Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
— Ты была когда-нибудь в Канаде? — спросил он у нее.
— Ездила один раз на Ниагарский водопад.
Они двинулись дальше, и Хью все вел ее лошадь в поводу.
— А я вообще там не бывал. Но в Испании некий Канук, мой приятель из рыбаков, а все они — славные ребята, не раз говорил, что это самое ужасное место на свете. Во всяком случае, это относится к Британской Колумбии.
— И Джеффри говорил то же самое.
— Ну, у Джеффа на этот счет, вероятно, самое смутное представление. А вот что я слышал от Макгоффа. Кстати, он чистокровный пикт. Допустим, вы сойдете в Ванкувере, это напрашивается само собой. Что ж, хорошего мало, Макгоффу нынешний Ванкувер не очень-то понравился. Послушать его, этот город грязен, как Панго-Панго на Самоа, только надо добавить к этому колбасу, пиво да пуританские нравы. Кажется, будто все дрыхнут, а чуть копнешь, британский флаг вылезает на свет. В общем, они там, можно сказать, не живут. Попросту прозябают. Хочется заминировать всю эту страну и бежать без оглядки. Все разнести в клочья, срубить деревья и побросать прямо в море… А по части спиртного там, кстати, очень туго. — Хью засмеялся. — Куда ни ткнись, везде туго, сплошные помехи, но это, пожалуй, только на благо. Баров нет, одни пивнушки, да такие скверные, нетопленые, и пиво там подают такое жидкое, что уважающий себя пьяница туда ни ногой. Приходится пить дома, а когда запасы иссякнут, тащиться куда-то к черту на рога за новой бутылкой…
— Однако…
Оба рассмеялись.
— Однако ты подожди. — Хью взглянул вверх, на небо Новой Испании. Был чудесный день, радостный, как дивная песня Джо Венути. Над головой слышался тихий, неумолчный звон телеграфных проводов, и полторы пинты пива вторили у него в душе их звону. И казалось в этот миг, будто нет на свете ничего прекрасней, ничего легче и проще будущего счастья этих двоих людей в далекой стране. И еще казалось, будто важно только одно, только стремительность движения. Он вспомнил Эбро. Если тщательно подготовленное наступление может захлебнуться в самом начале, столкнувшись с непредвиденными подспудными препонами, которые успевают назреть, то внезапный, отчаянный натиск может привести к победе именно потому, что единым ударом разбивает столько всяких препон…
— Главное, — продолжал он, — поскорей вырваться из Ванкувера. Уехать куда-нибудь на берег тихого залива, в рыбачий поселок и купить лачугу над самой водой, чтоб до моря было рукой подать, скажем, за сотню долларов. Там перезимовать, пять долларов на шестьдесят в месяц. И никакого тебе телефона. Никакой квартирной платы. Никакого консульства. Свободное поселение. Пойти по стопам пионеров, наших предков. Воду носить из колодца. Самим колоть дрова. Ведь Джефф силен как бык. Может, он и в самом деле засядет за свою книгу, а ты снова будешь наблюдать милые тебе звезды и любоваться сменой времен года; между прочим, купаться иногда можно даже в ноябре. Познакомишься с настоящими людьми — рыбаками, что тянут невод, старыми корабельными мастерами, охотниками, ведь они, если верить Макгоффу, последние действительно свободные люди, какие уцелели в мире. А между тем наймете работников, они все приготовят на вашем острове, да подыщете себе ферму, поначалу она будет вас манить, казаться пределом мечтаний, и если вы все еще будете хотеть…
— О да, Хью, да…
Вдохновись, он тянул, почти рвал поводья ее лошади.
— Я уже вижу его, ваше жилище. Оно стоит у моря, на лесной опушке, и над водой, на шероховатых валунах, тянется длинный причал, весь такой заросший, облепленный ракушками, актиниями и морскими звездами. А в лавку ведет лесная тропа. — Внутренним взором Хью уже видел эту лавку.
В лесу пахнет прелью. Порой с треском рухнет подгнившее дерево. А в иные дни наползет туман, и туман этот сгустится в изморозь. Весь лес тогда сделается кристальным. Кристаллики льда вырастут на ветках словно листья. А потом, совсем скоро, покажется мать-и-мачеха, и вот уже весна.
Они скакали галопом… Кустарник сменился открытой, гладкой равниной, и лошади бежали резво, жеребята весело мчались впереди, а потом вдруг, с ошеломляющей быстротой собака мелькнула пушистым комком, лошади неуловимо перешли в широкий, плавный, вольный намет, и Хью испытал ощущение новизны, могучую примитивную радость, словно на борту корабля, когда он покидает неверные воды эстуария и выходит в открытое море, на простор, где привольно гуляют волны. Негромкий благовест слышался вдали, то всплескиваясь, то затихая, словно изливаясь в бездонную глубину дня. Иуда обрел забвение; или нет, Иуда неисповедимым образом был спасен.
Они скакали по обочине, где не было изгородей и дорога шла вровень с землей, а потом глухой, ровный стук копыт раскатился твердым, дробным, металлическим звоном, и они уже мчались прямо по дороге; дорога забирала вправо, огибая лес, который мысом вдавался в равнину.
— А вон уже снова калье Никарагуа! — весело крикнула Ивонна. — Рукой подать!
На всем скаку они опять приближались к Малебольхе, извилистому ущелью, но были теперь намного выше того места, где раньше перебрались через него; бок о бок проехали они по мосту с белыми перилами и как-то сразу, неожиданно очутились среди развалин. Ивонна теперь была впереди, и лошади остановились, словно повинуясь не столько поводьям, сколько собственному побуждению, быть может какой-то смутной тоске, а быть может даже сочувствию. Они спешились. Развалины лежали справа от них, при дороге, раскинувшись на зеленом травяном ковре. Здесь торчали какие-то обрушенные стены, по-видимому уцелевшие от бывшей часовни, и меж плит пола пробивалась трава, еще сверкая жемчужинками росы. Невдалеке были остатки широкой каменной галереи с обвалившимися перилами. Хью, совершенно не представляя себе, куда они попали, привязал лошадей к обломку красной каменной колонны, который стоял отдельно от прочих руин, словно какой-то бессмысленный, рассыпающийся в прах монумент.
— Что это за остатки былого великолепия? — спросил он.
— Дворец Максимилиана. Если не ошибаюсь, его летняя резиденция. Кажется, та живописная роща, где теперь пивоварня, тоже была на его территории.
Ивонне как будто вдруг стало не по себе.
— Может, побудем здесь недолго? — спросил он.
— Ну что ж. Прекрасная мысль. Я не прочь покурить, — сказала она неуверенно. — Только давай спустимся чуть пониже, там любимое место Шарлотты.
— Да, императорская резиденция явно знавала лучшие времена.
Хью, скручивая для Ивонны сигарету, рассеянно оглядел руины, как бы давным-давно смирившиеся со своей судьбой и уже неподвластные печали; на разрушенных башнях и развороченной кладке стен, за которую цеплялся вездесущий голубой вьюнок, сидели птицы; жеребята спокойно паслись возле часовни, собака была тут же, бдительный, неусыпный сторож: можно оставить их здесь без опасений…
— Стало быть, тут жили Максимилиан и Шарлотта? — сказал Хью. — А что, правильно сделал Хуарес, когда расстрелял Максимилиана?
— Это глубоко трагическая история.
— Надо было заодно шлепнуть старого болтуна Диаса, вот это было бы дело.
Они дошли до лесистого мыса и окинули взглядом проделанный путь: равнину, кустарник, железнодорожное полотно, дорогу на Томалин. Дул сухой упорный ветер. Вон Попокатепетль и Истаксиуатль. Замерли над долиной в безмятежной тиши; стрельба давно прекратилась. У Хью щемило сердце. Еще по дороге он почувствовал неодолимое желание взобраться когда-нибудь на Попо, быть может, даже вдвоем с Хуаном Серильо…
— А вот и луна, полюбуйся.
Он указал на лунный серп, который казался обломком, выброшенным из ночной тьмы космической бурей.
— Не правда ли, — сказала она, — какие чудесные названия давали в старину астрономы лунным областям?
— Гнилое болото. Это единственное, что я помню.
— Озеро Сновидений. Море Спокойствия…
Они молча стояли плечо к плечу, ветер взвивал над ними табачный дым; долина отсюда очень напоминала море, вздыбленное на всем скаку. За дорогой на Томалин земная поверхность вдруг вскипала, скалы и дюны, словно полчища варваров, заполонили все вокруг. Подножия гор ощетинились елями, как стена осколками битого стекла, а выше, подобно бурным валам, громоздились белые облака. Но за вулканами Хью уже явственно видел черные грозовые тучи.
«Сокотра, — подумал он, — мой таинственный остров в Аравийском море, откуда привозили ладан и мирру, где никто и иногда не ведал…»
В диком могуществе этих мест, ставших некогда полем битвы, словно что-то взывало к нему, нечто живое, порожденное этой мощью, чей зов он воспринимал всем своим существом, зов, подхваченный и развеянный ветром, некий пароль, нестареющий клич мужества и гордости, страстный и притом двойственный; быть может, подумал он, это выражение твоей души, это жажда бытия, действия, добра, которое есть истина. Казалось, теперь он проникает взором далеко за эти необозримые равнины, за вулканы, до самых штормовых просторов океана, но в сердце у него все то же безудержное нетерпение, та же необъятная тоска.
