Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
5
За ними шла собака, единственное живое существо, сопутствовавшее им в этом паломничестве. И вот они вступили на брег моря. А потом, очистив покаянием души, вступили в края, лежавшие к северу, и созерцали, вознося к небу свои сердца, могучую гору Гимават… А вслед за тем плескалось озеро, и благоухала сирень, и одевались листвой чинары, и сияли горы, и низвергались водопады, и зеленела весна, и сверкал белизной снег, и голубело небо, и легким облаком опадали лепестки: а он все не мог утолить свою жажду. И вот снег уже не сверкал белизной, и лепестки не опадали легким облаком, а роились как мошкара, и Гималаи обволоклись пылью у и неутоленная жажда мучила его еще сильней. И озеро бушевало, и бушевали водопады, и бушевали лепестки, и бушевали времена — бушуя, уносились прочь, — и сам он уносился вместе с ураганом лепестков в горы, где уже лил дождь. Но и дождь этот, который лил только в горах, не утолил его жажды. И не было уже никаких гор. Он стоял в реке, среди стада. Он отдыхал в прохладном болоте вместе с какими-то лошадьми, по колена в воде. Он лежал ничком и пил из озера, в котором отражались горные хребты, одетые снегом, облака, громоздившиеся ввысь на пять миль за могучей горой Гимават, сиреневые чинары и селение, приютившееся среди зелени смоковниц. Но жажда оставалась неутоленной. Должно быть, потому, что пил он не воду, а легкость и залог легкости — но как можно пить залог легкости? Должно быть, потому, что пил он не воду,, а свершение ясности — но как можно пить свершение ясности? Свершение ясности, залог легкости, легчайший свет, свет и снова свет, свет, свет, свет!
…Консул, чувствуя, как череп его громовыми раскатами крушит и терзает мучительное похмелье, а в ушах жужжат неотступно сонмы хранителей-демонов, с ужасом осознал, что на глазах у соседей он едва ли сумеет сделать вид, будто просто ходит по саду из невинного пристрастия к растениеводству. Нет, он даже не ходил. Только что очнувшись на веранде и сразу же вспомнив все, консул почти бежал. И мало того, его пошатывало. Напрасно силился он овладеть собой, безрассудно тщился напустить на себя непринужденность и в надежде не уронить приличествующее консулу достоинство глубоко засунул руки в пропотевшие карманы пижамы. Забыв о своем ревматизме, он уже бежал, бежал со всех ног… Но не подумают ли в таком случае, что им движет побуждение, несравненно более возвышенное, скажем прекрасный трагизм, подвигнувший Уильяма Блэкстоуна удалиться от пуритан и жить среди индейцев, или отчаянный, благородный порыв его друга Уилсона, который покинул научную экспедицию и вот так же, в одной пижаме, навеки исчез в диких джунглях Океании? Нет, надеяться на это бессмысленно. Помимо всего прочего, если он и дальше станет двигаться напрямик, в дальний край сада, его мнимый побег в неведомое вскоре будет прерван, ибо путь ему преградит проволочная изгородь, препятствие, неодолимое для него. «Не будь глупцом, не внушай себе, будто у тебя нет цели. Мы предупреждали, остерегали тебя, но теперь, невзирая на все наши увещания, ты уготовил себе эту горькую… — Он узнал голос одного из своих знакомцев, едва внятный среди других голосов, и со всех сторон подступали многоликие, умирающие и воскресающие вновь бредовые видения, словно он был нежданно сражен выстрелом в спину. — …эту горькую участь, — продолжал голос сурово, — и теперь нужно нечто свершить. Потому и ведем мы тебя к этому свершению».
— Я не буду пить, — сказал консул и остановился как вкопанный. — Не буду или буду? Но, уж во всяком случае, не мескаль.
«Нет, ясное дело. А бутылка вон она, за кустом. Бери».
— Нельзя, — противился он…
«Правильно, выпей всего глоток, необходимую терапевтическую дозу; или, пожалуй, два глотка».
— Боже, — сказал консул. — О-ох. Боже. Правый. Лукавый.
«Потом ты скажешь, что это не в счет».
— Конечно, это же не мескаль.
«Само собой, это текила. Выпей еще».
— Благодарю, я выпью. — Консул снова приложился к бутылке, сжимая ее дрожащей рукой. — Блаженство. Погибель. Спасение… Кошмар, — произнес он.
«…Остановись. Брось бутылку, Джеффри Фермин, что ты творишь над собой?» — прозвучал у него в ушах другой голос, такой громкий, что он обернулся.
У самых его ног, на дорожке, распласталась змейка, которую ой раньше принял за сучок, она прошуршала по песку и скрылась в кустах, а он завороженно следил за ней сквозь темные очки. Да, это действительно змея. Но не пристало ему бояться каких-то несчастных змей, подумал он с гордостью, глядя теперь прямо в собачьи глаза. Это был приблудный пес, такой мучительно знакомый.
— Perro, — сказал он снова, потому что собака все стояла на прожнем месте. Но ведь это уже было, это уже, кажется, происходило час или два назад, подумал он внезапно. Странное дело. Он зашвырнул бутылку из белого граненого стекла — на ее наклейке было написано: «Tequila Aňejo de Jalisco» — далеко в кусты и огляделся. Кажется, все в порядке. По крайней мере змея исчезла, собака тоже. И голоса смолкли…
Теперь консулу удалось на миг убедить себя, что все действительно «в порядке». Ивонна, наверное, спит: не надо ее беспокоить. И какое счастье, что он вспомнил про эту почти полную бутылку текилы: можно несколько прийти в себя перед новой встречей с нею, а там, на веранде, ему никак не удалось бы сделать это. В силу обстоятельств теперь пить на веранде очень уж затруднительно; хорошо, когда есть местечко, где можно выпить спокойно, в любую минуту, безо всяких помех и прочего… Мысли эти посещали его ум — который приветствовал их, как бы склоняясь в многозначительном поклоне с величайшей серьезностью, — а сам он, обернувшись, созерцал свой сад. И как ни странно, сад этот не казался ему уже таким «запущенным», как совсем недавно. Конечно, многое тут в беспорядке, но тем более очарования обретает все, что видит глаз. Вокруг была пышная, нетронутая зелень, и это ему нравилось. А поодаль красовались великолепные бананы в бесстыдном цвету, уже обреченном на увядание, изумительная жимолость, восхитительно стойкие груши, дынные деревья, обступившие бассейн, а за ними — дом, низкий и белый, весь оплетенный бугенвилеей, с длинной верандой, похожей на капитанский мостик, и все это, несомненно, являло собой зрелище идеального порядка, но, едва он нечаянно отвел взгляд, зрелище это неуловимо претворилось в какое-то подводное царство, в край плоскогорий и вулканов, который огромное лазурное солнце, дробясь и множась, озаряло с юго-юго-востока. Или нет, кажется, с северо-северо-востока? Он взирал на все это беспечально и даже восторженно, с затаенным «увы» (но это слово «увы» он невольно вымолвил вслух), закуривая сигарету, а потом, чувствуя, как алкогольная испарина выступает у него на лбу, пошел дальше по дорожке к ограде нового публичного сада, который вторгся в его владения.
В этом саду, где он не бывал с того дня, когда приехал Хью и когда он припрятал в кустах бутылку, заботливо и любовно ухоженном, были сейчас явные свидетельства незавершенных трудов: инструменты, и притом весьма необычные — смертоносный мачете, вилы престранной формы, которые как бы пронзали обнаженную душу кривыми, сверкавшими на солнце зубьями, — были прислонены к ограде и, кроме того, плакат, сорванный где-то или, быть может, новый, словно бледное, вытянутое лицо, смотрел на консула сквозь металлические прутья. «iLe gusta este jardin?» — вопрошал он…
jLE GUSTA ESTE JARDIN? jQVE ES SUYO? jEVITE QUE SUS HIJOS LO DESTRUYAN![105]
Консул окаменел, глядя на эти черные вереницы слов. «Нравится вам этот сад? Почему он ваш? Мы изгоняем тех, кто разрушает!» Простые слова, простые и ужасные, слова, всепроникающие, доходящие до последних глубин твоего существа, слова, которые, быть может, прозвучат, как приговор, на Страшном суде, но почему-то они совсем не волнуют, разве что обдают неким вялым ознобом, холодной болью, как мескаль со льдом, который он пил в отеле «Канада» в то утро, когда уехала Ивонна.
Теперь он, однако, уже снова пил текилу — едва ли сам понимая, как это он успел так быстро возвратиться назад и отыскать бутылку. Ах, этот тончайший букет со смолистым привкусом! Пускай на него смотрят, это уже было ему безразлично, он пил жадно, залпом — а на него действительно уже давно смотрел сосед мистер Куинси, который поливал цветы слева, в тени, около их общей изгороди, где рос шиповник, — снова повернувшись лицом к своему дому. Он чувствовал, что загнан в тупик. Рассеялось жалкое, обманчивое ощущение порядка. Над домом, где витали призраки запустения, не желая более таиться, дух попранной ответственности простер свои зловещие крыла. А за спиной у него, в том другом саду, судьба его вещала негромко: «Почему он ваш?.. Нравится вам этот сад? Мы изгоняем тех, кто разрушает!» Быть может, надпись означала не совсем то — порой консул, захмелев, плохо понимал испанский язык (или же все это написал не слишком правильно какой-нибудь ацтек), — но что-то в этом роде. Приняв внезапное решение, он снова зашвырнул бутылку в кусты и направился к публичному саду, стараясь придать непринужденность своей походке.
