Жозе Сарамаго - Странствие слона

Говорят — а вернее, переиначивают толстого, сказавшего это первым,— будто бы у счастливых семей ничего интересного не происходит. Похоже, это справедливо и по отношению к счастливым слонам. Рассмотрим, например, случай сулеймана. Две недели кряду, проведенные в брессаноне, он спал, ел и пил до отвала, изведя приблизительно тонны четыре продовольствия, а воды — литров тысячи три, чем сумел в известной степени восполнить ущерб, нанесенный частыми и вынужденными диетами, коим оказывался вынужден подвергать себя во время долгого своего странствия по землям португальским, испанским и французским, где не всегда возможно было с должной регулярностью возмещать протори. Но сейчас он восстановил силы, стал толст и красив, и уже к концу первой недели морщинистая и вялая кожа, напоминавшая небрежно повешенную одежду, перестала собираться в складки. Отрадные известия об этом дошли и до эрцгерцога максимилиана, и тог не замедлил посетить обиталище сулеймана, то бишь навестить его в собственном его стойле вместо того, чтобы приказать вывести на площадь, чтобы при всем сбежавшемся народе убедиться, какой у слона теперь цветущий, так сказать, look, то есть превосходный вид. Фриц, само собой разумеется, при сем присутствовал, но, сознавая, что мирный договор с эрцгерцогом еще не ратифицирован, а будет ли когда-нибудь — бог весть, держался настороженно и очень скромно, на глаза не лез, однако ожидал, что августейшие уста все же разомкнутся и проронят хоть одно одобрительное словечко, хоть кратенькую похвалу. И дождался. Уже завершая визит и проходя мимо погонщика, максимилиан бросил на него быстрый взгляд и сказал так: Постарался, фриц, на славу, сулейман должен быть доволен, на что фриц отвечал: Мне ничего другого и не надо, ваше высочество, вся жизнь моя направлена на служение вашему высочеству. Максимилиан ограничился тем лишь, что буркнул с предельным лаконизмом: Угу, издав сей первобытный, чтобы не сказать — изначальный, звук, который всякий волен трактовать, как ему нравится. Фриц же, по складу своей натуры и житейским воззрениям склонный видеть во всем светлую сторону, это хмыканье при всей его явной сухости и более того — неуместности его в устах сегодняшнего эрцгерцога и завтрашнего императора расценил как шаг, пусть маленький, но несомненный, к столь желанному согласию. Что ж, подождем до вены и узнаем, чем дело кончится.

От брессаноне до бреннерского ущелья так близко, что каравану растянуться просто времени не хватит. Ни времени, ни расстояния. А это значит, что мы сталкиваемся с прежней моральной дилеммой, с той, что возникла на перевале изарко,— идти ли всем вместе или по отдельности. Страх берет при одной мысли, что протяженный караван, весь — от кирасир головных до кирасир замыкающих — окажется стиснут меж стенками природного тоннеля и под угрозою схода снежных лавин или горного обвала. Вероятно, лучше всего было бы оставить это на усмотрение господа, пусть он решает. Мы же вперед пойдем, а там видно будет. Вместе с тем нельзя допустить, чтобы эта докука, сколь бы ни была она понятна и объяснима, заслонила собой другую. Знающие люди говорят, что бреннерский перевал вдесятеро опасней, чем изарко, а иные уверяют — что в двадцать раз и что каждый год там погибает несколько человек, заживо погребенных под лавинами или раздавленных камнепадом, причем когда он только начинается и первый камень слетает вниз, не подумаешь даже, какое бедствие влечет он за собой. Бог даст, настанет время, когда виадуки соединят вершину с вершиной, и исчезнут тогда эти перевалы, на одном из которых мы, хоть и живы покуда, полупохоронены. Интересно еще и то, что люди, использующие эти перевалы и туннели, действуют со смиренной покорностью судьбе, а та — не судьба, но покорность ей — если и не избавляет от страха, завладевающего телом, то, по крайней мере, оставляет душу бестрепетно невозмутимой, стойкой, как свет, неподвластный никакому урагану. Рассказывают, конечно, много еще чего, и не все из этого правда, но такова уж природа человека, способного и поверить, что мелко нарезанная слоновья шерсть способна остановить облысение, и вообразить, что несет внутри себя некий единственный в своем роде свет, который проведет его невредимо по житейским дорогам, включая и горные тропы. Так или иначе, говорил мудрый альпийский отшельник, но все там будем.

Погода скверная, что с учетом времени года и изобилия доказательств давно уж никакая не новость. Да, конечно, снег падает не слишком густо, и видимость вполне приемлемая, однако ветер свищет отточенным клинком, рассекая одежду, как ты в нее ни кутайся. Вот пусть кирасиры подтвердят. Согласно пронесшемуся по каравану известию, путешествие возобновится сегодня потому, что завтра ожидается ухудшение метеообстановки, а также и потому, что вот пройдем еще сколько-то километров к северу, и самый скверный участок Альп останется, можно считать, позади. Или, иначе говоря, не дожидаясь, пока враг нападет, нападем на него сами. Немало граждан брессаноне вышли посмотреть, как отправляются в путь эрцгерцог максимилиан и его слон, а в награду получили сюрприз. Когда венценосная чета уже намеревалась сесть в карету, сулейман подогнул передние ноги, преклонил колени на заледенелой земле, что вызвало бурю приветственных криков и более чем заслуженных рукоплесканий. Максимилиан улыбнулся было, но тотчас нахмурил чело, решив, что и это новое чудо подстроил беззаконным манером погонщик фриц, отчаявшись примириться с ним как-то иначе. Высокородный эрцгерцог был не прав, ибо слон поступил так, как поступил, руководствуясь безотчетным душевным порывом, и это была форма благодарности за теплый прием, получаемый в стойле amhohenfeld две недели кряду, две недели истинного и подлинного счастья, о коем, следовательно, и рассказывать-то нечего. Во всяком случае нельзя исключать и возможность того, что наш слон, с полным на то основанием обеспокоенный нескрываемой холодностью, сквозящей в отношениях максимилиана и фрица, пожелал внести свою лепту в дело примирения и умиротворения враждующих душ, как будут говорить потом, а еще потом — говорить перестанут. Ну и чтобы нас не обвинили в намеренном замалчивании ключевой точки проблемы и, значит, в пристрастности, предположим хотя бы гипотетически, хоть и не вполне академически, что фриц, действуя то ли с заранее обдуманным намерением, то ли по чистой случайности, прикоснулся своей палочкой к правому сулейманову уху, к самому что ни на есть, как показали события в падуе, чудотворному слоновьему органу. Как нам всем давно уж полагалось бы усвоить, наиболее точное представление о том, что такое есть душа человеческая, дает лабиринт. И чего-чего только в душе этой не таится.

Караван готов к отправлению. Во всем ощущается беспокойство, нескрываемое напряжение, и понятно, что никто не может выбросить из головы мысли о бреннерском перевале и всех опасностях его. Летописцу же и хронисту не совестно признаться в своих опасениях насчет того, что окажется не способен достойно описать знаменитое ущелье, ожидающее нас впереди, поскольку и после изарко принужден был скрывать по мере сил свою несостоятельность, растекался во второстепенных подробностях, которые, может быть, и были важны сами по себе, но совершенно явно уводили от главного. И очень жаль, что в шестнадцатом столетии еще не изобрели фотографию, ибо в сем случае решение отыскалось бы само собой, довольно было бы поместить несколько снимков, особенно сделанных с вертолета, чтобы читатель получил все основания счесть себя просветившимся и с чувством признательности оценить наши огромные усилия в этом отношении. Кстати, пришла пора сказать, что совсем маленький городок, расположенный невдалеке от брессаноне, называется по-итальянски, раз уж мы с вами все еще в италии, витипено. А уж почему австрийцы и немцы именуют его штерцинг, выходит за пределы нашего понимания и разуму нашему непостижно. И все же мы склонны допустить, хоть руку на отсечение и не дадим, что итальянский в этих краях и местностях еще не повторил судьбу португальского в алгарве, звучащего все тише, чтобы не сказать — замирающего.

Из брессаноне мы уже вышли. Нелегко понять, зачем это такую, в сущности, пересеченную местность, изобилующую головокружительными горными цепями, нависающими друг над другом, понадобилось еще бороздить глубокими рубцами ущелий изарко и бреннер, вместо того чтобы расположить их в других краях и землях, не столь щедро взысканных природными красотами, где поистине изумительная исключительность ландшафта смогла бы, благодаря туриндустрии, скрасить в плане материальном скудную и трудную жизнь их обитателей. И вопреки тому, что самой собой приходит в голову читателя, помнящего еще проблемы нарратива, которые были высказаны по поводу перехода через изарко, эти горестные думы не предназначены для того, чтобы загодя оправдать невразумительную скудость описаний грядущего перехода через бреннер, куда мы сейчас входим. Нет, этим предуведомлением мы смиренно расписываемся в великой правоте избитого выражения: Слов нет. А ведь и в самом деле — слов нет. Приходилось слышать, будто у одного из индейских племен, обитающих в южной америке, кажется на амазонке, существует больше двадцати, дай бог памяти, да, двадцать семь выражений, описывающих зеленый цвет. И, признавая, сколь беден в этом отношении наш словарь, мы думаем, что дикарям этим было бы просто описать леса, где они обитали, всю эту многообразную и многоразрядную зелень, чьи разновидности едва отличимы друг от друга тончайшими, почти незаметными глазу оттенками цвета. Нам неизвестно, пробовали ли они когда-нибудь и остались ли довольны своими пробами. Зато знаем, что любой монохром, ну, вот хоть, чтобы далеко не ходить за примером, абсолютная на первый взгляд, но лишь кажущаяся белизна этих гор, также проблемы не решит, оттого, должно быть, что существует больше двадцати оттенков белого, которые глаз различить не в силах, но чье существование предчувствует. По правде сказать, если желаешь воспринять пейзаж во всей его жестокости, то словами его все равно не опишешь. То есть описать-то опишешь, но лучше не стоит. И еще я спрашиваю, стоит ли писать слово гора, если неизвестно, как именно именует она себя сама. Вот живопись — другое дело, ей вполне по силам создать на палитре двадцать семь собственных оттенков зеленого, ускользнувших от внимания природы, и еще несколько, к ней отношения вовсе не имеющих, и вот это, насколько известно, мы называем искусством. С нарисованных деревьев листва не опадает.