Макс Нарышкин - Downшифтер
Я рассказал отцу Александру все, о чем он просил.
Еще месяц назад я при тех же обстоятельствах и в лучших традициях маркетинга продал бы ему товар, вручив в качестве подарка от фирмы еще одну историю, не востребованную оптовиками, и еще одну с истекшим сроком годности, и оставил бы его со счастливым лицом и в недостаточно ясном понимании того, за что же он мне так приглянулся. И потом он ходил бы ко мне за этими историями снова и снова в надежде, что я ему еще что-нибудь расскажу из того, чем не интересуется разборчивый покупатель, но ему забесплатно пойдет и такое. Но сегодня был не тот случай. Я сдавал товар по отпускной цене или сбрасывал ее вовсе, когда обнаруживались дефекты. И об оставленной под присмотр домового квартиры на Кутузовском рассказал, и о полутора миллионах долларов на счете, и о домике в Серебряном Бору, и о проданном «Кайене». Теперь священник знал и о моих кривотолках с распоясавшимся инженером, и кто ждал своей очереди в туалет в поезде. Мой ангел-хранитель не знал обо мне, верно, столько, сколько теперь знал отец девочки, в которую я был… да чего уж там — влюблен!
Уже после того, как нас благословили, я счел нужным не таить о себе правды.
— Батюшка, не хочу портить о себе впечатление, но вынужден сообщить вам одно неприятное известие! Моя частная жизнь — не образец поведения благочестивого христианина. Я вынужден часто выпивать по делу и без дела, так — как под плохое, так и под хорошее настроение. Я ругаюсь матом. Но это не самое страшное… Меня часто мучит желание убить собаку, лающую на меня, более того, мне иногда хочется убить и ее хозяина. Моя жизнь даже вдали от логова дьявола содержит все перечисленное, и если вы думаете, что я буду заниматься всем этим в присутствии дочери священника, то вы шибко заблуждаетесь. Однако прошу вас учесть, что я предельно честен и мои чувства к Лиде — неподдельно чисты. Вот, пожалуй, и все на прощание…
Говоря о том, что я предельно честен, я безбожно врал. Единственной правдой было только то, что я сказал. О чем я умолчал, отцу Александру знать незачем.
Он выслушал меня со всею внимательностью. Не проронив за время моей энергичной тирады ни слова, в конце он сказал примерно следующее:
— Если это были раскаяния искренние, стало быть, волею, данной мне господом нашим, я прощаю тебя. Лида сейчас переоденется, и вы отправитесь в путь немедленно. И да хранит вас бог…
Быть может, он сказал другими словами, но именно это.
— О чем вы говорили? — спросила Лида, едва мы вышли из церкви.
В стильной кожаной курточке, короткой юбке и коротеньких сапожках на невысоком каблучке она выглядела, как богиня. Глаза ее сияли, как покрытая утренней росой весенняя трава… кажется, я уже говорил об этом… губы… эти губы… они просто шевелились, когда она говорила, но мне казалось, что их трогает пальцами господь. Уж не знаю, что на меня напало, да только я, поняв вдруг, что присутствие рядом этой девушки совершенно несовместимо с предстоящими делами, глупо и беспощадно выпалил:
— Мы говорили о мухоморах, я стал усаживаться в поповскую «Волгу» с ключами в руках. Они мне были торжественно преподнесены хозяином машины. В жизни не видел такой убогой машины.
Сердце мое дрожало и неумело перевертывалось. Если бы оно любило ранее и имело опыт в подобных делах, то, наверное, знало, как себя вести. Но сейчас, изведав новые ощущения, оно переворачивалось и тревожило меня.
— Ты… любишь меня? — спросила она, усаживаясь впереди так, что я не мог не заметить, насколько очаровательны ее ноги от сапожек до резко поднявшейся вверх юбки.
Это просто невыносимо. Одно дело — говорить это священнику, и совсем другое — девушке.
— Я тебя очень люблю.
Она навалилась мне на грудь и задрожала.
Первый опыт настоящей любви закончился тем, что у меня задрожали руки, ноги стали путать педали, а в голове случился ступор. То ли ехать, то ли не ехать… но целовать ее во дворе храма я не мог. В последний раз оглядев церковь и еще раз убедившись в том, что за все время мне не встретилось ни одного молящегося, я включил передачу и обнял Лиду. Так мы и доехали с ней до окраины города — в обнимку.
Восьмисот тысяч под кривой березой не оказалось. Как я и предполагал.
Лида сидела в машине и — я уверен — даже не предполагала, чем я занимаюсь у дерева с монтировкой в руке. Вернувшись, я улыбнулся ей, швырнул монтировку в багажник и сел за руль.
Кусая губы, я вспоминал последние слова бабки Евдокии. А еще мне на память пришла одна история из моей жизни, рассказать о которой будет уместно именно сейчас, а не потом.
Мои родители одно время, до того как переехать в город, жили в деревне. В деревне той была небольшая церквушка, и священником в ней был суетный батюшка, дьячки которого постоянно находились в подпитом состоянии, однако Апостола во время венчаний читали вдохновенно и с таким чувством, что родители молодых плакали больше не по обычаю, провожая жениха и невесту в самостоятельный путь, а от умиления этими дьячками. И вот однажды, после невероятного урагана, мы с отцом стояли на вокзале — он провожал меня в город, — и подъехал автобус. Из салона выбрался батюшка, тот самый, и тотчас оказался в эпицентре разговора о том, что ураган у некоторых сорвал шифер с крыш и что теперь придется тратиться на перестил. Батюшка тотчас вступил в дискуссию и сказал следующее:
— Грешите, люди. Вино пьете без меры, блудничаете, праздные слова произносите, оттого и несчастья ваши. Господь все видит.
И в этот момент один из сельчан робко и нечаянно, он, видимо, даже не хотел говорить это — просто вырвалось, — заметил:
— Так это… батюшка… Шифер-то у вас сорвало.
Я не понапрасну вспомнил эту историю. И не от нечего делать я торопился покинуть дом отца Александра. И не из прихоти я отказался брать его деньги. В карманах — ни гроша. Я знал, что найду яму у березы пустой, но все равно не стал брать деньги священника…
Мне не удастся договорить сейчас.
Это как если бы ты, зная точное расположение собственной квартиры, быстро шел по ней по направлению к кровати, вдруг больно ударился лбом о ребро открытой дверцы шкафа, никак не предполагая встретить ее на пути. Да и откуда же ей взяться, дверце, если она должна быть двумя метрами правее?!
Резкий вскрик Лиды вернул меня в реальный мир.
У меня было еще что-то около полсекунды, чтобы принять решение.
Резко вывернув руль влево и утопив педаль газа в пол, я лишил «Волгу» маневренности. Обычно так поступают водители, сидящие за рулем не более года и никогда до этого не попадавшие в переплет на дороге. Я же превратил авто в вертящийся на мокрой дороге кусок железа, точно зная, что произойдет. Беспомощность «Волги» являлась спасением той, которая была мне сейчас дорога…
Удар пришелся не по правой дверце, что означало бы мгновенную смерть Лиды и мою инвалидность, а по левой задней.
Рванувшись вперед и вильнув багажником, наша машина рисковала вылететь на полосу встречного движения, но я точно знал, что лобовое столкновение исключено… Раньше произошло то, от чего уйти было уже невозможно…
Груженный под завязку поддонами с кирпичом «КамАЗ» пересек перекресток с неизвестной мне улицей и врезался в заднюю часть нашей машины, поднимая ее в воздух.
В тот момент, когда начала проминаться задняя дверь под бампером грузовика, я бросил руль и схватил Лиду за шиворот и ногу…
Когда дверь вмялась и стало горбиться, срываясь с креплений, заднее сиденье, Лида уже лежала на мне…
Все случилось менее чем за секунду.
Удар снес весь левый борт, сломал спинку переднего сиденья и вздыбил крышу, но Лида уже была прижата мною к правой двери. Надо ли упоминать о том, что руля в руках у меня в этот момент быть не могло?..
Нас швыряло из стороны в сторону, я чувствовал сначала легкий аромат духов девушки, потом запах бензина, потом снова — духи, после — масляную вонь тряпки, взявшейся неизвестно откуда и упавшей мне на лицо…
Перед глазами мелькали, сменяя друг друга, странные картинки: искаженное от ужаса лицо Лиды; с треском ломающаяся передняя панель; потолок в дырочку; снова лицо и — стекла, взорвавшиеся фонтаном и метнувшиеся мне в лицо…
Машина перевернулась еще два или три раза, и каждый раз, когда она становилась на крышу, я шептал, как в бреду: «Господи, сделай так, чтобы я не урод, а она осталась жива… Господи… Чтобы я не урод, а она — жива…»
Больше в тот момент мне не нужно было ничего. Я хотел, чтобы лицо мое не помялось и она смотрела в будущем на него без отвращения. Ей же… Я точно знал — произойдет с ней все, что должно случиться. Во мне бесился страх только за ее жизнь.
«Пусть шрамы, пусть она потом сама себя стесняется… — лихорадочно носилась в моей голове раненым зайцем мысль, когда я переворачивался вместе с девушкой, прижимая ее к себе. — Я запомнил ее на всю жизнь… Я знаю ее… Я ее всегда буду…»
