Леонид Гартунг - Алеша, Алексей…
Мы с Зоей пошли вниз по проспекту Тимирязева. Шли небыстро. Погода была подходящая, не очень холодная, безветренная. Я стал спрашивать об Ольге. Зоя как будто сомневалась: говорить или нет. Потом все же разговорилась:
— Помнит ли она тебя? А кто ее знает? Она ведь такая — если и думает, не скажет. Это у нас душа нараспашку, а она гордая. Одно знаю: сильно переживает, что покалеченная. Даже вешаться пробовала. Повезло — Зоя Николаевна палец порезала и раньше с работы пришла. А то бы не было Ольги. У нее все время одна мысль: «Никому я такая не нужна».
— Мне нужна.
— Не знаю… И тебя тогда привели, чтобы немного отвлечь ее. Зоя Николаевна ее курить и пить учила. Тоже из жалости. Но ты не думай, что Зоя Николаевна какая-нибудь. Она несчастная и добрая. Свое последнее отдаст. У нее муж на фронте, а девочка умерла… Тоже переживает…
— Ты про Ольгу, — напомнил я.
— Так что еще сказать? После той ночи с ней что-то сделалось. Затвердила одно: «Уйду да уйду». Как будто она нам мешает. Мы как ее уговаривали, ругали даже — нет, надо было съехать. Теперь одна живет, случись что — мы и знать не будем. Один раз только приходила под Новый год. Далеко ведь…
— Где она теперь живет?
— Я, конечно, знаю, но сказать не могу. Слово дала. Она говорит, что не хочет тебя видеть. Она мне так объяснила: если б мы так где познакомились — другое дело, а теперь я в его глазах знаешь какая?
— Зря она так. Ты ей скажи, что я на свете никого не встречал и не встречу лучше и чище. И еще скажи, как бы она ни пряталась, я все равно ее найду. Слышишь? Найду!
— Скажу, — кивнула Зоя Маленькая.
— До свиданья.
— Обожди малость.
Взяв меня за руку, попросила:
— Ты, Алеша, забудь ту ночь. Не такие уж мы, как можешь ты подумать. Если б не ваш спирт, может, ничего и не было бы… А, в общем-то, все к лучшему. Правда? Ну, я побежала.
Спустя несколько дней пришел ко мне Морячок. Повертев недовольно головой и обнаружив, что мы в комнате не одни, он кивнул на дверь:
— Пойдем. Потолковать надо.
Я оделся, и мы вышли на площадку лестницы.
— Тебе Бекас ничего не предлагал? — спросил Морячок.
— Нет.
— Понятно. Тебе он и не скажет. В общем так: Бекас и еще двое пацанов… Да ты их знаешь — те, которые кладовку обокрали. Так вот они решили сегодня взять склад на конфетной фабрике. Шоколад, пастила и прочее.
— Когда?
— В три часа ночи. На тех двух мне наплевать, а вот Бекаса жалко. Он здесь ничем серьезным не занимался. Надо не допустить. Обидно будет, если он вернется к старому.
— Не допустить? А как?
— Черт его знает. Там видно будет. Пойдешь?
Вернулись к нам за перегородку. Морячок вытащил из кармана ломоть хлеба и кусок сала.
— У тебя есть нож? Раздели, — сказал он.
Поели. Морячок улегся на мою койку.
— Как бы не проспать.
Я попросил у Литы ее наручные часы. До утра.
Спать я ложиться не стал, а Морячок через несколько мгновений захрапел. Кто-то заскребся о фанеру. Подошел к двери. Это была Лита.
— Алеша, куда вы пойдете?
— Иди и спи. Никуда мы не пойдем.
— А зачем часы взяли?
— Так просто.
В половине третьего я разбудил Морячка и мы пошли. Было совсем тепло. Дул сильный южный ветер.
— Откуда ты узнал?
— Колчак сказал. Они и ему предлагали.
— А он?
— Ему зачем теперь. Он у Домрачева заместо сына родного.
Немного помолчав, добавил:
— Говорил я с ним. Уйти хочет. Человек Домрачев хороший, но уж больно указывать любит…
По Тверской спустились вниз. Вот и одноэтажное белое здание фабрики. Яркая электрическая лампа у входа в проходную. Мы спрятались во дворе напротив.
— Курить хочется, — прошептал Морячок.
— Потом. Идет кто-то.
К воротам, опасливо озираясь, приблизилась девушка в пальто с пушистым воротником.
— Лита! — позвал я тихо.
Она испуганно отпрянула. Я схватил ее За рукав и затащил в темноту.
— Лита, что тебе здесь надо?
— А что вы от меня скрываете? Я хочу знать.
— У нас дело, а ты при чем?
— И у меня дело.
— Тише вы, — оборвал нас Морячок. — Вон они.
Послышались быстрые шаги. Мимо нас прошли трое.
Бекас и двое других. Они скрылись в переулке.
Дальше все произошло очень быстро. Морячок поднял камень и кинул в светлое окно проходной будки. Послышался звон стекла. Вслед за тем раздались голоса охранников и лай собак. Мы быстро пошли по улице. Позади грохнул винтовочный выстрел, один, другой. Я понял, что дело сделано, — теперь охрана не будет спать до утра.
Морячок неожиданно остановился, прислушался.
— Тише. Идут.
Мы нырнули в первый попавшийся двор и спрятались за калиткой. С нами поравнялись те трое. Бекас остановился закурить, пламя спички осветило его лицо.
— Узнать бы, какая лярва подняла тревогу.
— Кто-то нарочно.
Когда улица опять опустела, вышли из укрытия. Морячок проводил нас до дома.
Во дворе Лита удержала меня за рукав:
— Не торопись. Скажи, кто это был. Я ничего не поняла.
— Тебе и понимать не надо.
— Вы помешали… им сделать что-то…
— А говоришь, не поняла.
— Кто тот высокий?
— Так, один…
— Я хочу знать.
— У нас в цеху работает.
— Ты меня с ним познакомишь?
— Ну уж нет, меня в это не впутывай. Потом от этого знакомства не будешь знать, как откреститься.
20
В конце марта начались оттепели. Над городом неподвижно стояло низкое серое небо. Днем солнца не было видно, но с крыш капало. Обрывались и падали с хрустальным звоном сосульки.
— Пожалуй, это весна! — сказал я тете.
Аграфена Ивановна услышала и высмеяла меня:
— Еще сорок морозов будет.
Через несколько дней серая мгла с неба ушла и ярко засветило солнце.
Захар Захарович подсел к окну, подставил лицо теплым лучам. Спросил меня:
— Алеша, что ты видишь на небе?
— Белые облака.
— Ты Груню не слушай. Я лицом чувствую, что зиме конец.
А в первых числах апреля со мною случилось несчастье — порезал руку на фуговочном станке. Фуговал себе и Трагелеву бруски и вдруг почувствовал, что кто-то хватает меня за кисть правой руки, словно собака кусает. Я даже не сразу понял, что случилось. Посмотрел на руку — с кисти свешивались клочья оторванной кожи. А потом пошла кровь, но как-то неохотно. Несколько капель упало на стружки — и все. Кто-то подбежал, остановил станок.
Пришел Домрачев:
— Как это тебя угораздило? Впрочем, не важно, иди в «скорую». Или постой, не ходи один. Пусть с тобой кто-нибудь.
Вызвалась проводить меня Катя. Я не хотел, чтобы со мной шел кто-то, но Домрачев настоял на своем. Впрочем, он со своей точки зрения прав: до этого был случай — отправили в «скорую» одну женщину с сущим пустяком — палец порезала, а она до «скорой» не дошла, упала без сознания на улице. Оказалось, крови видеть не может.
И странное дело — или организм у меня был истощенный, или вообще внутри все притуплено, но боли я не чувствовал ни во время пореза, ни потом. А вид у раны был внушительный. Впрочем, в «скорой» ничем никого не удивишь. Накладывать швы они почему-то не стали, приложили полуоторванный кусок кожи к ране, прибинтовали и так отправили домой.
Шли обратно с Катей, и она держала меня под руку. Я просил ее: «Не надо». Но она не слушала меня, и крепко держала, как будто я собирался убежать.
Весь апрель сидел дома. Вернее, лежал и читал. Раза два в неделю ходил на перевязки. Зря они не наложили швов — все равно, то, что они приложили, не прижилось, и отмершую кожу пришлось удалить. Резала фельдшерица тупыми ножницами, никак не могла отрезать. Противно было смотреть на ее неловкие усилия.
С Аграфеной Ивановной отношения совсем испортились. С тетей разговаривает сквозь зубы, а меня принципиально не замечает. Раньше, когда я был здоров, хоть щепки и стружки носил с комбината, а теперь она от нас ничего не имела.
К Лите по-прежнему приходил Аверьяныч, и из-за занавесок бренчала гитара и слышался голос Литы:
Ваши пальцы пахнут ладаном,на ресницах спит туман…
Откуда она только выкапывает такую заваль?
Совсем неожиданно ко мне пришел Бекас. Точнее, не ко мне, а к Лите. Все-таки она упрямая, сделала по-своему — где-то умудрилась познакомиться с ним. Вначале он делал вид, что приходит проведать больного, то есть меня. Садился на мою койку, листал книги, внимательно осматривал наш угол.
— Негусто вещей у вас.
— А у тебя «густо»? — спрашивал я.
— Да мне ничего и не надо.
Георгий Иванович заглянул.
— Заходите, — пригласил я его.
— Заходить не буду… Я вот только на молодого человека посмотреть. Голос вроде бы знакомый.
— Обознался, отец, — засмеялся Бекас. — Очки протри.
— Очки тут ни при чем. А насчет личности тут никакой ошибки быть не может. Ты посмотри на меня — может, вспомнишь?
