Полина Клюкина - Дерись или беги (сборник)
На примере Цеце Таня знала, что если она поможет другу в беде, друг непременно потом вспомнит о ней, когда опять попадет в беду. И тем не менее она продолжала встречать ее у себя на даче, кормить, поить и давать деньги в долг. Выслушивать рассказы о Боре и о том, что Цеце обязательно еще хоть разочек родит. И не от Бори. В своих мечтах Цеце гуляла с колясочкой по аллейкам, пальтишко ее вздувалось и приподнималось от сочного ветра. В мечтах она была хороша собой и свежа, несмотря на свои сорок, несмотря на младенца в коляске, который почему-то фигурировал только как младенец в коляске. «А потом, — говорила Цеце, — подъедет ко мне белый автомобильчик, выйдет из него что-нибудь похожее на Аль Пачино, усадит меня на переднее сиденье и увезет далеко-далеко». — «Цецегова, — говорила Таня, — опомнись! Какой Аль Пачино, какой, к черту, автомобильчик?! Кто на тебя, с коляской сорокалетнюю дуру, смотреть станет?» Таня всегда любила проговаривать людям очевидное, хотя на Цеце и это не действовало. И тогда Таня просто улыбалась ей, поила чаем, кормила и давала в долг.
Своего первого и на тот момент единственного в жизни мужчину Цеце лобызала будто ребенка. Пряно любила шептать ему просьбы на ухо, после чего он тут же подскакивал и куда-то бежал. Она сама наряжала его в рубашки, но только первое время. Повязывала ему нарядные галстуки на толстую шею, давила прыщички на спине, а он, как избалованное дитятко, постанывал и кряхтел, отгонял ее от себя, а потом тут же шел извиняться. И длился бы этот их бессмысленно-радостный быт еще не один десяток лет, если бы Цеце не начала внезапно взрослеть. Она перестала быть улыбчивой и спокойной, любила теперь всплакнуть и обидеться, рассердиться и даже ударить маленьким кулачком Борю в самое сердце. Но всё это лишь для того, чтобы муж снова принес ей тортик и снова повез прогуляться. Тетя Галя, наблюдая за дочерью и ее внегенными повадками, с горечью думала о том, каким сильным ребенком росла эта девочка, каким хрупким и в то же время уверенным, и что сейчас с ней сотворил Боря. Разбаловал, испортил и размягчил.
Когда родилась Цеце, тетя Галя решила — девочку надо тешить, но все же держать в строгости. Она не хотела рожать от супруга, которого никогда не любила. Она только верила, что полюбит, — верующей и померла. Однако Цеце родилась, и тетя Галя, сама того не заметив, юркнула под мужний каблук. Забросила свой вокал, перестала думать о млечных путях, облаках и приметах, рассматривать фото и крутить обруч, кормить бездомных собак и любить лес. До этого тетя Галя могла рассказать много важных вещей. Определить без труда, когда будет дождь, к чему нахохлились птицы, зачем так низко летают вороны, куда летят пчелы так поздно, как червяки слиплись в клубок, почему щавель — конский, и, наконец, объяснить, зачем она все это знает.
В двенадцать лет в Цеце проявился отцовский характер, а вместе с тем легкость, понятная только им с папой. Институт был окончен с красным дипломом, и вот повстречался ей Боря. Только пришел из армии, работал слесарем на заводе, сразу сделал ей предложение, и она согласилась. Были, конечно, и колебания, мол, если рабочий — значит, сопьется. Однако в противовес Тане Цеце в приметы не верила.
Единственной неприятностью оставались родители — мать истерила, поняв, что дочка живет бедно, папа поддакивал и совал деньги. И тогда отрадой Цеце стала рыхлая грудь свекрови. В нее она зарывалась и могла часами рассказывать умной женщине о вздорности стариков, сидела на даче и била мух своей персональной хлопушкой. Свекровь тем временем внушала Цеце, что Боря у нее молодец и не сегодня так завтра притащит домой кучу продуктов. Боря надежды оправдывал, сам приходил в дугаря пьяный, однако всегда с мешочком.
Но все волшебство их единства окончательно растаяло, когда он изредка стал пропадать. Оставлял их с дочерью как придется, зато потом приносил подарки. Жене — денежку на консервы, дочке — какую-нибудь куколку-одевалку. Игрушка всегда актуальная, особенно когда корчмарь может в любую минуту пропасть: картонная куколка с кучей нарядов. А лучшее в этой куколке — ее приспособленность к жизни. В случае если гардероб поизносится, девочка сама сможет нарисовать себе платьице, вырезать его и надеть как настоящее…
Локтистая тропка продолжалась до самой дачи. Цеце шагала по сухой растрескавшейся глине, улочки продолжали множиться, заборы расти вверх. Откуда-то слева донесся густой мертвичинный запах, которого раньше Цеце почему-то не замечала. Она подошла к забору и посмотрела в щелку — полураздетые мужики, скинув куртки и майки, выкачивали выгребную яму и тут же сливали весь перегной на гряды. «Вот что такое безотходное производство», — подумала Цеце и пошагала дальше. Еще метров двести ее догонял смрад, который теперь напоминал лишь о голеньких крепких спинах, она улыбнулась на секунду и тут же вспомнила Борю: «Бежать от него надо, бежать без оглядки…»
Когда Цеце наконец добралась до дачи, первым делом она прислушалась — гостей у Татьяны не было, она толкнула дверь, но дверь оказалось запертой. Из соседней калитки вышла старуха, что-то прошамкала, Цеце подошла ближе и переспросила.
— Уехала, говорю.
— Куда? Зачем? — возмутилась Цеце.
— К сыну уехала, дите у него родилось.
Всю дорогу Цеце ругала себя, что не позвонила и не уточнила у Тани, будет ли она дома. Ругала Таню за то, что ее не было дома. «До этих пор всегда была, а тут дите, видите ли, — злилась Цеце, — всегда ждала меня, а тут на´ тебе». Она снова преодолевала тот же путь, извилистый и долгий, зато с маленькими историями, которые делали ей приятно: щелкой в заборе, откуда был лучший из лучших вид, тополь, где катал ее Боря, но это уже куда скучнее. Цеце успешно двигалась мимо цыганского поселка, сегодня там было тихо, везде было тихо сегодня. Затем она резко свернула в лес и пропала.
Эти два дня, пока ее не было, Боря обзванивал всех знакомых. За это время сонная болезнь у него прошла, Боря успел проспаться. Теперь ему нужно было одно — срочно вернуть жену. Наконец Цеце объявилась. На все вопросы отвечала странно, рассказывала про поляны и пущи, про вырубки, гущи, дубняк и ельник, про просеки, осинники и редколесья. Затем Цеце сняла очки и уснула. Она снова оказалась возле забора, откуда поддувал гнилостный ветерок. Во сне Цеце улыбалась: она давно не чувствовала себя такой живородящей.
Хребет
Каждую секунду один процент населения Земли мертвецки пьян.
Каждую секунду он возглавлял этот процент. Начинал с утра мизерными шажочками и к обеду уже уверенно в него ступал. «Таких, как он, мало, — повторяла его женщина, — у всех душа грифелёк, а у этого…» А потом сама же била его всей душой. Больно колотила по щекам, швам на подбородке и шее, шрамам на самом темени. И как паук-крестовик каждое утро ест свою сеть, а потом плетет ее заново, так она каждый вечер гнала его из дому, а потом с рассветом заново отпирала дверь.
Красив он был, как черт, и если из обычного человека, пустив его на мыло, можно получить семь кусков, то из него получились бы все десять. Одни только плечи да кулаки. И всё без толку: чтобы на таком дубе выросли желуди, ему должно исполниться как минимум пятьдесят лет, а этому с натяжкой можно было дать тридцать.
Такой он был человек, жил как многие здешние на болоте. И после того как вернулся с пятилетней отсидки, никуда больше не выезжал. Раз только собрался с духом и выполнил обещание своему «семейнику» тунгусу-охотнику. Таково было правило — отказать можно кому угодно, но только не этому, кто всю пятилетку делил с тобой камеру. Кто был вторым дырявым носком в паре, не соглашался на предложения «за кипяток — бычок».
Начал готовиться за полночь: насадил на черемуховую дугу бересту, обтесал, привязал ременное кольцо, порище для топора, вырезал деревянную пуговицу… А к обеду остановился. Замер перед размером защелки, перед ружейным погоном — пять, или семь, или девять, и к вечеру уже всё завершил. Решил понягу в точности как планировал, сложил припасы и лег дожидаться утра.
Прошагав по курумам всю горную ось Северного Урала, он достиг заповедника «Вишера». К северо-востоку от горы Ишерим добрел до хребта Муравьиного Камня. Шел тихонько, алчно хватал вибрацию, свист и жужжание проползающего ужа, гадюки или медянки. Ловил треск от собственного бурого ботинка на медных теменных щитках, на темной полосе, лежащей от змеиных ноздрей через глаз и угол рта к шее. Так и добрался до Молебного Камня.
Зачем ему было восхождение длиною в тысячу метров, а тем более на вершину, куда простым смертным, не говоря уж о зеках, путь обыкновенно всегда закрыт, — знал только он. Так происходило с любыми вершинами, что попадались ему после Кизеловской: ни на одну зону, будь то даже равнина, он не решался взобраться снова. А теперь он шел несколько дней. Стоптал сперва кеды, затем бивачные шлепанцы, затем посиневшие сухожилия, и всё это с одной-единственной целью. Здесь, на высокогорье, вторым названием которого было Жертвенная седловина, он и планировал застрелиться.
