Алан Черчесов - Вилла Бель-Летра

— Ничего себе! — запамятовав про травму, Расьоль подскочил в своем кресле и взвыл: — У-у-у… У-у… У, у, у!.. У-у меня слов нет! Это ж надо! Значит, Пенроуз и Горчаков позабавились, а Фабьен в отместку поимел ее труп, да и то — на бумаге? Так, что ли? Ничего себе! Да вы извращенцы, господа. Притом наглые!..

— Успокойтесь, Расьоль, — сказал Дарси. — Я вовсе не утверждал, что вторым в ту ночь был Горчаков. Мог быть не он, а Фабьен…

— Но — вторым? Хорошо же вы все разложили! А потом ваш Пенроуз утопил, как котенка, девицу, предложив горюющим олухам бросить жребий, кто из них все же был там вторым? Чудеса! Не находите, Георгий?

— Дуэль! — вспомнил Суворов. — Он подстроил дуэль. Я понял! Дарси считает, что, если Пенроуз не знал, кто из них был вторым, но догадывался, что вторым кто-то все-таки был, он решил отомстить им обоим, спровоцировав ссору. Так, по крайности, мог он разделаться с тем из двоих, кто делил фифти-фифти с удачливым третьим его, Пенроуза, подозрения. Вот что было, считает коллега. Я прав? Но на всякий пожарный он стал еще и нести околесицу в ходе допросов: дескать, если кого-то из двух упекут — поделом… Ну, Дарси, вы и эквилибрист! Ни за что б не подумал.

Расьоль брызнул слюной:

— Идите вы к черту! Желательно — оба.

Но предпочел уйти первым. Он рванул было вон, но, вспомнив про тумбочку, заковылял обиженно в сторону лестницы. Дарси и Суворов обстоятельно слушали, как та скрипит в такт шагам.

Без француза беседа не клеилась. Да и ночь, очернив все пространство окна, подгоняла прощаться. Расставшись минут через пять, они разошлись по своим этажам.

Войдя к себе в номер, Суворов обнаружил, что одиночеством там и не пахнет: со стороны озера доносилось громкое тупанье, перемежаемое визгливым смехом толпы и карканьем ди-джея в микрофон. Первым делом напрашивалось закрыть дверь на балкон, однако это не помогло: в стены бухало, словно кувалдой, басами, отдаваясь бренчанием окон, но как бы не в тон. Пол дрожал и чесался. Настольная лампа делала «т-ссс…».

Без балкона стало вскорости тесно и душно, как в джунглях. Открыл.

С балкона подумал: музыка — это когда душа изнутри — и наружу. А когда дрелью снаружи — в нутро, да еще без души — это хрен знает что…

Где-то снизу подробно ругался Расьоль.

Где-то рядом и снизу клубился дымок из пахучего Дарси.

Где-то ниже по миру бежал, задыхаясь, испуганный слон.

Что еще?.. Да вроде бы все.

Хотя нет, разве вот что: все двери на вилле в итоге были заперты прочно на ключ. Насколько известно, в эту ночь тень Лиры фон Реттау ни в одну из них не впустили…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ (Житие)

Если житие — это жизнь, обретшая святость,

то жизнь — это житие, утратившее святость на корню.

Утром у себя под дверью Дарси обнаружил конверт. В своем очередном послании из неведомого далека Элит Турера сообщал, что 14 июня (стало быть, сегодня), в 16.00 на виллу Бель-Летра прибудет г-жа Гизела Фабиш, журналистка. С присущей его стилю витиеватостью льстивый испанец почтительно испрашивал у Дарси «оказания неоценимой услуги», суть которой сводилась к тому, чтобы выкроить из своего «всецело отданного творческим свершениям времени» час для интервью. «Я искренне полагаю, — заключал свою просьбу Турера, — что хлопоты, доставленные Вам общением с этой яркой особой, будут щедро восполнены удовольствием открытия в ней редкого обаяния и ума».

Перечитав письмо дважды, Дарси проверил штемпель на конверте, заключив, что оно было отправлено из почтового отделения в Дублине. Странно же этот испанец проводит свой отпуск!..

Спускаясь в столовую, Оскар увидел на пробковой доске у входа в библиотеку желтый лист. Нарисованная рядом фломастером размашистая стрела, указывавшая на текст, не могла остаться незамеченной. Цитата была слишком известной, чтобы Дарси сумел ее не узнать:

«Если бы он улыбнулся, то чему он улыбнулся бы?

Мысли о том, что каждый, кто проникает, думает, что он проник первым, тогда как он всего лишь последний член в ряду предшествующих, пусть даже первый в ряду последующих, и каждый воображает, будто он первый, последний и один-единственный, тогда как он не первый, не последний и не один-единственный в ряду, что начинается в бесконечности и продолжается в бесконечность.

Каков был ряд предшествующих?

Допуская, что Малви был первым членом в этом ряду, Пенроуз, Бартелл Д’Арси, профессор Гудвин, Джулиус Мастянский, Джон Генри Ментон, отец Бернард Корриган, фермер на конной выставке Дублинского Королевского Общества, Чудила О’Рейли, Мэтью Диллон, Вэлентайн Блейк Диллон (лорд-мэр Дублина), Кристофер Каллинан, Ленехан, итальянец-шарманщик, незнакомец в театре „Гэйети“, Бенджамин Доллард, Саймон Дедал, Эндрю (Сикун) Берк, Джозеф Кафф, Уиздом Хили, олдермен Джон Хупер, доктор Френсис Брэди, отец Себастьян с горы Аргус, чистильщик обуви у Главного почтамта, Хью Э. (Буян) Бойлан, и так каждый, и так далее, до непоследнего члена».

Джеймс Джойс, «Улисс», часть 17, «Итака». Месть Жан-Марка за вчерашнюю ссору. Устами классика намекает на то, что быть первым Пенроуз не мог, да и мне, дескать, не доведется. Мой номер — третий. Плохо вчитывался: Малви, похоже, в постели у Молли и не было…

Как бы то ни было, а дважды с утра въехать в Дублин что-то да означало…

По лицам Суворова и Расьоля за завтракам он понял, что Турера не забыл и про них. Несмотря на проведенные вместе две недели, все трое, потрудись они о том задуматься, признали бы, что их взаимное отчуждение (в особенности после вчерашней язвительной перебранки) не только не уменьшилось, но и в какой-то степени возросло. Подчеркнуто вежливый разговор и дежурные улыбки опытных отравителей были ярким тому подтверждением. О письмах никто не проронил и слова. Дарси решил взять инициативу на себя:

— Насколько я могу заключить, каждый из нас предпочитает работать по утрам, хотя иногда у Георгия в кабинете свет горит далеко за полночь, а вы, Жан-Марк, время от времени разбавляете ночную скуку тем, что швыряетесь в стенку туфлей.

— Не туфлей, а футляром из-под очков, — поправил Расьоль. — Знаете, когда ищешь их, ищешь, находишь футляр, а он пуст…

— И что, помогает? — спросил Суворов, и всегда-то пытливый умом.

— А как же: запустишь его со всей силы — очки и подскочат у тебя на носу.

— Почему бы вам не начинать тогда поиски с физиономии?

— Чего ради? Ищешь то, что теряешь. Я теряю очки, но никогда не теряю лица…

— Простите, совсем позабыл: вы его всегда обретаете. И даже, случается, обретаете с приобретением…

Дарси вмешался:

— Коллеги, довольно! Я только хотел сказать, что, поскольку все мы работаем по утрам, у нас высвобождается вечер. Предлагаю сегодня занять его походом на выставку. Пару месяцев назад в десяти километрах отсюда открылся музей Бухгейма.

— Того самого, автора «Лодки»?

— Того самого. Старик не только всю жизнь строчил книги, но и с одержимостью чудака десятилетиями коллекционировал экспрессионистов, африканские маски и западный кич. Получилась невероятная смесь. Что скажете о шести вечера? По будням музей открыт до восьми, так что времени будет достаточно.

— С удовольствием, дружище, но в другой раз. Сегодня никак не могу. На шесть у меня назначена встреча, — сказал Расьоль и осекся, посмотрев на них взглядом филина, почуявшего приближение упыря.

— А у меня — на восемь, — сказал Суворов. — Неловко опаздывать. Вот если бы часа в четыре…

— В четыре уже не устраивает меня, — сказал Дарси и, разведя руками, приятно оскалился, очевидным образом подпортив настроение товарищам.

— Это он к тому, что мы с вами снова не первые, — пробурчал Расьоль. — Хорошо, что теперь хотя бы понятно, кто из нас безусловно второй…

— Не берите в голову, Жан-Марк, ведь это всего-навсего интервью. А что до распределения времени, то у вечерних часов есть свои преимущества, — отразил выпад Суворов.

— Надеюсь, эта Гизела по крайней мере не смешливая мымра с буйным тиком от климакса и протезом вместо ноги.

— Больше оптимизма, Расьоль. Она молода, умна и бесконечно сластолюбива. Иначе зачем режиссеру Турере ее к нам сюда посылать, да еще в такой день? — Суворов старательно выказывал жизнелюбие.

— И то верно, — согласился француз и одним махом отгрыз полбанана.

Наступила тишина, нарушаемая лишь угрюмым похрумкиванием Расьоля. Звук был такой, словно он жевал крекер, а не банан, или глодал про себя поросячий хвостик. Наложенный на безмолвие, звук оказался на удивление меланхоличен.

Стало ясно, что утро, в общем-то, кончилось…

Следуя заведенному правилу встречать журналистов только на свежую голову, Дарси решил пренебречь на сегодня письменным столом и дать себе отдых. Тем более что вчерашний разговор, из которого он вышел пусть необъявленным, но победителем, отнюдь не укрепил его уверенность в собственной версии. Раз высказанная вслух, она потеряла прежнюю убедительность, словно выставленная напоказ при беспощадном свете софитов обнаженная грудь увядающей дамы, чью дряблую кожу всегда до того скрывал умело пошитый наряд. Так случается с мыслями. Если часто их повторять, они теряют упругость, постепенно изнашиваются и уже не плодоносят.