла Майка.
— Мне нужно, — удивляясь ее тупости, пояснил он. — А ты со мной.
Майка рассмеялась:
— Слушай, ты и в самом деле прикольный. Зачем взрослой и к тому же беременной женщине ехать в Вашингтон с незнакомым юнцом?
— Ну что ты заладила — «взрослая», «беременная»… — сморщился Петя. — Я, может, себя на тридцать ощущаю. Я ж не ору об этом.
Майка расхохоталась — она вообще смеялась сегодня больше, чем за предыдущие три месяца.
— Ну, если на тридцать, то ты точно старше.
— Ну так поехали? — обрадовался он.
Нет, с этим безумием определенно надо было заканчивать. И чем скорее, тем лучше, потому что комифранцуз Петя прямо-таки размывал ее представления о возможном и невозможном.
— Может, объяснишь, что мне делать в Вашингтоне.
— Сходим в музей и поедем обратно.
— В какой еще музей?
— Понимаешь, я пишу курсовую по ненависти.
— По чему? — Майка подумала, что ослышалась.
— По ненависти. Феномен ненависти человека к человеку, сознательной и бессознательной.
— А разве есть бессознательная ненависть? — удивилась она.
— Есть, — подтвердил будущий психолог.
— И что, в Вашингтоне есть музей ненависти?
— Нет, там есть Музей холокоста.
— Слушай, Петь, — взмолилась Майка. — Я ничего против евреев не имею. Но, понимаешь, это слишком. Живу в еврейском квартале, в еврейской религиозной семье. Питаюсь в кошерных ресторанах и лечусь у еврейских врачей.
— При чем здесь евреи? — не понял Петя.
— Как — при чем? — теперь уже не поняла Майка. — Разве холокост — это не про евреев?
— Ну, вообще-то да, — вынужден был согласиться будущий специалист по ненависти. — Но у меня выбор невелик. Ненависть везде одинакова. Хоть классовая, хоть расовая, хоть религиозная или бытовая. Просто ненависть, направленная против евреев, лучше изучена. Вот почему мне надо в Вашингтон.
Это было дико и нелепо, но умная, рассудительная и к тому же беременная Майка поехала в Вашингтон с комифранцузом Петей на его тарантайке-«фордике», которая даже по смешным ценникам американского авторынка не стоила почти ничего.
А по дороге, разумеется, говорили. Об освоении околоземного пространства.
О роли религии в сохранении человечности человека. О жизни после смерти.
И — непонятно почему, но довольно долго — о сексуальной жизни ежиков и дикобразов. Наверное, здесь привлекала очевидная невероятность этой жизни с учетом колючек.
Кстати, Петя маньяком не был. Ну, может, пару раз коснулся рукой ее руки, хотя даже в его маленькой тарантайке места было достаточно — американцы, привыкшие заводить детей в автомобилях, не строят совсем уж мелких машин.
В Вашингтон приехали за два часа до закрытия музея.
Прошли сквозь рамки металлоискателей.
Здесь к безопасности относились серьезно, несколько лет назад один придурок, движимый этой самой ненавистью, пришел сюда с пистолетом. Убил охранника, ни в чем не повинного темнокожего человека.
В общем, еще один экспонат.
Только оказавшись внутри, Майка поняла, что действительно зря сюда пошла. И остановиться было невозможно, и смотреть было невыносимо. Потому что за каждым листком или фотографией стояли люди — дети, старики, взрослые. Они, как и все другие люди на Земле, работали, пели, читали, танцевали, ели, занимались спортом и любовью — короче, жили.
