Жозе Сарамаго - Странствие слона

Экипаж эрцгерцогов уже ожидает своих высокородных, выдающихся, достославных пассажиров. Фриц направляет слона к тому месту, которое отведено ему в кортеже, то есть за максимилиановой каретой, но — на почтительном расстоянии от нее, ибо эрцгерцог не желает портить себе настроение соседством с мошенником, который, не дойдя до классического предела выдачи кошки за кролика, все же обмишулил несчастных плешивцев, включая даже и отважных кирасир, посулив, что станет шевелюра их гуще и обильней, нежели была она у библейского бедолаги самсона. Зря беспокоились — эрцгерцог просто-напросто и не глядел в ту сторону, ему, судя по всему, было еще о чем подумать, ибо он желал прибыть в брессаноне засветло, а уж по всему видать, что не выйдет. Он отправил в голову колонны своего адъютанта с требованием двигаться, укладывавшимся в три практически синонимичных понятия: Быстро, проворно, ходко, хоть и с поправкой, разумеется, на замедляющее действие снега, который вдруг повалил с невиданной густотой и силой, и на состояние дорог, и всегда-то скверное, а сейчас — отвратительное. И пусть, как сообщил услужливый сержант, до цели всего-то десять лиг, и пусть даже по нынешнему счету это всего лишь пятьдесят тысяч метров или сколько-то там десятков тысяч древних пядей, цифры есть цифры, и от них никуда не убежишь, и потому этим людям и этим животным, только что начавшим очередной трудный переход, солоно придется — и в особенности тем, над кем нет крыши, а таковых большинство. Как красиво искрится снег за стеклом, простодушно молвила эрцгерцогиня мария эрцгерцогу максимилиану, но там, снаружи, где глаза слепит режущий ветер, где в сапогах хлюпает, где руки и ноги, будто адским огнем, жжет от холода, в самый раз бы спросить небеса, чем же мы так провинились, в чем уж так тяжко согрешили, что заслужили себе такую кару. Как сказал поэт, сколько б сосны ни махали, небо не кивнет в ответ. Не отвечает оно и людям, хотя они в большинстве своем с малолетства знают нужные молитвы, но, видно, дело тут в том, чтобы найти тот язык, который бог способен будет понять. Мороз, как гласит другая поговорка, когда народился, всем сгодился, однако же не всем поровну достался, вот и несут иные на закорках целые охапки его. Есть, согласитесь, известная разница — ехать ли в карете, обитой изнутри мехом и одеялами да снабженной тогдашним термостатом, либо шагать под хлесткими ударами ветра на своих двоих или сунуть их в заледенелые стремена, стискивающие ногу хуже колодок. Стоит еще упомянуть о том, что сообщенное сержантом сведение о том, что, мол, в брессаноне дадут отдохнуть как следует, веяло над караваном наподобие ласкового весеннего ветерка, хотя скептики поодиночке и хором напоминали забывчивым об опасностях перехода через изарко, не говоря уж о еще более тяжком и опасном, поджидавшем впереди, уже на австрийской территории, перевале бреннер. Решился бы ганнибал в свое время пройти через них — нам бы, вероятно, не довелось наблюдать в кинематографе, как карфагенский полководец терпит от сципиона, который африканский, последнее, решительное поражение, заснятое римлянами на пленку и обретшее в руках витторио муссолини[19], бенитиного первенца, вид полнометражной кинокартины. В тот раз великому Ганнибалу и слоны не помогли.

Фриц на загривке у сулеймана, снова и снова огребая по полной колючие оплеухи снега, которыми хлещет его непрестанный ветер,— не в самом благоприятном положении для того, чтобы рождать и развивать возвышенные думы. Но тем не менее думает и думает, отыскивая способ наладить отношения с эрцгерцогом, который не то что приветного слова не обращает к нему, но даже и смотреть в его сторону не желает. Как все славно начиналось в вальядолиде, а потом сулейман, выкладывая навозные кучи на дороге в росас, нанес серьезный урон благородному делу сближения и гармонизации отношений между столь отдаленными друг от друга представителями социальных страт, как эрцгерцог и погонщик. Он, то есть субхро, или фриц, или как его там, с дорогой душой предал бы все это забвению, но его проступок, порожденный хмельным желанием разбогатеть, причем — путем неправедным и морально предосудительным, положил конец всякой надежде на восстановление тех почти братских уз, которые на некое волшебное мгновение соединили будущего властелина священной римской империи и убогого слоновожатого. Правы, правы скептики, уверяющие нас, что вся история человечества есть непрерывная череда упущенных возможностей. К счастью, благодаря неиссякаемой щедрости воображения, легко заполнить лакуны, возместить как нельзя лучше протори, перекрыть проходы тупиками, которые вовеки не станут острее, изобрести ключи, чтобы открыть двери, сиротствующие после утраты замочных скважин или вовсе их никогда не имевшие. Тем и занят сейчас фриц, покуда сулейман, с трудом поднимая тяжелые ноги — раз-два, раз-два,— попирает снег, что продолжает копиться на дороге, а вода, из которой он состоит,— коварно превращаться в скользчайшую из наледей. Фриц с горечью думает, что лишь какой-нибудь по-настоящему героический поступок мог бы вернуть ему благоволение максимилиана, но сколько ни крути эту мысль в голове, не отыскивается ничего достаточно грандиозного, чтобы привлечь пусть хоть мимолетный, но приязненный взгляд его высочества. Тут-то он и воображает себе, что колесная ось у эрцгерцогской кареты, недавно сломавшись в первый раз, теперь ломается снова и в открывшуюся от нежданного толчка дверцу выпадает ошеломленная эрцгерцогиня и, запутавшись в своих многочисленных юбках, скользит по не слишком крутому склону оврага вниз, пока не оказывается на самом его дне целая, по счастью, и невредимая. Тогда-то и настает час погонщика фрица. Энергичным прикосновением своей палочки, что служит ему обычно рулевым колесом, направляет он слона к самому краю оврага, заставляет потом воплощением неколебимой надежности спуститься туда, где пребывает все еще полуоглушенная дочь карла пятого. Несколько кирасир устремляются туда же, но максимилиан останавливает их со словами: Погодите, поглядим, как справится. И не успевает еще договорить, как эрцгерцогиня, поднятая хоботом, оказывается меж подогнутых ног погонщика, в близости к нему столь непосредственно-телесной, что во всяком ином случае грянул бы неимоверной силы скандал. А наверху, на гребне оврага, кирасиры и прочая свита с одушевлением рукоплещут героическому спасению, меж тем как слон, вроде бы сознающий важность своего деяния, прежним, твердым шагом выбирается по склону наружу. И максимилиан, выйдя на дорогу, получает с рук на руки свою супругу и, задрав голову, чтобы увидеть погонщика, говорит ему по-испански: Muy bien, фриц, gracias[20]. И душа фрицева до краев полнилась бы счастьем, если бы все эти необыкновенные события происходили бы не там, не в ней, не в душе то есть, и не было бы все вышеописанное зловредным плодом виноватого воображения. И действительность показала его таким, каков был он,— почти незаметный под снегом, скорчившийся на загривке у слона и жалкий, побежденный триумфатор, в очередной раз показавший, что от капитолия — рукой подать до тарпейской скалы[21], и вот тебя сначала венчают лаврами, а потом сбрасывают туда, где, утратив честь, дымом развеяв былую славу, оставишь ты свои ничтожные кости. Ось не сломалась, эрцгерцогиня мирно дремлет, склонясь к мужнину плечу, не подозревая, что ее спас слон и что прибывший из Португалии погонщик послужил орудием божественного провидения. Сколько бы хулы ни обрушивалось всякий день на наш мир, как бы ни корили его, он ежедневно отыскивает способы функционировать tant bien que mal, если позволен будет нам этот небольшой hommage французской культуре, и это служит доказательством, что когда что-то хорошее не случается в действительности само по себе, сбалансированную композицию на полотне поможет выстроить вольное воображение. Ну да, погонщик не спас эрцгерцогиню, но ведь мог бы это сделать, раз уж вообразил себе такое, а раз мог бы, то это и идет в зачет. И, несмотря на то что был безжалостно ввергнут в одиночество, а укусам ветра и снега — подвергнут, погонщик, благодаря кое-каким фаталистическим убеждениям, которые успел усвоить, пока сидел в Лиссабоне, думает, что ежели на скрижалях судьбы предначертано эрцгерцогу помириться с ним — так тому, значит, и быть. И, вверившись уюту этой уверенности, под ровное покачивание слоновьего хода он забылся дремотой, стал одинокой фигурой в окружающем его пейзаже, потому что из-за снега, что падал не переставая, снова исчез из виду задок кареты впереди. Куда ступают ноги, еще можно было различить, но куда несут они — нет. Рельеф местности тем временем стал меняться, делаться волнистым, сперва с постепенной и почти незаметной плавностью, а потом, словно с какой-то озадачивающей яростью, начал, ускоряясь в геометрической прогрессии, апокалипсический процесс вздыманий и разломов. Двадцати лиг хватило, чтобы от утесистых отрогов, окружающих путников и прикидывающихся холмами, перейти к неистовому возбуждению карабкающихся друг на друга скалистых громад, рассеченных ущельями, вздыбливающих свои вершины все выше к поднебесью или вдруг то там, то тут торопящихся обрушиться лавинами, которые круто уходят вниз и вскоре создадут новые пейзажи и спуски на утеху грядущему горнолыжнику. Судя по всему, мы приближаемся к перевалу изарко, который австрийцы так упорно именуют эйзаком. Идти до него еще не менее часа, однако провиденциально поредевшая и засквозившая завеса снега позволяет завидеть впереди, хоть и на краткий миг, вертикальный разрыв в горе. Изарко, говорит погонщик. Так и есть. Не вполне понятно, то есть дает пищу для размышлений, почему эрцгерцог максимилиан пустился в обратный путь в такое время года, однако история рассматривает это как факт, доказанный документально и, значит, несомненный, подтвержденный историками и вдобавок теперь еще скрепленный веским словом романиста, которому должно будет простить известные вольности во имя не только его права на вымысел, но и необходимости заполнить кое-какие пустоты, чтобы не вовсе погибла священная связность повествования. Пора бы признать, в сущности, что история — дама не только избирательная, но и крайне разборчивая, берет из жизни лишь то, что ее интересует в качестве сомнительно понятого исторического материала, отбрасывая все прочее, хотя именно там, в этих отбросах, может отыскаться истинное объяснение фактов, событий, деяний, да и всей нашей блядской действительности как таковой. Истинно, истинно говорю вам, прямо сейчас говорю, что доля романиста, сочинителя, враля — слаще и удел его — завидней. Или погонщика, пусть даже по рождению или по роду занятий и приобретается склонность к безудержным фантазиям. И хотя фрицу ничего иного не остается, как быть несомым своим сулейманом, нам следует признать, что показательно наглядная история, которую мы рассказываем, была бы совсем иной, будь у слона сулеймана иной вожатый. До сей минуты в каждом эпизоде — и комическом, и драматическом — нашего повествования фриц был главным действующим лицом, не только действующим, но и решающим, и рисковал выглядеть смехотворным и нелепым всякий раз, как это признавалось нами уместным для того, чтобы приправить этими специями свой рассказ, уместным или отвечающим тактической целесообразности, и мы не возвышали голос против унижений, не меняли выражения лица и заботились лишь, чтобы не проявилось, не просквозило бы между строк, что если бы не он, некому было бы доставить слона — в вену. Наши рассуждения будут, вероятней всего, сочтены излишними теми читателями, кто пуще всего ратует за динамичное развитие сюжета, а отнюдь не за проявление предполагаемой взаимоответственности, чтобы не сказать — экуменизма, однако фриц, как видим, и без того павший духом от череды недавних катастрофических происшествий, нуждается в том, чтобы кто-нибудь дружески положил ему руку на плечо, ну, вот этим всего лишь мы и занимаемся сейчас — берем, значит, руку, кладем на плечо. Когда разум бродит впотьмах, когда нас несет на крыльях мечты, мы даже и не замечаем пройденных расстояний, тем паче если прошли их не на своих ногах. За вычетом разрозненных хлопьев, явно заблудившихся и сбившихся с курса, можно сказать, что снег перестал. Узкая тропа перед нами — это и есть знаменитый перевал изарко. Почти отвесные стены ущелья тесно сжимают проход и будто вот-вот обрушатся на него. Сердце фрица замирает со страху, и холод, непохожий на все, что он испытывал до сих пор, пронизывает до костей. Он один на один с ужасной угрозой, подступающей со всех сторон, и слова эрцгерцога, приказывавшего всем держаться плотно и кучно и не растягиваться, ибо это — единственное, что может обеспечить безопасность, просто-напросто забыты. Поговорка, если этим словом позволительно обозначить это речение, поговорка столь же португальская, сколь, например, индийская или вообще вселенская, изящно и красноречиво обрисовывает подобные ситуации: Делай, что я тебе говорю, а не то, что я делаю. Именно так и поступил эрцгерцог, приказав: Держитесь ближе друг к другу, но когда время пришло, не остался, как полагалось бы, дожидаться отставших слона и погонщика, но напротив, хоть и был владельцем того и другого, дал, фигурально выражаясь, шпоры коню, добавив, вероятно, давай бог ноги, и устремился прямиком в устье опасного прохода, торопясь успеть, пока небо не рухнуло на голову. Вообразите себе теперь передовых кирасир, которые тоже вошли в эту узкую теснину и теперь ждут там, вообразите слона сулеймана и погонщика фрица, воз с фуражом и, наконец, замыкающих кирасир, а также — в середине — фургоны и телеги, груженные сундуками, баулами и прочей кладью, и множество челяди, по-братски объединенных ожиданием того, что скалистый свод сейчас осядет на них или что не виданная прежде лавина оденет их смертным саваном, закупорив вход и выход до весны. Для себялюбия, которое обычно считается одной из самых предосудительных и пагубных черт представителей рода людского, в известных обстоятельствах могут найтись оправдания. И мы, спасая свою драгоценную шкуру и стараясь выбраться как можно скорее из гибельной мышеловки, каковой в любой миг может сделаться перевал изарко, спасаем вместе с тем и шкуру спутников наших, а те, когда придет им черед двинуться вперед, смогут продолжить путешествие, а не застрять в пробке несносного трафика, из чего нетрудно извлечь и мораль, формулируемую примерно так: Если каждый будет сам за себя, спастись сумеют все. Кто-нибудь возразит на это, что мораль — не всегда то, чем она кажется, и что может быть мораль тем более действенная, чем противоречивей она себя представляет. Перед лицом таких кристально прозрачных очевидностей, а за спиной у себя, метрах примерно в ста, услышав, как внезапно рухнула чертова прорва снега, которого, хоть он и не дотягивал до чести зваться лавиной, было более чем достаточно, чтобы страх вернулся, фриц сделал сулейману знак двигаться вперед, шагом, мол, марш. Слону этого показалось мало. Ситуация была столь опасна, что требовала не шага, но рыси, а еще лучше — галопа, который в самом скором времени избавил бы его от опасностей перевала изарко. И стал он, значит, проворен, так проворен и стремителен, как некогда — святой антоний, использовавший четвертое измерение, чтобы добраться до лиссабона и спасти отца от петли. Беда была лишь в том, что сулейман переоценил свои силы. И в нескольких метрах от оставленного позади выхода из ущелья, тяжело дыша, он остановился, передние ноги у него подкосились, колени припали к земле. Погонщику, впрочем, повезло. По всем законам он должен был от сильнейшего толчка кубарем полететь через голову несчастного своего скакуна, причем один бог знает, сколь тяжкие последствия возымел бы этот полет, однако прославленная слоновья память напомнила сулейману, как поступил он с деревенским падре, вздумавшим произвести над ним обряд экзорцизма, когда в самый последний миг успел смягчить удар, который вполне мог бы оказаться смертельным. На этот раз — и от того раза в отличие — сулейман сумел собрать крохи сил и сбросить скорость собственного падения, так что огромные колени коснулись земли с невесомой легкостью снежинки. Как это он так ухитрился — неведомо, да и у него ведь не спросишь. Свои секреты не только у женщин и фокусников-иллюзионистов, но и у слонов тоже. Выбирая меж речью и молчанием, слон неизменно предпочитает второе, оттого-то у них и вырастает такой хобот, которым можно не только ворочать бревна или сажать к себе на спину погонщика, но и создать серьезную помеху любому неконтролируемому порыву словоохотливости. Фриц осторожно намекнул своему питомцу, что пора бы уж сделать над собой небольшое усилие и попытаться подняться на ноги. Нет, не приказал и не прибегнул к разнообразному репертуару касаний палочкой, из коих одни более требовательны, нежели другие, но всего лишь дал понять, что лишний раз доказывает, что уважение к чувствам других есть непременное условие для того, чтобы мир отношений и привязанностей оставался счастлив и процветал. Есть разница меж категорическим: Встань и иди, и раздумчивым: Не пора ли подняться. Иные даже уверяют, что на самом деле именно эта вторая фраза, а никак не первая произнесена была иисусом, и это убедительнейшим образом доказывает, что воскрешение, как бы то ни было и в конечном счете, зависело прежде всего от доброй воли самого лазаря, а не от чудотворной силы назареянина. Лазарь воскрес, потому что с ним поговорили по-человечески, вот и все, и очень просто. А что метод продолжает оставаться в высшей степени результативным, доказывается тем, как сулейман, выпрямив сперва левую ногу, а потом — правую, вернул фрица к относительной безопасности колеблющейся вертикальности, ибо тот до сей минуты, чтобы не скатиться по хоботу вниз, мог рассчитывать лишь на прочность нескольких волосков на загривке. И вот уже сулейман утвердился на всех четырех и сильно оживился от появления подводы с кормом, влекомой двумя запряжками исполненных решимости волов, самоотверженным упорством своим преодолевших вышеупомянутую нами снежную гору и приблизившихся вплотную к выходу из ущелья и к разгоревшемуся аппетиту слона. И его измученная душа получает сейчас награду за подвиг возвращения к жизни не менее измученного тела, уже готового было простереться среда жестокой белизны окружающего пейзажа. Тут же был накрыт стол, и, покуда фриц с погонщиком волов праздновали избавление несколькими глотками водки, принадлежавшей последнему, сулейман с умилительным воодушевлением уминал корм — мешок за мешком. Для полноты картины не хватало лишь, чтобы расцвели в снегах цветы и весенние пташки огласили тироль звонкими трелями. Но нельзя же требовать всего. Довольно и того, что фриц с погонщиком, взаимно обогатив и преумножив соответствующие разумения, отыскали средство перебороть тревожную тенденцию, выражавшуюся в том, что путники, следующие в голове и в хвосте каравана, разъединены и отчуждены друг от друга, словно не имеют отношения друг к другу. Найденное решение мы бы взяли на себя смелость назвать долевым, однако оно, вне всякого сомнения, оставляет позади всякий иной способ справляться с проблемами, формулируется же так: Если даже преследуемая цель служит моим личным интересам, все равно уместно и полезно принимать в расчет и другую сторону. Ну, одним словом, интеграция. Отныне волы и слон будут свершать свое странствие в неоспоримом, кассации не подлежащем единстве, следуя за возом с фуражом, за которым, как, с позволения сказать, за морковкой перед мордой, будет идти сулейман. Сколь бы логичным и рациональным ни выглядело топографическое распределение членов этой ограниченной группы, чего никто не осмелится отрицать, ибо все руководствуются осознанным желанием прийти к соглашению, оно применимо и к эрцгерцогской чете, чья карета ушла далеко вперед и, быть может, уже въезжает сейчас в брессаноне. Если это и вправду так, мы уполномочены заявить, что сулейман получит двухнедельный и более чем заслуженный отдых в этом знаменитом туристическом месте, а если точнее — в гостинице, носящей название am hohen feld, что по-нашему означает ни больше ни меньше — на круче. У кого-то может возникнуть совершенно законное недоумение по поводу того, почему это постоялый двор, стоящий на итальянской земле, зовется по-немецки, но дело разъяснится, как только мы вспомним, что большая часть проживающих там — как раз австрийцы и немцы, которые везде любят чувствовать себя как дома. По схожим причинам, как в один прекрасный день кто-нибудь возьмет на себя труд написать, в алгарве всякий уважающий себя пляж называется не пляж, но beach, рыбак — fisherman, причем тут уж неважно, уважает он себя или нет, а уж если обратиться к поселкам, то гораздо больше смака именовать их holiday village или village de vacances. До того дошло, что уж не стало имени для магазина модной одежды, ибо если он называется не обкатавшимся в нашем языке бутиком, то уж непременно — fashion shop, или — с меньшей долей вероятности — modes, или откровенным немецким словцом modegeschäft. Обувному же пристала вывеска shoes, ну и довольно об этом. Если же проезжающий начнет искать — подобно тому, как ищутся в голове,— португальские названия, то, кроме сомнительного происхождения бара и бильярдной, ничего не найдет и застрянет, значит, на второй букве алфавита. И про алгарве в нашу эпоху, когда цивилизация нисходит до варварства, можно сказать, что это — край замолкающего португальского. Таков и брессаноне.