Арнольд Цвейг - Затишье
Ровно через девять лет соученики встретились на извилистых тропах Верденского ущелья, между гаубицами и углублением в скале, произведенным взрывом, в крошечной пещере, где текло со стен. Оба друга внешне сильно изменились, и оба остались такими, как были. Лейтенант Шанц, одетый в мундир с серыми полевыми погонами, расспрашивал нестроевика Бертина, радостно глядя на него голубыми глазами, и сам охотно отвечал на его расспросы. Ни тени какого-либо высокомерия не омрачило этой встречи. Шанц кликнул своего вестового Кошмарика — его действительно так зовут, пояснил Шанц, — велел принести коньяк, позвать унтер-офицера Зюсмана, предлагал сигары, сигареты, трубочный табак. Радость Шанца, казалось, заполнила весь блиндаж, и даже его артиллеристы дружелюбно ухмылялись, когда Бертин, уроженец Крейцбурга, шутил с ними, своими земляками, карабкаясь от пушки к пушке. Шанц показывал свое царство — упомянутые четыре гаубицы, семидесятимиллиметровые орудия навесного огня, к которым он, по его выражению, был привязан, словно собачонка к ножке стола.
— Я обязан охранять их, не то возьмут да украдут мои пушечки, понимаешь? — Он смеялся и потирал руки. — Такие симпатичные чурбачки, мои забулдыги того и гляди спустят их французам на лом.
Артиллеристы рассмеялись: лейтенанту Шанцу все разрешалось, даже называть их забулдыгами, что в кабаках силезских предместий неизбежно является поводом для драки.
«Боже мой, — думал Бертин, — как это все уживается рядом: там мертвый француз со стальной пилой между лопаток, а здесь девятиклассники, воздух Крейцбурга и метатель мяча Шанц, ничуть не изменившийся».
— Есть ли у тебя что почитать? — спросил Шанц. — Правда, об этом и спрашивать нечего, — добавил он тут же. — Тебя скорее увидишь без ушей, чем без книги.
Бертин рассмеялся. У него в ранце и в самом деле лежали две книжки, а его «библиотека» вместе с вещевым мешком осталась в роте.
— Не знаю, Пауль, подойдет ли тебе то, что у меня с собой. «Трактир в Спессарте» Вильгельма Гауфа и «Германия» Тацита в издании «Реклам», в том самом переводе, которым Горчица запрещал нам пользоваться (учителя литературы иначе, как Горчицей, не называли, и каждый, кому хоть раз привелось видеть желтый цвет лица, желтые зубы и выцветшую бороду сей могущественной особы, не мог бы не согласиться с этим прозвищем).
— Ну и парень! — воскликнул лейтенант Шанц. — Ума палата! Нет, о Таците я и слушать больше не желаю. Ты ведь придешь завтра, не правда ли? И тогда обменяешь мне старика Гауфа. Нам есть что порассказать друг другу, горы целые. Ты даже успел жениться, — я вижу. А помнишь, как на десятиминутной перемене мы галопом неслись к лицею, чтобы одним глазком поглядеть на наших девушек, ты — на Лотту Фрейндлих, а я — на Элли Клеменс? Она мне иногда пишет. Передать ей привет? О том, что тебе предстоит большое будущее, давно все воробьи на крышах чирикали. Ты, оказывается, написал роман. Элли прислала мне пол газетной полосы с рецензией, которая была напечатана в крейцбургской газете.
— Знаешь, сколько лет этой писанине? — смеясь, сказал Бертин. — Четыре года. Да, теперь об этом романе заговорили. Если он тебя сколько-нибудь интересует, я напишу в издательство и тебе его вышлют. Только бы нам вернуться целыми и невредимыми, и я, может быть, напишу что-нибудь и получше.
Унтер-офицер Зюсман стал торопить: пора двигаться дальше.
— Теперь мы соседи, — сияя, говорил Шанц, — приходи, когда захочется. Если только я не буду как раз давать концерт, мы поиграем с тобой в шахматы, потолкуем.
Лежа в темноте, Бертин кивает. Да, с тех пор как он оказался в Гремили, они могли считать себя соседями; он еще успел принести Шанцу «Тараса Бульбу». Но потом наступил перелом. Летнее наступление русских армий под командованием генерала Брусилова потребовало переброски в Галицию множества действующих дивизий — надо было спасать Габсбургскую империю, объединенный фронт на Балканах; осенние туманы защищали Верден на свой лад, генерал Петен — на свой. Западные державы перечеркнули немало наших расчетов, снова отобрали Дуомон и в сражениях на правом берегу Мааса погасили тысячи и тысячи молодых жизней. Погиб и лейтенант Шанц.
Писарь Бертин, опять окунувшийся в события того года, плотнее укутался в одеяло, повернулся на левый бок, на котором обычно спал, и наконец забылся, уснул. Он слышал еще, как Шуберт спрашивал: «Что вы здесь ищете, что здесь вы потеряли?»
Завтра воскресенье, двадцать пятое ноября. В десять утра ему предстоит продолжить свое повествование. На этот раз он расскажет не о Грише и не о Шанце, а о молодом Кройзинге, убитом на ферме Шамбретт, похороненном в Билли. Все они пали, один за другим.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Благие намерения
Глава первая. Бред сивой кобылы
Обычно адъютант — это молодой человек, получивший хорошее воспитание и умеющий разобраться в практических задачах и теоретических указаниях — во всем, что входит в служебные обязанности его шефа. Адъютант Пауль Винфрид, кроме того, не порывал с теми областями духовной культуры, которые некогда, в мирное время, считал своими. Тогда он изучал в Фрейбурге и Тюбинге историю искусств, в Кельне полюбился ему Валраф-Рихарцский музей, где он постоянно околачивался; в своем дневнике он добросовестно перечислял все виденные им романские церкви и часовни, заносил их на скрижали своей души; в это время и выросла его дружба с архитектором Понтом из Калькара на Рейне.
Сегодня в иллюстрированном приложении к виленской газете напечатаны снимки с русских икон, найденных в различных городах занятого немцами края и соседней с ним Украины. То была иконопись византийского происхождения с наслоениями позднейших влияний. Когда кончится война, историки искусств с наслаждением займутся их исследованием. Клише воспроизводили только контуры: газеты военного времени не обладали техническими средствами для цветной фотографии. Архангелу Михаилу отводилось немало места, многократно повторялась, разумеется, святая дева, царица небесная с Иисусом-младенцем в венчике; были здесь и Кирилл с Мефодием.
Надо прямо сказать: знанием европейского Востока никто похвалиться не мог. Славистикой, научным изучением славянских языков, мало кто занимался, за исключением узкого круга людей, которые надеялись сделать источником своего существования преподавание этих языков в гимназиях и высших школах Познани и Западной Пруссии. Улыбаясь, вспомнил Винфрид, как он впервые услышал из прелестных уст медички Лауры Кохман имя профессора Менделеева, открывшего периодический закон химических элементов.
Теперь все это переменилось. Звучание русских имен становится обычным для немецкого уха. Имя великого князя Николая Николаевича часто мелькало в 1915 году, генерала Брусилова — в 1916 году. Немецкие солдаты дразнили своих австрийских камрадов, окрестив победителя под Луцком Пруссиловым. А теперь все широко известные русские имена вытеснило одно двухсложное имя — Ленин.
Винфрид поднялся с лиховского, кресла, стоявшего у окна, неторопливо прошел в спальню, взял там сигареты, вернулся, включил настольную лампу — какой хмурый ноябрьский день! — и углубился в папку с бледно напечатанными на машинке информационными донесениями. Папку рано утром принес его бывший денщик Петер Посек, ныне вестовой штаба Лихова. К числу офицеров, поспешивших отправиться домой в отпуск, принадлежал и обер-лейтенант Мейер, «Мейер-последние известия».
К счастью, на время своего отсутствия он возложил свои обязанности на умевшего критически разобраться во всем унтер-офицера Гройлиха, который с давних пор принимал и передавал ему информационные донесения. Теперь унтер-офицер жил и работал в теплых и сухих подвалах особняка Тамшинского.
В доме ни звука. Все, кто могли освободиться, отправились к заутрене, которую служил полковой священник Шиклер в русской православной церкви на рыночной площади. В этом году в рождественский пост люди охотно слушали проповеди, потому что темой их был мир, мир на земле, а не на небе, очень реальный и желанный, так ощутимо подготовляемый руками петроградского правительства. Пауль Винфрид отнюдь не испытывал потребности в священных песнопениях, сегодня утром его библией было эхо новостей, полученных из Ковно унтер-офицером Гройлихом, — эхо, которое перекатывалось по всему миру и попадало в Берлин из Швейцарии и Испании, иногда из Швеции — через Гельсингфорс и Ригу.
Без аромата русской папиросы вряд ли под силу перенести вкус этой мешанины. Через час, слава богу, появится Бертин, а с ним и Понт, может быть, и Познанский, и он, Винфрид, услышит рассказ о реальных вещах, вещах понятных, из той области, о которой Винфрид может судить. А здесь, в этой политической комедии, у него нет никакого опыта. Гневно сдвинув брови, просматривает он папку с машинописными листками. Да это какая-то орда безумцев!
