Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола
Ничего, конечно, не нашли, а я, издеваясь, предлагал им поднять полы и разобрать стены.
Но они все же увезли с собой Аннушку. Она просидела ночь в районном КПЗ, а я кружил вокруг, как голодный волк. Утром жену выпустили под расписку, и я увез ее, притихшую и молчаливую. А вообще-то она была веселой и резвой хохотушкой. Ее взяли, чтобы запугать.
Вечером, дня через три, я остановил на улице самого Макушкина, идущего пешком к дому, и он испуганно заозирался по сторонам.
— Да нет, — засмеялся я. — Ты успокойся. Я вот что хотел тебе сказать: мы все проверили и перепроверили. К ее рукам не прилипло ни копейки. Это ты знаешь сам, и знают те, кто тебя науськал. Но если ее тронут, и даже посадят меня, вы все заплатите за это. Вас похитят, вывезут в тундру, разденут и подождут, пока вы затвердеете. Знаешь, как это сказано у древних? «Пусть погибнет мир, но исполнится закон».
— Кто сказал вам, что ее посадят, — заторопился Макушкин. — Ничего подобного, она полностью попадает под указ об амнистии, и все будет прекращено, — уже тоном сообщника добавил он. — А вы — артельный у старателей?
— Ну и что? — спросил я. — Золота надо?
Потом, проходя по улице, я совершенно случайно прочел красную вывеску: «Комитет Государственной безопасности по Магаданской области…». Я на несколько секунд задержался, и в моем мозгу что-то начало созревать.
Я написал заявление, что некая Хвостова, в прошлом, заваптекобазой, похитила для неизвестных целей огромное количество наркотических и сильно ядовитых веществ, при помощи которых можно уничтожить все население Магаданской области вместе с Чукотским национальным округом, а далее слово в слово выписки из фармакопеи. Кроме того, я взял с собой эту большую, черную и очень официальную книгу.
Едва дежурный по управлению прочел это заявление, он тут же взял трубку и позвонил: «Тут есть заявление с ранее неизвестными нам фактами…»
Мы шли по тихому и длинному коридору и через двойные двери приемной.
— Присаживайтесь, — указал на стул очень благодушный и, по внешнему виду, пожилой человек в штатском. Он внимательно меня выслушал и вместе со мной сверил все указанные цифры из фармакопеи, а потом улыбнулся:
— Чего только не может наделать черт, когда Бог спит.
Надо заметить, эта фирма умела работать. Факт фальсификации был доказан моментально. Хвостовой задали вопрос: кого именно и по чьему поручению она снабжала ядами и наркотиками. И Хвостова очень точно и ясно доказала, что она ни в коем случае не диверсантка и не шпионка, а воровка и мошенница. Впоследствии вместе с Николашкиной обвинили в подрыве народного здравоохранения. Все они совершали невероятно выгодный обмен наркотиков на золото. Потом еще допросили Торокуеву, Мазаревича, а всего по делу прошло человек двадцать. Так и закончилась эта, если угодно, детективная история. А с Анной мы тут же расписались. Она уехала на материк. Она слишком перепугалась. А я… я никуда уехать не мог. Однажды меня спросили:
— Говорят, ты писал заявление.
— Ну да, я писал. И что… А вы хотели бы, чтоб я, разорвав ворот рубахи, бросился на них с топором и сгинул в какой-нибудь колымской яме? Я поразил их их же оружием. — Дегазацией. Очень помогает от паразитов. Кроме того, это касалось не меня, а другой молодой жизни, которую хотели отдать на съедение колымским людоедам. И отдали бы, все четко и точно запротоколировав, заверив и опечатав. Они рассчитали, все учли, все средства борьбы и все оружие. Но не учли, что и я могу воспользоваться им же.
Однажды, когда в Академию наук обратились животноводы с Балхаша с жалобой, что волки расплодились и наносят урон стадам и что все способы испробованы, но нет спасения, Академия порекомендовала переслать с Уссурийского края десять пар тигров. И вопрос был решен.
24Меня всегда удивляла мозаика. Когда ты стоишь где-то внизу или в стороне, ты видишь все сразу… Вот огромное со всеми деталями лицо Спаса… Вот…
Но как же лепит картину-портрет ее творец. Художник, кладя разноцветные камешки, он постоянно должен держать в памяти создаваемый образ. Тому, кто пользуется карандашом, кистью и даже аэрографом, проще, чуть-чуть отстранись и видно все. А здесь — чтобы увидеть то, что держится в мозгу, в памяти — надо спуститься вниз или отойти в сторону. Я и сейчас не знаю, как все это делается, хотя и сам пользуюсь этим методом. Память листает страницы, иногда так быстро, что еле успеваю прочитать строки, иногда надолго оставляет книгу открытой.
Когда в холодном мареве ночейИ в звездных бликах темнота вставала,Я обращался к памяти своей.Листая книгу жизни от начала.И опускаясь на седьмое дно,Среди других теней бесследно тая,Пил памяти полынное вино.Ничем его в тот час не разбавляя.
Не знаю, получились ли портреты, получилась ли картина.
Я всегда имел какую-то непонятную страсть к сильной оптике. И в этот раз я сидел на холме, рассматривая через мощный бинокль чудесные сады, начинающиеся почти у самого подножия. Среди грядок или по углам росли цветы, очень много роз, и весь воздух был пропитан этим странным, ни с чем не сравнимым запахом роз, соснового леса и приглушенным запахом моря. Море находилось, примерно, в двадцати километрах. А розы здесь разводил совхоз. Я находился в старом Крыму, где была могила Александра Грина. А Грина я любил всегда. Люблю и теперь.
И вдруг через стекла я увидел ноги в разношенных шлепанцах и в галифе. На галифе — знакомый кант, потом — руки, большие узловатые руки с голубой татуировкой на одной из них. Ну да, земной шар и меч, протыкающий осьминога, лезущего откуда-то из-под Антарктиды. Ну и что? Я ничего не имею против этой эмблемы. И я вообще неравнодушен к мечам. Но это был не просто знак, а татуировка, и она что-то мне напомнила, и она, и тщедушная тощая фигура в майке, в разрезе которой пробивалась клочковатая седая поросль. А вот и голова, лицо…
Да, это он, капитан Смиряков, его так и прозвали Головастиком за непомерную, не по фигуре, голову котлом. А лицо… лицо было очень незначительным — плоское, с белесыми глазами и вздернутым коротким носиком.
Тогда он был начальником режима, капитаном, но потом я слышал, что ему дали большую звездочку и перевели начальником лагеря.
Об этом человеке я знал неожиданно много. Например, я знал, что он беспрестанно потел, и, смотря на него, я тогда думал, что он идет, хлюпая в собственном поту.
Я слышал, что с ним не уживалась ни одна женщина, и совсем не потому, что от него несло потом: от этого можно было избавиться. Жизнь превратила его в какое-то страшное чудовище… Ходили странные слухи, не укладывающиеся у меня в голове. Но когда он входил в камеру изолятора или даже в барак, все замолкали, с ужасом смотря на его безликое лицо.
Защелкивая и затягивая наручники, он наблюдал, и на плоском лице появлялась гримаса любопытства, как у мальчишки, когда тот разбирает интересную игрушку. Иди, скажем, рубашка, такой брезентовый балахон с длинными рукавами. Капитан Смиряков наступал сапогом на живот, заставляя выдохнуть, а потом затягивал до отказа, как супонь на лошади.
Конечно, работенка у капитана была нервная, но это в зависимости от того, как на нее смотреть. На суть дела ему было, в общем, наплевать. А вот частности его интересовали.
Особо Смирякову не нравились крупные, крепкие и жизнерадостные люди. И он подбирал к ним ключики — находил, изобретал… Конечно, если в человеке два метра роста, его нельзя укоротить, у Смирякова не хватало на это ни звания, ни должности. Но приморить, заморить, отнять здоровье — это он мог.
Что касается того, что у него сильно потели ноги, это я узнал случайно.
Я досиживал свои десять суток в ШИЗО, потому что я просто не заметил Его Высокопревосходительства, гражданина Старшего Надзирателя, и тогда он сбил с меня шапку здоровенной затрещиной. Но, прежде чем я успел вцепиться ему в глотку, меня скрутили, исполнили на мне чечетку, потом гопак, а потом потащили в изолятор и накинули рубашку по методике капитана Смирякова. А потом… мне терли уши суконной рукавицей… Кстати сказать, отличный способ приводить в сознание. Но когда я приходил в себя, меня охватывало невыносимое сожаление, как же это я не успел дорваться до его глотки!
Оно, конечно, рыба гниет с головы. Но речь-то идет не о рыбе, и поэтому я не верил, что некий главный виновник лично инструктировал каждого гражданина начальника.
С унтером Пришибеевым, с тем все понятно: сначала били его, потом бил он. Но этих-то никто не бил.
Чем ниже и бездарней человек, чем меньше у него души и памяти, тем сильнее ему хочется утвердиться, доказать всем вокруг, что он — тоже… И, мало того, самый-самый. А как утвердиться? Недаром Владимир Высоцкий поет:
А начальник наш, Березкин,Только с нами был он смел.Высшей мерой наградил егоТрибунал за самострел.
Вот именно, самострел.
