Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..
Проснулся мгновенно от звонкого лязга металлического засова… Дверь-решётка отворилась, и в камере обозначился силуэт человека.
– Ты хоть свет-то в коридоре включи, – попросил вновь прибывший голосом Вани Ардамина. – Вот идиоты, – осторожно шарясь в темноте, выразил своё мнение он, когда дверь в кабинет лейтенанта захлопнулась, поглотив остатки света.
– Иди, садись. Вернее, присаживайся, поскольку сесть ты уже успел, – подал я голос из своего угла, освобождая часть лавки.
Иван обернулся и с прищуром начал вглядываться в полумрак.
– Олег, ты, что ли? – недоверчиво спросил он.
– Я, я, – что по-немецки означает: да, да… А ну, колись теперь по-быстрому, кто такой резидент?!
– Ты чё, сдурел?! – озаботился Ваня, усаживаясь рядом со мной на лавке, – так, что плечи наши теперь соприкасались.
– Представь картинку, – поспешил он поделиться своими впечатлениями. – Не успели мы с Серёгой, придя от Черепанова (мы сначала к нему завернули), снять с плеч паняги – врывается этот конь-тяжеловес – сержант Букашкин и с порога орёт: «Кто тут Ардамин?!» – «Ну, я», – отвечаю. Он: «Пройдёмте!» – «Да пошёл ты со своими дурацкими шутками», – только и успел сказать я. У Черепанова мы малость клюкнули. А он заломил мне руки за спину и – сюда. Серёге, разинувшему «варежку» от всего происходящего, успел на ходу указание дать: «Из посёлка – никуда! До выяснения обстоятельств». Сюда приволок. Чертовщина какая-то. Ни хрена не понимаю. А ты-то как здесь оказался?
– Как пособник мирового империализма и друг шпиёна Ардамина. Вот таки дела – подельничек, – попытался я юморить, но понял, что это выходит у меня сейчас неважно.
Продолжил уже по существу:
– А я даже до дома дойти не успел. Меня сюда не его помощник, а самолично лейтенант Серов препроводил. Правда, более вежливо. И всё про резидента какого-то спрашивал. Может быть, пока мы были в тайге, посёлок поразил вирус шпиономании?.. А сержанта он, видно, возле общежития в засаде оставил. Вот Букашкин тебя и сцапал, как только вы там появились… Хорошо, если завтра в промхозе кто-то окажется. Что мало вероятно в предпоследний-то день года. Так что, скорее всего, Новый год мы здесь с тобой встретим, старик, – поделился я с Ваней своим совсем не оптимистическим прогнозом.
Мы притихли, пытаясь хотя бы сидя дремать, прокручивая в голове каждый свои мысли. И только плечи наши были по-прежнему рядом. И в случае нужды, мы чувствовали это, один мог опереться на другого.
Через несколько минут в сопровождении здоровяка Букашкина показался и щеголеватый лейтенант Серов. Не терпелось ему, видно, несмотря на поздний час, самому взглянуть на Ивана Ардамина.
– Останься у входной двери! – скомандовал он своему подчинённому.
Ясно было, что в кабинете они успели кое-что обсудить после того, как основной «фигурант» был доставлен в узилище.
– Ардамин – на выход!
Эта команда относилась уже к Ване, шагнувшему к отпираемой Серовым двери.
Через минуту они скрылись в кабинете.
Первым туда вошёл Иван, а лейтенант с порога крикнул сержанту:
– Дверь в камеру запри!
Букашкин со скучающим видом защёлкнул на засове дверной решётки замок и, отойдя, подпёр могучим плечом косяк входной двери. На своём «сарделечном» пальце он крутил одетые на кольцо два ключа. Судя по всему – от входной двери и камеры.
«Да, сержант, до «ключника» тебе ещё расти и расти, – мысленно сыронизировал я. – У лейтенанта в связке не меньше пяти ключей: и от стола, и от сейфа, и от кабинета… Большие заботы – большая ответственность. Да и рожей ты, брат, не вышел…»
Мои мысли слегка позабавили меня. И я с удовольствием (в любом положении есть свои плюсы) развалился на освободившейся лавке, свесив с неё ноги и закрыв глаза. В этом полудремотном состоянии постарался ни о чём не думать. Во всяком случае, о плохом. Невольно тем не менее стараясь уловить какие-нибудь звуки из кабинета. Однако оттуда не доносилось ничего. Будто оба они: Иван и Серов, в мгновение ока испарились куда-то, переступив порог комнаты… И вдруг, разорвав эту гнетущую, мёртвую тишину, – проникая сквозь стены и плотно закрытую дверь кабинета, – до меня донёсся громкий, почти гомерический, неподдельно весёлый смех Вани.
Я сел на лавке, а Букашкин, как верный пёс любимого хозяина, насторожился, готовый к любым неожиданностям. Однако с места, без команды, не сходил, так и застыв в дверном проёме в боевой стойке.
– Букашкин! – крикнул образовавшийся на пороге кабинета лейтенант. – Этого хохотуна – в камеру, а второго – сюда! Но чтоб они друг с другом – даже словом не обмолвились!
Когда мы менялись местами, Ваню прямо-таки корчило от смеха. Он держался за живот и громко икал, не в силах выговорить больше ни звука…
Дверь кабинета за моей спиной закрылась, и Серов, обойдя стол, в упор спросил меня:
– Вы знаете, кто такой мафиози?!
– Знаю, – спокойно ответил я. – Это: Белоусов Владимир. Студент-охотовед. Однокурсник Ардамина и Мухина. Мы все вместе года два назад заготавливали элеутерококк на реке Хор в Хабаровском крае. Друзья его почему-то называют мафиози, – как хорошо выученный урок отчеканил я без запинки онемевшему лейтенанту. Вспомнив при этом невысокого, крепкого, краснорожего, светловолосого (почти альбиноса) парня с густыми, светлыми, как у телёнка, ресницами и вечно смеющимися от очередной проделки жидковато-голубыми глазами.
Лейтенант опустился на стул. Жестом предложил сесть мне.
Какое-то время он, подперев рукой голову, раздумывал, – очевидно, о том, могли ли мы обо всём этом договориться заранее? Потом, что-то решив для себя, взял со стола невзрачную бумажку и спросил:
– Посмотрите, мог это сделать он?
Я взял из рук лейтенанта небольшой, сероватого цвета листок, оказавшийся телеграммой, адресованной Ардамину.
Текст её был таков: «Кошка подохла. Придерживай бубны. В случае неудачи – стреляйся. Резидент».
– Только он и мог, – нисколько не сомневаясь в этом, ответил я на вопрос явно обескураженного Серова.
– Почему же он тогда не подписался: «Мафиози»? И зачем ему всё это? – как-то уже устало спросил лейтенант, похожий теперь не на упругую пружину а на немного сдутый воздушный шарик.
– Скорее всего, он предполагал, что из этого получится нестандартная, весёлая новогодняя шутка. Юмор у него такой, – высказал я своё мнение.
– Ладно, идите, – после недолгого раздумья проговорил лейтенант. – Букашкину я сейчас скажу, чтоб он вас отпустил. Но из посёлка – ни ногой! – вновь начал надуваться лейтенант.
– До следующего года здесь будем, – честно пообещал я. – Ремень только верните, а то штаны сползают.
Лейтенант достал из сейфа ремень. Снял с него нож и передал через стол мне.
– Оружие и телеграмму я пока у себя оставлю, до выяснения всех обстоятельств, – сказал он, пряча нож в сейф, а листок – в стол и закрывая то и другое своими ключами.
Выпустив меня в коридор, лейтенант, не теряя достоинства, обратился к Букашкину:
– Сержант! Этих, – кивнул головой в нашу сторону, – пока (он сделал нажим на этом слове) отпустите…
Мы с Ваней шли по тихому, погружённому в сон и ночь, посёлку и, вспоминая всё, что произошло с нами, время от времени похохатывали и над собой, и над незадачливым лейтенантом Серовым…
Кое-где черноту ночи разбавлял весёлый желтоватый свет задумчиво раскачивающихся от лёгкого ветерка ламп, висящих на столбах под металлическими плоскими плафонами. И этот свет напоминал мне отчего-то свет маяка…
– Ну, мафиози! Ну, гусь! – не унимался Ваня. – Получается, что это он мне, может быть, и не нарочно, так отомстил. За то, что не он, а я сюда на практику приехал… Когда решался этот вопрос – о том, кого из нашей группы направить к Черепанову, – начал объяснять Иван, – с которым заранее списался Серёга Мухин, получивший уже его предварительное согласие на двух студентов, произошёл некий заклин. Желающих отправиться сюда, кроме самого Серёги, оказалось ещё двое: я, да Мафиози. Ну тогда, чтоб никого не обижать, решили – поедет тот, кто первым стоит в списке группы. А в списке-то «Б» после «А» идёт… Вот стервёныш! – с искренним восхищением вновь изумился Ваня.
– А почему вы его мафиози прозвали? – спросил я.
– Да он себе после первой промысловой практики здоровенную такую балдоху – печатку золотую, купил, грамм на пятнадцать… Ну и таскает её с тех пор на безымянном пальце левой руки. Ни дать ни взять – крёстный отец. Так к нему и прилипло это прозвище. Он, кстати, не обижается. А даже, пожалуй, наоборот…
Немного помолчав, Иван продолжил о своём однокурснике.
– Дело в том, что ему в Эвенкию жуть как ехать не хотелось. Может быть, и из-за моих рассказов… Я там в прошлом году побывал, на той же самой работе, что и Вовке нынче предстоит. Денег на ней не зашибёшь, а работа – отвратная. Главным образом психологически тяжкая… Вот он меня и уговаривал с ним поменяться. Дескать: «Ты там уже был, всех знаешь, ну и пятое-десятое, всё такое прочее…» Как будто бы понять не мог, что из-за того, что я там уже был, я и не хотел туда снова попасть на отстрел оленей, больных попыткой. Выполняя, фактически, роль палача… Нас в прошлом году там трое было. Потому что среди зимы вдруг случилась оттепель, а потом всё опять резко заморозило. Снег коркой ледяной схватился. Олени до ягеля докопаться не могут – сбивают копыта в кровь. И по ледяной тундре едва уже бродят потом огромные их стада, не могущие добыть себе пищи… Дать погибнуть всем оленям от истощения – глупо. Вот этих бедолаг, больных пастухи и отсекают от основного стада в специальный загон. А наши охотоведы вынуждены их в этом загоне из карабинов шмалять. Жуть!.. Местные эвенки этим делом заниматься не соглашаются. Хотя понимают, что другого-то выхода всё равно нет. Так хоть шкуры да мясо в дело пойдут… Когда пальба начинается, лежащие до этого олени вскакивают и начинают как угорелые носиться по загону с большими безумными глазами, из которых, видно, от боли – копыта-то сбиты – слёзы текут… Не каждый это может выдержать… Мертвых оленей, наваленных в загоне как попало, где пуля достала, эвенки тут же разделывают. Кровь стекает в низинки и застывает там потом лужами с красным льдом. Снег весь копытами истыкан, как бывает – оспинами лицо… Случается, что олешки и тихо стоят, не носятся, спасаясь от пуль. Или даже – не встают на больные ноги, лежат. Но это ещё хуже. Такая у них в глазах безнадёга, что впору самому завыть от гнетущей безмерной тоски, – продолжал ворошить свою душу Иван. – Иногда в общей беготне, кто может ещё бегать, конечно, переплетутся ненароком рогами, как предсмертным дружеским рукопожатием. И мёртвый, падая, тянет за собой живого. Бывает так перепутаются боковыми отростками, что и после смерти не разнимешь – хоть спиливай рога… Ух, не могу, – выдохнул из себя Иван, своими воспоминаниями заметно испортив нам обоим бесшабашный настрой. И совсем уж стихшим голосом продолжил о другом:
