Дмитрий Правдин - Записки из арабской тюрьмы
Арабов агония животных ничуть не смутила, они возбужденно обсуждали происходящее, многие даже смеялись.
Когда вытекла кровь из последнего тела, мудир дал команду отнести туши на кухню, а сам пошел дальше. Похоже, он тут был главный по убийству баранов.
Арабы считают, что кровь есть нельзя, отсюда и обычай перерезать горло, чтоб через сонные артерии она вытекла. Убитые таким способом животные считаются «халяльными», то есть разрешенными. «Халяль» — означает «разрешено», «харам» — запрещено. Убитых другим способом принимать в пищу — харам!
Сокамерники спрашивали, понравилось ли мне, как резали баранов. Я отмолчался, так как увиденная картина довольно ужасна, дика и омерзительна, что же тут может нравиться?
Пока на кухне снимали с туш шкуру и разделывали мясо, во двор внесли несколько длинных металлических ящиков шириной 50–60 см, похожих на наши мангалы. Из них соорудили один метров пять в длину. Дно засыпали древесным углем и разожгли. Когда огонь достиг нужной температуры, ящики накрыли металлической решеткой и сверху побросали мясо только что убитых баранов. Они это гордо именуют — «барбекю». На углях через решетку изжарили халяльное мясо, отмечая Аид Мабрук. Не скажу, что особо вкусно получилось, больше попригорело, но для тюрьмы сойдет.
Я поначалу отказывался, не хотел есть, памятуя о том, какой ценой это мясо было добыто. Но Титти объяснил, что так нельзя, положено в этот день кушать мясо жертвенных животных, а то Аллах обидится. Пришлось съесть кусочек, чтоб не обидеть не столько Всевышнего, сколько Титти.
Мясо было недожаренным и обгоревшим, но я заявил, что очень вкусно и растянул рот в подобие улыбки, по-моему, Титти остался доволен.
Мяса в этот день ели много, родственники заключенных непрерывным потоком несли своим близким продуктовые передачи, заполненные жареным и вареным мясом. По всей стране лишали жизни баранов, о чем, даже не стесняясь, транслировали по телевидению. Все это сопровождалось громким битьем в барабаны и пищанием зокры. Вся нация резала животных и радовалась по этому поводу.
В молодости я видел, как лишают жизни коров и свиней. Либо из ружья выстрелят, либо ткнут ножом в сердце, так, по крайней мере, животное меньше мучается. А здесь перережут горло и, наблюдая затянувшуюся агонию, радуются и при этом поздравляют друг друга. Мне этого не понять!
Вечером обжираловка продолжилась, почти у каждого, даже самого нищего и забитого зэка в этот день было мясо. Домашнее мясо оказалось гораздо вкуснее, чем то, что я ел во дворе тюрьмы.
Праздник продолжался три дня, и три дня по всей стране официально был нерабочий день. В тюрьме тоже не работал буфет, не ходили хажими и не работала школа.
Оказывается, я только случайно узнал, что при тюрьме существует медресе (школа по-арабски). Большинство заключенных до сих пор не умеет ни читать, ни писать, отсюда эта дурацкая традиция приставлять отпечаток первого пальца вместо подписи.
В Тунисе за уши никто в школу не тянет, не хочешь ходить — не ходи, есть обязательное четырехклассное образование, школа первой ступени, где, собственно, и изучают родной язык и дают азы французского. Дальше, в школу второй ступени, где многие предметы преподают уже на французском, идут уже наиболее подготовленные. Образование бесплатное, но многие и его не хотят получать.
Большинство обитателей тюрем, как у нас говорят, из «неблагополучных семей». Нет, в Тунисе отсутствует пьянство, оно просто запрещено, когда идешь по улицам, то даже необычно — ни одной пьяной хари не встретишь, мне по крайней мере не попадались.
Многие простые тунисцы живут за чертой бедности, и у большинства родителей просто нет лишних денег, чтоб купить детям хорошую одежду и учебники. Они считают, что и так, неучами проживут, пусть лучше по хозяйству помогают. Отсюда и приличный процент неграмотных.
Администрация тюрьмы организовала подобное медресе, что-то наподобие нашего ликбеза в период коллективизации. Занятия идут циклами с первого июля по 30 декабря и со второго января по 30 июня, три раза в неделю (понедельник, среда, пятница) с 10 до 13, исключая дни, на которые выпадали праздники. Преподаватели — профессора местного университета, и им удавалось за полгода научить читать и писать даже самых закоренелых тупиц. Хотя медресе — дело сугубо добровольное, но если «ученик» понимал, что не осилит программу, то просто переставал ходить.
Я загорелся желанием ходить в школу, разговорная речь уже звучала сносно, а вот чтение и письмо были практически на нуле. Среди моих «учителей» не было профессионалов, поэтому смогли научить меня алфавиту, но дальше этого дело не пошло.
Арабская письменность своеобразна, мало того, что многие буквы в зависимости от расположения в слове (начало, середина, конец) имеют разное, иногда довольно различное написание, но и отсутствуют привычные в нашем понимании гласные. В учебных пособиях и словарях их роль выполняют так называемые «харакяты» (огласовки), но в обычных печатных изданиях они отсутствуют. И никто не мог мне толком объяснить, как нужно правильно читать.
Я не знал, сколько Господь отмерил мне тюремной жизни, но раз появилась возможность изучить арабский, то не хотелось ее упускать. После окончания праздника я добился встречи с моршедом, тот удивился моей просьбе, но обещал посодействовать. Сообщил, что сейчас, в декабре, нет смысла идти в медресе, так как предыдущий набор уже заканчивает обучение, а вот с января будет новый и можно попробовать.
По моим заявлениям пояснил, что ответы еще не получены.
— Но прошло уже больше месяца! — возмутился я.
— Ну, везде бюрократизм! — ухмыльнулся чиновник. — Что, в России его нет? Наверняка есть! Я свою часть дела сделал, твои заявления послал сразу в вышестоящие инстанции, а что там, одному Аллаху известно.
— Ну, скажи хоть примерно, сколько еще ждать?
— Ну, правда, не знаю. Со школой помогу, а с остальным… Жди!
Я понял, что по-хорошему они не хотят, пора готовиться к голодовке!
Глава 21
Мысль о голодовке давно и прочно засела в моей голове, я определил для себя срок, 20 декабря. Если к этому дню не выполнят мои требования, то пойду на крайние меры!
Потихоньку стал «стрелять» у сокамерников кусковой сахар, памятуя о наставлениях Тони, но делать это надо было незаметно, не привлекая внимания.
В середине декабря мне пришлось стать свидетелем борьбы за свои права по-тюремному. Моджахед Хусем очень громко молился по утрам и не давал спать остальным, на него поступало много жалоб. С ним беседовали надзиратели, моршед, офицеры, но все было без толку. Как орал он по утрам, выходя на связь с Аллахом, так и продолжал, в прежнем духе.
В общем, засунули Хусема, в конце концов, в карцер, по слухам, эта камера представляла собой помещение размерами 1,5 на 1,5 метра, лишенное окон, из всех удобств только унитаз и кран с водой. Рассказывали, что порой туда загоняли по 5–6 человек и приходилось беднягам по очереди сидеть, пока остальные стояли. Из пищи только хлеб — дешево, но сердито.
Дали ему сутки, а так как карцер территориально недалеко от нас, то все 24 часа было слышно, как он орал молитвы. Ему еще добавили сутки, орать прекратил, но сказал, что объявит голодовку, пока не разрешат ему общаться с Богом, как ему хочется. Ну, сказал и сказал! Дубаки посмеялись, а зря!
Утром, 15 декабря, когда Хусем вышел на утреннюю проверку, я взглянул на него и обомлел от увиденного. Рот упрямого моджахеда был зашит наглухо нитками!
Не секрет, что в каждой камере при желании можно найти и иглу, и нитки. Хусем в знак протеста САМ СЕБЕ зашил рот! Причем зашил не абы как, а по-взрослому, проколол губы насквозь, протянул через них нить и завязал. Наложил с десяток полноценных хирургических швов! Он был похож на монстра из фильмов ужасов!
Какая, однако, сила воли у этих фанатиков! Надзиратель, который проводил проверку, доложил по команде и вызвал мудира, тот прибыл на удивление быстро. Ваххабита отвели в сторону и начали о чем-то оживленно беседовать. Мудир говорил, а Хусем упрямо мотал головой.
Не знаю, чем там закончилось дело, только Хусему велели собрать вещи и куда-то увели. Перед уходом он повернулся лицом к камере и сквозь зашитый рот промычал: «Аллаху Акбар!» (Аллах велик). Больше мы его не видели, поговаривали, что его перевели в другую тюрьму, чтоб не разлагал других заключенных.
Его поступок, хоть и привел меня в легкий ужас, только последние колебания на счет голодовки в то утро рассеялись. Раз человек для достижения своей цели смог зашить себе рот, неужто не смогу неделю не пить и не есть?
До намеченного срока оставался день, как 19 декабря, после обеда, мне сообщили, что приехал российский консул.
На этот раз мы были не одни, в комнате, помимо консула, за столом сидел моршед Самир.
