Алексей Кирносов - Два апреля
Он сказал: «Я не лгу. Человек переживает целую жизнь. Очнувшись, он глядит на часы и видит, что на земле прошло всего лишь одно мгновение. У души свое время. Это не расписание самолетов».
Она наморщилась, сказала: «Фу, как красиво!»
Он сказал: «Прости. Не вышло иначе. И ничем не могу помочь тебе».
Она стала быстро говорить: «Глупости, глупости, глупости! Я не нуждаюсь ни в какой помощи, что ты мелешь, мой милый!»
И вдруг поникла, опустились длинные ресницы, сгорбились плечи, рука потянулась к стакану, но остановилась и брякнулась на стол. Я тогда свирепо ненавидел эту красивую пудреную девку в шикарной шубе. На зарплату уборщицы не купишь такую шубу. Я подумал, скольких она соблазнила, как соблазнила моего Гурия Васильевича? Но он не из тех, кого может прибрать к рукам красивая девица. Если она и в самом деле влюбилась, пусть мучается. За прежнее. Но где-то в глубине души я чувствовал, что думаю несправедливо, что недопонимаю чего-то, что мало я еще жил в мире, чтобы понять такое. И я гнал это чувство. Я не хотел быть справедливым.
Я пододвинул к ее руке стакан, вылил в него остатки вина из бутылки.
Лена взяла стакан, выпила залпом. Я сказал: «Больше нет. Да и пора нам, Гурий Васильевич. Автобуса в такую пургу не будет, ребята уйдут, как же мы тогда вдвоем?»
Лена посмотрела на меня с удивлением, потом расправила плечи, вся выпрямилась, сказала: «Ведь верно. Счастливой дороги!»
И мы пошли. Опять вместе, как раньше плавали. Пурга слепила, секла, мешала дышать. Дорога извивалась между столбами, она была совершенно заметена снегом, находили ее по столбам, нашаривая их во тьме карманными фонарями. Вдвоем бы заплутались, это уж точно. Шли мы шумно, перекликались, материли погоду, вытягивали друг друга и сугробов. Знали, что каждый шаг приближает к жилью и тогда вся заваруха останется за дверью.
Ворвались под теплую крышу, как монголы на Русь. Здание было деревянное, тесное, печи жарко натоплены. Отогрели руки и оккупировали общежитие, уставленное двухэтажными казарменными кроватями. И притихли. Потому что пурга не осталась за дверью, она пришла и сюда. Пока она не уймется. И мы будем ждать.
На другое утро пришла еще партия наших ребят. Стало теснее и веселее. Пурга лютовала еще пуще, чем накануне. Через день явились последние отчаянные гуляки. Среди них наш механик Сеня Макушкии, желтый и отощавший. Одессит оттаял у печки и стал просить денег на водку. Он клялся отдать в первом же месте, где найдется сберкасса, чтобы разменять аккредитив. Денег ему собрали, но аккредитив потребовали в залог. Сеня получил деньги, рухнул в койку и спал до следующего утра. Проспавшись, пришел в наш угол. Старпом спросил его: «Ну, как погулял?»
Сеня даже зажмурился от удовольствия: «Гонолуло гнулось, как медная проволока! Набили в буфете посуды на полторы тыщи по старому стилю. Между прочим, видели вашу чудачку, маэстро. Я обомлел, в какой она шикарной шубе выступала по берегу, разглядывая наши плюгавые коробки! Это же графиня, а не женщина!»
Капитан лежал на койке, глядел в потолок и молчал.
«Что она около наших коробок делала?» - спросил старпом.
Сеня ухмыльнулся: «Что может делать на берегу женщина, которую бросил такой видный собою капитан? Она ходит по берегу и приставляет к глазам батистовый платочек. О, что за женщина! Я пал к ее ногам, предлагая сердце, аккредитив и комнату над винной лавкой на улице Бебеля».
Старпом полюбопытствовал: «А она что?»
«Прошла мимо, как Анна Каренина, даже не повернув головы. Честное слово, вы сумашечий, маэстро, что бросили такую женщину!»
Гурий Васильевич сказал: «Уйдите». И Сеня мгновенно смылся.
Я сказал: «Одессит фигов».
Старпом объяснил: «Какой он одессит! Он родом из Могилева, а мореходку кончал в Херсоне. Там и наблатыкался, мать его за уши!..»
А мне вдруг стало жалко красивую уборщицу.
Пурга все выла, на окнах нарастал желтый от табачного дыма лед.
Гурий Васильевич лежал лицом кверху, с немигающими глазами. К ночи шум стал утихать, люди укладывались. Я подумал: всех не пережалеешь. И закрыл глаза.
Тут такое дело - чем раньше уснешь, тем скорее наступит завтра. А завтра, может быть, пурга прекратится и мы скоро будем в Ленинграде. Отпуск с большими деньгами. Надеялся, что куда-нибудь съезжу с Гурием Васильевичем и с Ней... Потом учеба, работа, жизнь...
И Гурий Васильевич сказал: «А тут живой человек». Помолчав, еще сказал: «С сердцем, с душой, С глазами. А, боцман?»
Я сказал: «Не знаю. Живых на свете много, а я не Лев Толстой».
Он сказал: «Тогда спи. Спи, брат, спокойно, пока живых для тебя на свете много. Пользуйся этим и спи. Возможно, в твоей жизни такое время уже не повторится».
Я выругался, сказал: «Вшивый механик наговорил дряни. Завтра разобью что-нибудь об его дурной кумпол. И вы засыпайте, Гурий Васильевич. Доброй ночи».
Он отозвался: «Доброй ночи, Евгений, доброй ночи. Пурга-то какая. Небось замело сейнера...»
Кто-то догадался выключить свет. Я засыпал и думал о ясном небе.
А утром его кровать оказалась пустой...
- Я так и подумал, - вставил Марат Петрович.
- Эх, не то вы подумали! - вздохнул Федоров, помолчал, стал говорить дальше: - Я обегал всю округу, заглянул в кабинеты начальства, в радиорубку, на метеостанцию. Его нигде не было. Такая тоска сдавила мне сердце, не передать. Конечно, я понимал, куда делся Гурий Васильевич. Ушел к ней, к уборщице. Наступил на свою любовь, перечеркнул мечту, второй раз и окончательно. Только тогда я понял его слова о живом человеке. Думал, неужели он прав? Может, так и надо, стремиться не к тому, кто нужен тебе, а к тому, кому нужен ты? И опять все перепуталось в моей башке. Как же тогда мечта о недостижимом, как же быть со стремлением святых людей ступить в воображаемую точку пересечения воображаемых кругов ? Предатель Гурий Васильевич или же он самый самоотверженный, честный и мудрый? Ничего я не понимал ни в себе, ни в жизни.
А днем подъехал чукча на собаках. Кто-то крикнул: Гурия привезли!»
Все повалили на улицу, окружили нарту.
Чукча сказал: «Он потерял дорогу». И попросил папиросу.
Пришел широкоплечий врач. Он подвигал Гурия, попробовал разогнуть ноги, сунул руки в карманы полушубка, сказал: «Пьют аж до смерти».
Я заорал: «Сволочь ты!..»
Меня схватили за руки.
Врач сказал: «Двое, у кого нервы покрепче несите в амбулаторию». И пошел вперед.
Меня увели, уложили. Старпом сидел рядом и опустил руку на мой лоб. У него была широкая жесткая ладонь. Пришел Сеня Макушкин, протянул бутылку. Я поднялся, взял бутылку и спокойно разбил ее о Сенину голову. Сеня покачал окровавленной головой: «Извини, боцман. Не всегда угадаешь, как лучше».
Ночью я, наконец, заплакал и выбежал на улицу, чтобы не слышали моих слез. Когда я уже окоченевал, от стены отделились две фигуры. Старпом и Сеня отвели меня в дом. Я совсем понял слова Гурия о живых людях. И пошел к Гурию. Его распрямили. Он лежал лицом вверх, как вчера на койке, и лицо было задумчивое, не мертвое. Только глаза закрыты. Я потрогал его губами. Лоб и руки холодные, каменные. Я увидел смерть, что-то во мне сместилось, и я успокоился. Я стал как бы прочнее.
Я принес в амбулаторию шкуру, накрыл Гурия. Врач, которого я вчера назвал словом «сволочь», сказал мне: «В гроб ее не положат. Нельзя».
Я сказал: «И не надо. Шкуру я подарил ему на свадьбу».
Врач сказал: «На свадьбу можно. Хороший подарок». И снова стал читать книгу.
А утром я сдал билет, попрощался с ребятами и пошел через пургу в поселок. Ветер уже стихал, поэтому меня отпустили, в общем я добрался легко. Потом сидел в нашей столовой. Одному, без капитана мне долго не приносили бифштекс. В двери мелькнули фигуры старпома и Сени Макушкина. Сразу же скрылись...
- И довели вы свой С-153 до Камчатки? - спросил Овцын.
Федоров покачал головой:
- Нет. Меня начальник перегона не взял. «Собирайся, - говорит, па материк, пока не поздно. Мне гуриевские люди не нужны. Я иначе устроился...»
- А Лена, Лена как же? - спросил Марат Петрович.
- Лена? Лена нормально, - сказал Федоров. - Она ничего не узнала.
- Как так? - изумился старпом.
- Зачем же ей это рассказывать?.. Уехал Гурий и все. Мы с ней виделись, вспоминали. Она все спрашивала, не пишет ли. «И тебя, -говорит,- забыл. Эх, боцман!..»
- А вы узнали, наконец, откуда у нее шикарная шуба? - спросил Овцын.
- Какая разница, - сказал Федоров. - Она хороший человек. Это подло
- подсчитывать, у кого что откуда. И вообще я бы ввел такой закон: хорошее
- хорошим, плохое - плохим.
- А как определить, что такое хорошо и что такое плохо?
- Должны же быть люди, которые умеют, - сказал Федоров. - Кто не умеет, пусть у них спрашивает. Потом и сам научится. А сейчас этим вопросом мало занимаются. Другие вопросы решаю, а про человека забыто. Да и всегда так, наверное, было... Вот и солнышко вышло. Можно, я очки надену?
