Роман Сенчин - На черной лестнице (сборник)
Жене не нравилась его манера ходить, уставясь в землю. «Как от кого-то прячешься!» – иногда не выдерживала она и дергала за локоть. Он поднимал голову, распрямлял плечи, виновато улыбался, но через несколько минут снова начинал невидяще смотреть под ноги, мыслями погружаясь в то, о чем писал, или в тему предстоящей лекции.
Так он шел и сегодня – задумавшись – и поднял глаза только у Козицкого переулка. Взглянул налево, направо, нет ли машин; потом вперед и резко остановился. Дальше, за Елисеевским гастрономом, на тротуаре толпились люди. Обычные мужчины и женщины, невысокие худощавые парни, а вдоль проезжей части – цепь крупнотелых, в голубовато-серых камуфляжах и круглых шлемах омоновцев.
С минуту Николай Дмитриевич стоял на месте, приходя в себя от этой резкой, неожиданной перемены ландшафта. Потом вспомнил – и стало как-то полегче: вчера вечером по телевизору предупреждали, что на Пушкинской площади состоится мероприятие «Молодой гвардии», а радикалы собираются его сорвать…
В последние годы Николай Дмитриевич старался обходить всякие митинги, пикеты стороной – чувствовал к их участникам раздражающую брезгливость, как к калекам, которые сидят в переходах, выставив на обозрение свои увечья. Слишком много было в прошлом лозунгов и возмущений, слишком часто видел по телевизору, да и в жизни, нищих и изуродованных, горячо им сострадал. В конце концов, хватит.
Первой мыслью было свернуть в Козицкий, обогнуть пушкинскую и войти в метро на «Чеховской». Лишних десяток минут. Правда, из-за этого вместо одной пересадки нужно будет сделать две… Эскалаторы вверх-вниз, ожидание поезда, захлопывающиеся двери вагонов… И желание скорее оказаться дома, пообедать и засесть за чтение книги перевесили – Николай Дмитриевич пошел прямо.
На углу Тверской и Пушкинской было спокойно. Люди тихо переговаривались, смотрели в сторону Новопушкинского сквера, где бухала музыка из колонок и развевались государственные флаги. Николай Дмитриевич кого-то, кажется, узнавал из стоящих на углу: в основном пожилые, неважно одетые, с сухими строгими лицами и выразительными глазами, у двоих-троих мужчин, почти уже стариков, – жидковатые шкиперские бородки. Эти, или такие же, составляли тысячи на митингах в начале девяностых… Возле стены галереи «Актер» – рядок из нескольких крепких старух, тоже словно знакомых по прежним митингам и пикетам. В руках – свернутые бумажки, наверняка самодельные лозунги, что-нибудь вроде непременного «Правительство – в отставку!».
Была и молодежь: симпатичные девушки с фотоаппаратами-мыльницами, десятка два небойцовского вида парней. А в основном толклись на углу журналисты; операторы, как оружие, держали на плечах камеры. У светофорного столба переминался невысокий полненький человек лет сорока, в очках, с окладистой короткой бородой. Где-то его Николай Дмитриевич тоже видел – кажется, какой-то политик нового поколения… А, ладно, некогда вспоминать.
– Разрешите. – Стал пробираться ко входу в метро. – Разрешите, пожалуйста.
До ступенек под землю оставалось метра два, когда по ним взбежал высокий, в тонкой серой куртке депутат Госдумы Рыжков. На запястье болтался складной зонтик… И тут же за его спиной возникли крупнотелые омоновцы, встали цепью.
«Ну вот», – кольнуло Николая Дмитриевича; он попытался протиснуться между ними:
– Разрешите!
Омоновцы стояли как каменные, невидяще смотрели вперед; тротуар справа тоже был уже перекрыт, даже металлические ограждения появились. Люди с обеих сторон завозмущались.
– Да дайте пройти, в самом деле! – Николай Дмитриевич слегка надавил на плечо одного из крупнотелых и получил не то чтобы толчок, а резкий, короткий, как удар тока, дёрг. Отшатнулся.
– Что это такое?! Мне нужно в метро!
Но взглянул в глаза одному омоновцу, другому и понял – его не пропустят. Его просто не слышат. Обернулся. Толпа на углу стала плотнее, Рыжкова облепили журналисты, а он своим мягким, негромким голосом жаловался:
– Вот вы сами видите, что происходит. Подходы к Пушкинской площади перекрыты, передвижение граждан ограничено. На площади проходит акция «Молодой гвардии Единой России», хотя еще полмесяца назад представители «Другой России» подали в мэрию уведомление о проведении на этом месте Марша несогласных. Уведомление было принято, а через несколько дней из мэрии поступил устный ответ, что именно в этот день и час на Пушкинской состоится митинг «Молодой гвардии». Здесь очевидный подлог…
– Каковы требования Марша несогласных? – спросила желтоволосая журналистка – на микрофоне значок «Первого канала», а голос у нее почему-то с акцентом.
– Главное требование одно: вернуть честные, всенародные выборы. Это право гражданам гарантировано конституцией…
Рыжков отвечал, как всегда, как в коридорах Госдумы, внешне спокойно и взвешенно, но глаза были тревожные, губы подрагивали; он явно сдерживался, чтобы не начать говорить резкое, из души…
Когда-то Николай Дмитриевич очень симпатизировал этому, до сих пор молодому и живому, несмотря на большой срок в политике, человеку, слушал его выступления с интересом, вниманием, со многим соглашался. Но годы шли, менялась обстановка в стране, менялись условия, а Рыжков оставался все таким же, говорил то же самое и явно гордился своим постоянством. Может, и прав он, что отстаивает программу, с которой стал депутатом в начале девяностых, но из-за этого постепенно превратился в одного из тех, кому еще при Николае Втором дали точное и обидное название – думец. Они, эти думцы, благополучно преодолевают все выборы, не выходят за рамки парламентской этики, не лишаются неприкосновенности; они исправно сидят на своих местах в зале заседаний, что-то комментируют после принятия очередного закона, иногда возмущаются, но смысл их выступлений и комментариев, энергия их возмущений уже не достигают сознания людей, да и не хочется уже вникать – надоело… В истории парламентов разных стран Николай Дмитриевич знал много таких думцев – старожилов, совершенно закостеневших в своих законодательных баталиях, и, когда за стенами парламента происходило что-то историческое, взрыв, бунт, эти старожилы уже не понимали, что это, почему, зачем. Первыми бежали прочь.
И сейчас он был удивлен, видя Рыжкова здесь, на этом углу, в окружении старух-пикетчиц, полустариков с внешностью профессоров без подработки, худосочных парней в болоньевых куртках, бессильно жалующегося в походные микрофоны и диктофоны репортеров. И снова кольнула тревожная, но и будящая, возвращающая в пятнадцатилетнюю мятежную давность мысль: «Если даже Рыжков на улице, что-то серьезное…» Да, стоило задержаться, понаблюдать. Попытаться понять.
Вопросы к думцу закончились. Люди молча глядели в сторону Новопушкинского сквера, где звучала рваная современная музыка. Долетали слова: «А в чистом поле системы “Град”! За нами Путин и Сталинград!» Старухи у стены осторожно, воровато раскрыли свои бумажки. На них фломастером и акварелью кривые строки: «Путин, мы тебе не верим!», «Бывали хуже времена, но не было подлей».
– Ну что, Володь, – подошел к Рыжкову тот невысокий полненький человек с бородой-щетиной, – мне пора. Счастливо.
Думец кивнул:
– Да, Никита.
– Простите, – окружили, словно только сейчас заметили невысокого, журналисты. – Вы Никита Белых? Как вы оцениваете?..
Тот выставил руки:
– Я здесь как частное лицо, поэтому ничего комментировать не могу. – И, ободряюще, но легонько, бережно хлопнув Рыжкова по плечу, пошел в сторону Кремля.
– Через час партия СПС проводит свой митинг на Славянской площади, – стал объяснять Рыжков. – Нам же, вместо Пушкинской площади, мэрия предложила территорию ВВЦ или Тушинское поле. На выбор. Вы представляете, где это?! Мы это иначе как издевательство расценить не можем…
– Унзинн, – покачала головой желтоволосая, и Николай Дмитриевич понял, откуда ее акцент, что это за бело-голубая единица на микрофоне – немецкое телевидение, информационный канал.
«А где наши-то?» – стал искать глазами, но не нашел. Взглянул на часы. Без пяти минут двенадцать… Ничего существенного. Кажется, совершенно бессмысленное стояние, ожидание непонятно чего. Действительно, чего ждать полусотне людей в окружении трех десятков здоровенных ребят – нет, мужиков – в шлемах, с дубинками? И, словно услышав вопрос Николая Дмитриевича, один из невзрачных парней предложил Рыжкову:
– Владимир, пойдемте куда-нибудь. Давайте до Театральной…
– Пока стоим здесь, – необычно для себя твердо, даже жестко ответил он. – Наш митинг до часу дня.
Ровно в двенадцать на крыше одного из окружающих площадь зданий, того, где внизу располагался «Макдоналдс», появился человечек с флагом. Развернул, стал размахивать. Николай Дмитриевич присмотрелся, поморщился – флаг был очень похож на нацистский: красное полотнище с белым кругом по центру, только вместо свастики внутри круга – черные серп и молот… Такой флаг, он знал, изобрели радикалы-хулиганы из лимоновской партии; к этим ребятам, в основном еще совсем юнцам, Николай Дмитриевич относился с жалостью – лезут на рожон, кидаются яйцами, врываются в здание администрации президента, получают за это приличные сроки, – хотя, если бы дали волю, оттаскал бы за уши, выпорол за один только этот символ… Но сейчас, увидев вражеский для себя, омерзительный флаг, Николай Дмитриевич почувствовал прилив сил, чуть ли не радость – словно в комнату с закупоренными окнами и дверьми, где уже нечем дышать, вдруг ворвался поток свежего воздуха.
