Полина Клюкина - Дерись или беги (сборник)
При въезде в город здорово обшмонали. Ощупали прямо возле больших синих букв. Выпотрошили спортивную сумку — пусто, ничего. Дальше был тихий парк на Чкалова, вещи, которые можно скинуть, главное, не промешкаться. Героин по две с копьем тысячи за кило. Умножаем на два — в Перми можно сбыть тысяч по шесть. В розницу будет слишком опасно, нужен посредник. По плану — привычное послевкусие… Продал, избавился — снова живой. Женщине этого не понять, даже Лизе. Хотя и она могла подобное испытать, если бы дурно, нежелательно забеременела, решилась бы делать аборт, а тут на´ тебе — выкидыш. В десятки раз крепче, но что-то похожее сейчас было у Дани. Сумка, полная героина, — чаемое избавление. Изнутри раздирающее, невыносимое порой, когда ломота пытает всё тело, каждую мышцу. Хватает, дерет, вымучивает. От живота ниже и ниже, заполняет руки и ноги до кончиков, до ногтей, смакует, жует, пережевывает — выплевывает, наконец. Постепенно все исчезает, остаётся крошечный прах и ненужное знание. Белый налет по периметру сумки.
Возле дома Даню встретил парнишка лет двадцати пяти, уже с проседью на висках, видимо, родовой. На указательном пальце он крутил связку бренчащих ключей. С каждым взмахом время, казалось, тут же начинало ускоряться. Ускорялись Данилины шаги, и вот он уже почти бежит. Торопится за деньгами, торопится занять бывалое положение под окнами Лизы. «Розы, ирисы, что там еще…» Этих денег вполне могло бы хватить на первое время, пока он будет искать работу, становиться законопослушным. Пока он будет становиться хорошим, самым лучшим. Вошли в ближайший подъезд, застыли у лифта. Парнишка заметно волновался, потому, наверное, часто стирал испарину и морщил нос. Раз в десять секунд он широко раскрывал глаза и вытягивал поутячьи губы. Он будто бы проверял, на месте его лицо, не сползло ли оно на футболку, и, удостоверившись, что лицо на месте, переходил обратно к ключам. Когда раздался протяжный гулкий звук «вверх», ключи почему-то остановились, замерли в одном положении. И вместе с ними, показалось, остановился и лифт. «Нас, наверное, сдали, Данила, — пробубнил парнишка, — мать говорит, меня сегодня уже участковый искал». Даня нажал на кнопку, лифт замер: слететь прямо сейчас вниз, удариться о пружину и разбить грубым толчком две селезенки или пуститься наверх, сквозь крышу, открыться где-нибудь в небе и уронить этих двоих об землю, наотмашь. «Но ты можешь сдать этого перца, который тебе продал, — продолжал тем же сипом парнишка, — тогда нас точно не возьмут». В тишине слышались глубокие Данилины вдохи, лифт продолжил стоять между седьмым и восьмым: «Нет, я никого не буду сдавать. А ты?» Парнишка нажал на кнопку, и лифт двинулся вниз: «На, короче, держи деньги, пакет давай. Посмотрим».
искал». Даня нажал на кнопку, лифт замер: слететь прямо сейчас вниз, удариться о пружину и разбить грубым толчком две селезенки или пуститься наверх, сквозь крышу, открыться где-нибудь в небе и уронить этих двоих об землю, наотмашь. «Но ты можешь сдать этого перца, который тебе продал, — продолжал тем же сипом парнишка, — тогда нас точно не возьмут». В тишине слышались глубокие Данилины вдохи, лифт продолжил стоять между седьмым и восьмым: «Нет, я никого не буду сдавать. А ты?» Парнишка нажал на кнопку, и лифт двинулся вниз: «На, короче, держи деньги, пакет давай. Посмотрим».
Лиза сидела на табурете и смотрела вниз под окно, на лежащую дверь и безжизненный, палый клевер. На вытоптанную Даней землю, на прошедшие несколько месяцев. Даня любит горячие пироги. Неважно, с какой начинкой, Лиза бы разных настряпала. Хрустящих с тоненьким тестом, кислых с капустой, говяжьих. Почему-то только сейчас ей подумалось, что таких, как Даня, больше нет. У всех душа грифелёк, а у этого…
Если бы снова услышать: «Открывай шампанское, пироги остывают!» И с этих пор она бы любила Даню, и с этих пор с каждыми новыми сутками Даня стал бы снова взбираться на ее подоконник. Будет она так сидеть еще часов пять, пока не заметит сухую траву между рамами, пока не поймет, что незачем больше смотреть.
Даня стоял на самой вершине хребта. Он выполнил обещанье тунгусу-семейнику, поднялся к Молебному Камню. Взамен песков Ливийской пустыни он увидел тундру кустарничков, вместо Хеопса и каменной кладки — гору Ойкачахл. Покой Тошемки с Вижаем, что вливаются в Лозьву и даже не мыслят о реках других, шире и глубже. Не знают о Ниле, Вади-Хаммамат. О том, что можно еще куда-то свернуть.
