Жан Эшноз - Гринвичский меридиан
— Лично мне, — сказал Селмер, — больше всего не хватает здесь платанов.
— Да, платаны! — воскликнул Арбогаст. — Давайте воспоем платаны.
И они вознесли хвалу скромному платану, родимому дереву, служащему для украшения национальных шоссе и городских площадей, этому растительному эквиваленту коровы, также служащей для украшения полей; дереву, которое сажают где угодно, которое приобщается к жизни людей так же легко, как собака или курица. А главное, платаны так неприхотливы, так смиренны, они не сбиваются вместе, как другие, более дикие деревья. Селмер и Арбогаст никак не могли вспомнить, видели ли они когда-нибудь платановый лес; может, такие и бывают, но в это трудно поверить: платан — огромное, мирное, покорное дерево, эдакий ветвистый кастрат. И наверняка другие деревья относятся к нему с презрением и третируют, как барана, как коллаборациониста, как существо низшей расы. Незлобивый, привычный, полная противоположность баобабу (а впрочем, зачем далеко ходить — простому кипарису!), он, как никакое другое дерево, лишен трагического могущества, если не считать случаев, когда о его ствол разбивался автомобиль[13], но даже этот единственный драматический момент в его существовании еще яснее подчеркивает его статус в высшей степени человечного дерева, можно сказать, члена человеческого общества, вплоть до вышеуказанной возможности несчастных случаев.
Исчерпав тему платана, они перешли к тополю, затем к дубу, глубокомысленно порассуждали о липе, долго разбирали сосну, умиленно припомнили плакучую иву и прикончили пиво, после чего неверным шагом направились к моторке. В тот самый миг, когда Селмер включал стартер, со стороны моря раздался мощный, тяжелый отдаленный взрыв. Но, оглушенные ревом мотора, разомлевшие от пива и деревьев, они его не услышали. Лодка на малой скорости пошла к блокгаузу, слегка плутая в темной пустыне океана.
28
— А это что такое? — спросила Вера.
Сами того не подозревая, они только что вышли за пределы видимости камеры Арбогаста и приблизились к массивному серому столбу, который высился в центре ковра из поблескивающих листьев.
— Ничего.
— Как ничего?
— Просто Гринвичский меридиан, — во второй раз объяснил Кейн. — Знаете, что это за штука?
— Да.
Он шагал рядом с ней, стараясь держаться не слишком близко. Он чувствовал себя виноватым, смущенным, сбитым с толку. Ему представлялось, как он подбегает к ближайшей скале и бросается вниз; интересно, понравится ли ей такой подвиг? Понравится или нет? Нет. Неужели нет? И он поспешно заговорил, стараясь заполнить паузу.
— Этот меридиан — настоящий позор, свидетельство полного научного фиаско. Тот факт, что людям пришлось делить планету этой искусственной линией, доказывает, что мы так и не научились примирять пространство и время, сопрягать их. Так вот, знаете ли вы, почему было решено провести линию смены суток именно здесь, где никто никогда не бывает?
Она не знала. И он не был уверен, что ей хочется это узнать. А впрочем, какая разница?!
— Для того чтобы спрятать ее, — объяснил он. — Им было стыдно. Стыдно того, что они не смогли упорядочить ход времени вокруг Земли иначе, как прибегнув к этому интеллектуальному суррогату — абстрактному и произвольно выбранному меридиану, рассекающему и планету, и течение времени так же условно, как горизонт. И однако без этой линии время не имеет ни формы, ни нормы, ни скорости. Оно переходит в категорию невыразимых понятий. И людям стыдно сознавать, что они не придумали ничего лучшего. Вот они и засунули этот суррогат в самый дальний уголок планеты, надеясь, что здесь он останется незамеченным.
Он еще долго распространялся на эту тему. Вера молчала, и Кейн не знал, слушает ли она его, однако говорил и говорил — все, что приходило в голову, даже о своей жене. Да, он был женат, но теперь уже нет. Теперь они разошлись. Ее звали Кэтлин, они вступили в брак очень быстро, он и сам не знает почему. А потом он ее бросил, потому что она хотела, чтобы он называл ее Кейт. Или, вернее, это она его бросила, потому что он не хотел называть ее Кейт, а может, именно потому, что он так ее и называл, он уже не помнит, хотя на это могли быть и другие причины.
— Да, — уронила Вера.
Продолжая говорить, он вел ее к своему любимому месту — вершине горы, откуда был виден весь остров. Вера внимательно выслушивала речи изобретателя, все подробности его биографии, но при этом ей было как-то не по себе: ее не покидало убеждение, что чужие интимные излияния почти так же опасны, как некоторые виды радиации. Они взошли на вершину, продолженную в высоту рощицей араукарий. Вера обвела взглядом замкнутый контур острова.
— Вот видите, — сказал Кейн, — он практически круглый.
— Да, — ответила Вера, как-то слишком уж просто.
Он непонимающе взглянул на нее. День угасал. Сумерки вокруг них уже сгустились настолько, что можно было разглядеть крошечную светящуюся точку — огонек керосиновой лампы в окне замка.
— Знаете, тот парень... — сказал он, понизив голос.
Вера не ответила. Она не смотрела на него.
— Ну тот, который умер...
— Да, и что же? — спросила она.
Теперь она обернулась и взглянула на него. Честно говоря, он предпочел бы, чтобы она на него не глядела.
— Мне кажется, вы его знали.
— Да, — сказала Вера, — я его знала.
Кейн молчал, не представляя, что говорить дальше. Он воспользовался подступавшими сумерками.
— Скоро совсем стемнеет, нужно возвращаться.
Спустившись по уступам хребта, они зашагали к замку, ориентируясь на желтый огонек. Но на полпути Кейн внезапно сменил маршрут.
— Так ближе, — пояснил он.
Наступила кромешная тьма, когда они подошли к нагромождению огромных круглых камней; оно выглядело искусственным, как театральная декорация. Кейн отвалил одну из глыб, и та, даром что гранитная, повернулась вокруг своей оси легко, как шар из папье-маше, открыв проход с небольшим наклоном, ведущий внутрь этого кургана.
— На всех здешних островках полно таких галерей, — сообщил изобретатель. — Иногда они сообщаются между собой.
И он вошел в подземный ход, зажигая по пути свечи, расставленные с десятиметровыми интервалами; каждый огонек наделял его дополнительной тенью. Вера колебалась, не решаясь войти в эту каменную трубу. Кейн обернулся.
— Ну, идите же.
Вера уже собралась последовать за ним, как вдруг до ее слуха долетел не то взрыв, не то гром; этот тяжелый, приглушенный расстоянием звук шел издали, как будто со стороны моря. Кейн спустился уже слишком глубоко, чтобы расслышать его. Вера было встревожилась, но потом приписала этот затихавший шум общей странной атмосфере, свойственной земле антиподов; скорее всего, то был голос одной из стихий, царивших в этих местах, где можно было дивиться всему — иными словами, ничему. Она догнала изобретателя, поочередно задувая горящие свечи и лишая его таким образом очередной тени; так они и прошли вместе, один за другим, сквозь недра острова, в пятнышке света, которое двигалось вместе с ними, разгоняя впереди тьму, которая тотчас смыкалась за их спинами, и уподобляясь большому светляку, прорывающему себе норку.
29
— Ты слышал?
Шум доносился со стороны моря. Тристано встал и подошел к окну. Снаружи царила тьма, если не считать последних, умирающих косых лучей на горизонте, бессильных что-либо осветить.
Шум затихал, и они стали ждать момента, когда он полностью обратится в безмолвие, хотя уловить этот миг было довольно сложно. Оба стояли, пристально глядя вдаль сквозь длинную пластину слюды; Джозеф — надежно, как на пьедестале, утвердившись на своих широких медвежьих ступнях, Тристано, более подвижный, — переминаясь с ноги на ногу и нервно сплетая и расплетая пальцы рук.
— Может, это подводное извержение, — предположил Джозеф, — или циклон? Или самолет разбился?
— Нет, не похоже. Авиалинии здесь не проходят, зоны атомных испытаний намного дальше. Надо связаться с Парижем. Где Кейн?
— Сейчас гляну, — сказал Джозеф.
Когда он вернулся, Тристано уже сидел за радиопередатчиком, безнадежно терзая кнопки под хрип разнообразных помех.
— Xerox! Xerox! — взывал он.
— В подвале его нет, — сообщил Джозеф, — и девушки тоже. Что тут у тебя?
— Никак не могу найти нужную волну. Ничего не понимаю.
Он сделал еще несколько попыток и наконец встал из-за стола.
— Я что-то слишком нервничаю, попробуй сам.
Джозеф сел за аппарат и принялся в свою очередь настраивать его. Связь всегда нелегко было установить, но обычно они довольно быстро достигали цели. Однако теперь всякий раз, как Джозеф подводил стрелку к нужному делению, раздавалась причудливая музыка, как будто антильскую мелодию исполнял славянский хор.
— Что еще за дерьмо, — пробурчал Джозеф, — ведь это же наша обычная частота.
