Виктор Окунев - Записки лимитчика
В горном институте, где работал ассистентом на кафедре общественных наук, в ту пору происходили события важнейшие. Заведовал кафедрой профессор Теребенев, к отцу благоволил. Открывались перспективы, наука манила. Но однажды Теребенев исчез. Исчезла и вся семья. А перед тем на кафедре затевалось дурнопахнущее — вспухало, как гнойник, без видимых причин, дело Теребенева. Кому-то было выгодно, некоторые торопили события, в финале планировалось неотвратимое — осуждение. Сейчас не понять: в чем вина Теребенева? Почему он должен был тогда исчезнуть? Исчезли все, время всех поглотило. Людей нет, но осталась пытка — та, что мучила, сводила с ума: зачем?!. Зачем они готовились, советовались с родными, напивались, их выворачивало, наутро смертельно трезвели, обливались потом — перед тем, как отречься? Предупрежденные, как надо проинструктированные... Был момент стыдобы прилюдной или не был? Одно знаю: был трепет. Трепетали перед неведомым. Отца тоже обязали выступить с разоблачением, от него ждали... Но он промолчал. Он выбрал с р е д н и й путь...
Разумеется, этот путь не спасал — напротив. Он обрекал. Отец это ощутил всей кожей. Когда почувствовал взгляды... Очень скоро нашли ошибку в методработе — хотя бы и прежней, все подняли, перерыли. Рекомендована была слушателям сети комсомольского просвещения биография Чернышевского из серии «Жизнь замечательных людей». О замечательном человеке написал не тот автор. Но в момент рекомендации он был тот! И ни один смертный не подозревал... Как ни странно, этого-то не хотели знать, не замечали. По комсомольской линии вкатили выговор с занесением в личное дело. В приказе об увольнении «по личному желанию» звучало тем не менее зловещее: «в связи с допущенной ошибкой...» Поэтому поехал тем же вечером к Колчиным — в тот дом, где бывал столько раз, где что-то складывалось, не складывалось, иногда слепила надежда; где теперь ждут его Маша и ее мать, брат... Надо было проститься, просить прощения. Потому что ошибка с автором «Чернышевского» решила: быть или не быть. Не быть науке, доцентуре, Маше Колчиной, которой мог принести и уже нес, так думал, одни лишь несчастия, усугубление ситуации. Быть — девушке в пальто из ткани «фуле» — почему-то «фуле» запомнилось! — телефонистке, круглой сироте, жившей на квартире бок о бок с какими-то геологами, моей будущей матери. Начиналась новая жизнь, отдающая сиротством.
...Отец матери открывался, только когда немного выпьет, разволнуется. Мог тогда всю ночь вспоминать!
И вот передо мной лежит ворох пожелтевших бумаг, в которых — прошлое время, прошлые разочарования, надежды. Надеялись. Из Свердловска пришлось уехать. Кочевой быт и такой же скарб. Одно время отец заведовал учебной частью некоего филиала «факультета особого назначения», связанного с Наркомвнуторгом. Сохранились его командировочные удостоверения, какая-то труха учебных планов, выписки из приказов ко Дню ударника... И даже акт тридцать восьмого года о сдаче казенного имущества, где перечислялись: кровать-полуваршавка, два старых венских стула, пять стульев березовых, стол дубовый, диван, кушетка, крытая клеенкой, этажерка... Как будто за этот быт все еще надлежало отчитываться, держать перед кем-то невидимым ответ!
Пожалуй, Сева поверил в мои любительские штудии, в так называемые «записки». Хотя поводов я не давал. Не навязывался. Но ведь говорилось, обсуждалось в кухне со скошенным потолком: где разгадка нашим дням? Какой в событиях смысл? Принес из недр квартиры школьную тетрадку, бросил ее с нарочитым небрежением на столик, рядом с тарелкой, где — худосочные оладьи горкой, растаявшее масло тут же в вощеной бумаге.
— Можешь посмотреть. Если хочешь, конечно. А можешь... — И он глазами на открытую форточку показал. Понимай, как знаешь.
— Сева! — Я колебался, не хотелось его огорчать, надо будет о написанном в тетрадке выкладывать все начистоту. — Это твое? Что это?
— А! — в голосе пренебрежение. — Попытка! В училище адмирала Макарова. Курсант из нашего кубрика — мы комнаты называли там кубриками — увлекался... Ну, и я решил...
— Какой это год?
— Пятьдесят седьмой.
И вышел из кухни. Дело, кажется, было нешуточным. Хотя в рассказе какие-то молодые люди много шутили. Попали в ресторан без денег, заключалось пари на выживаемость. В результате, кто-то кого-то пытался подловить: они — девочек, или девочки — их... Я отмечал про себя: на одной — воротничок «Мария Стюарт», платье с разрезами; на другой — кофточка-кимоно. Драгоценные, но, согласитесь, ничтожные крохи... «Уже устаревшая, — сообщал автор, — прическа «Дина Дурбин». Молодец! Мелькнула подпись автора: Сева Нищий. «Так он это нищенство свое с юности в себе лелеял, примерял!.. — выходила догадка. — Впрочем, какое нищенство? — гордыню!» Было там, в его истории, чем гордиться и чего страшиться. Севин отец, военный инженер, изобретатель военной техники, в июле 37 года не вернулся домой. Все остальное для него закончилось в августе. Полигон на Ржевке сразу ликвидировали. Мать перед самой войной вышла замуж — снова за военного. Отчим их спас: успел вывезти в Пермскую область. Откуда Сева и вернулся, почему-то уже один, без матери, в освобожденный от блокады город... Было так просторно, вспоминает, потому что людей было мало. Идешь по улице, и словно улица — твоя. Ведь мальчишка! Про школьные годы — никогда, ничего. А вот что делать и куда идти после школы? «Никуда бы не приняли, ни в один вуз», — сказал он весьма определенно. Училище имени адмирала Макарова отличалось от всех других — подобных — заведений чем? Тем именно, что туда можно было поступить, скрыв правду об отце. Откуда взялась такая фантастическая возможность? Сева объяснял механику поступления в общих чертах. Хотя в общих чертах объяснить это невозможно. Работала на него в заполняемых обязательно бумагах ничтожная лакуна, высосанная завихрением времени, упавший в разряд бессрочно-отпускных пунктик... Но училище шанс на выживание для бедолаг оставляло. По крайней мере, в ту пору. И вот молодые люди шутили...
Чего они все тогда хотели? Спроси их — какая в ответ поднялась бы туча выкриков, а то и просто воплей восторга! Молодость искала случая выразить себя, независимость суждений почиталась. Где вы все, сотоварищи в форменных шинелях? Но не надо бы спрашивать себя об этом — теперь, когда давным-давно махнул он рукой на те дни, отдалившиеся вместе с туманами Охотского побережья, спрессовавшиеся где-то там в толщу непробиваемую.
В минуту черного веселья, жестко осклабясь, сказал:
— Полностью уверен: все наши — спились! Уверенность сто процентов.
И захохотал злорадно.
Я усомнился было. Он пояснил, все так же веселясь:
— Наших в кубрике я до конца знал... Тайны никакой не было в них.
Сам, в то же время, носитель тайны. Это была тайна времени. Снова давал знать о себе старый слом?
А как же тот из их кубрика — Андрей Старков? Удивительно покатый лоб у него, настойчиво оберегаемое от посторонних глаз многописание. Но не скрывал честолюбивых намерений. «Ты что, в самом деле, хочешь быть писателем?» — «Что значит «хочешь»? Я уже...» Ошеломление не проходило, новость поражала воображение. Значит, ему дано? Кем это может быть дано?.. Все изгибы души человека... А мне — дано или не дано? Вопрос поставлен, на него следует отвечать. И отвечал. Носил тетрадку в литобъединение. Эта гора, как туча в вечернем небе, казалась неодолимой. Он поразил на всю жизнь — Андрей Старков! Особенно его последнее заявление. Получил тогда какой-то пакет из Москвы.
— Из училища, ребята, ухожу!.. — Точно лихорадка его била, глаза шалые. — Вот, получил последнее подтверждение. Теперь я — профессиональный писатель!
Уезжал на Урал. Там — родственники, корни, ветви; биографийка путаная, в которой уже есть и Клайпеда с какой-то морской школой.
Но тогда, в 56-м много спутанного поднялось со дна — казалось бы, уже похороненного, затянутого донным песочком, пованивающей жирной, радужной пленкой поверху... Это была школа в три ступени, где просвещаемые все забыли, ничего не хотели знать, не знали никогда. Еще вчера — ни о чем таком ни в газетах, ни в ночи пьяный, нигде. А теперь об этом при свете дня сообщали газеты, радио словно сошло с ума! Впервые за годы и годы узнаваемое на улицах ошеломляло и даже пугало: оказывается, возврат из небытия возможен, и не только возможен — уже происходит, Видел в театре: изменилось освещение, возбужденно шумевшие люди вынеслись вон, резко потянуло холодной пылью и тленом, а на гигантском заднике сцены задвигались такие же огромные тени. Их выход! — они сейчас выйдут к нам, вам...
В училище волновались. Курсанты ходили косяками. В те дни набросал на нескольких листочках требования, обращенные неизвестно к кому. Это и были знаменитые в его жизни «тезисы 56 года». Вокруг них все закружилось, завихрилось тогда на несколько дней; напряжение нарастало. «Им нужен был кто-то... — бормоталось в кухне. — Надо было дать им направление...» Тезисы обманом заполучил Сологуб, преподаватель, притворявшийся либералом, заговаривавший с курсантами вольно, на темы «без берегов». Вырвал из рук, как мальчишка, убежал. Отнес добычу начальству. Потом, правда, листочки возвратили. Висело, почти зримо, томительное ожидание: что будет? на что решатся? Над Севой теперь некоторые смеялись в открытую — «Готовь сухари!.. За такие тезисы не поздоровится». Но, слава адмиралу Макарову, незримому покровителю, — все обошлось!
