Алексей Кирносов - Два апреля
Он сходил в рубку, взял два зеленых патрона, отобрал у старпома ракетницу и выпустил ракеты в небо одну за другой. Ракеты догорели, и горизонт в южной стороне остался все так же пустынен. Он взглянул на воду под бортом. Зеленое пятно исчезло.
- Ну и что будем делать? - спросил старпом.
- Будем слушать байки,- сказал Овцын.- Вам приходилось участвовать, в операциях по снятию судна с мели?
- Судьба хранила.
- А мне приходилось. Не раз. Одна такая операция продолжалась трое
суток.
- Умеете вы себя утешать, - сказал старпом.
19
Федоров молчал, и Овцын знал, что он будет молчать, пока его не спросят, потому что он человек дисциплинированный и деликатный, недаром молчал весь рейс до нынешнего дня.
- И весь ваш караван состоял из этих сейнеров? - спросил Овцын.
- Что вы, - сказал Федоров. - Разве их пустили бы через Арктику одних? Были еще траулеры и флагманское судно-рефрижератор. Они ушли обратно, на запад. Прорвались в Баренцево море и всю зиму там работали. Получился какой-то доход, который окупил расходы на зимовку. А мы с консервацией провозились до конца октября. Рабочих нам порт не дал, приходилось все делать своими руками. Гурий Васильевич как только сказал, что остается, его начальник перегона сразу назначил командиром зимующей группы. Днем он мотался по всем семнадцати сейнерам, по всяким складам. Вечером исчезал из порта, возвращался поздно. Утром снова начинал крутиться, до начала рабочего дня успевал договориться в портовых мастерских о материалах, инструментах - особенно доски трудно было достать. Люди уважали Гурия Васильевича. Быстро работали даже остающиеся на зимовку. Им-то уж некуда было торопиться.
Одни раз, понюхав варево нашего поварюги, который совсем разболтался с горя, что не дошли до Камчатки, Гурий Васильевич предложил мне, как бывало, сходить «в кабаре». Так я помотал головой и быстренько ухватился за ложку. Он скривился, сказал: «Истеричка...» И ушел.
Однажды он не пришел ночевать. Не явился и к завтраку. Мне это было уже все равно, и я не думал о нем. Мы ели кашу, пили кофе с печеньем. Раз капитана за столом нет, болтали вольно. Машина уже законсервирована, корпус ошкрябан, засуричен и обишт, из палубных дел остались мелочи. Говорили, как полетим домой, какие подарки привезем, как будем потом веселиться и тратить заработанные деньги.
Старпом сказал: «Через пять минут, между прочим, рабочий день начинается. И где его величество изволит гулять? Надо акты подписывать».
Сеня Макушкин, бойко глотая вторую порцию каши, сказал: «Если так срочно, поищи маэстро на шхуне «Глобус» в каюте уборщицы».
Старпом удивился: «Что он там делает?»
Сеня прищурился, сказал: «Важнейшее дело. Подготавливает себе бытовые условия для долгой зимовки».
Старпом ухмыльнулся, сказал: «Вас понял. Тем не менее...»
Тут в кубрик спустился Гурий Васильевич, и старпом не кончил фразу. Капитан был бледен, даже сер. Никогда я не видел такого злого выражения на его лице. Казалось, что сейчас он будет кричать, обвинять и наказывать. Думаю, у каждого шевельнулась мыслишка: «А что я сделал не так?..» Мы притихли, ожидая. Но капитан сказал спокойно: «С добрым утром, мореплаватели. Старпом, у Вас подготовлены акты?»
Старпом соврал: «Давно уже!»
Я сам видел, как он торопливо дописывал их полчаса назад.
Гурий Васильевич бегло просмотрел бумаги, поставил свою подпись на каждом из многочисленных листков и, возвратив акты старпому, сказал нам: «Итак, мореплаватели, завтра с одиннадцати часов получайте у бухгалтера расчет. Ваш рейс закончен».
Конечно, «ура» взорвалось, как ручная граната. А капитан добавил: «Сегодня подберите хвосты и хвостики, чтобы завтра получить деньги вовремя - и домой без дополнительной стоянки. Мой вам совет: не загуливайте. Сие плохо и для здоровья и для кармана. Боцман, постельные принадлежности и матрасы завтра утром сдадите на склад».
Он не стал есть и пошел на палубу. Поварюга взглянул вслед, выразился: «Покормили...»
- Это должно было случиться, - сказал Марат Петрович.
- И я тогда то же самое думал, - кивнул Федоров, - это должно было случиться. Человек изменил мечте. Что его теперь сдержит? Уважать себя незачем, незачем сопротивляться чарам красивой уборщицы. Я представлял, что он говорит себе теперь: полярная ночь длинна, темна, холодна и тосклива, в такую ночь трудно быть одному, мало ли что может произойти с психикой, если под рукой не будет красивой уборщицы? Думал так, потом плюнул, стал работать. Капитан в этот день никуда не уходил с судна, но и делами не занимался - так, слонялся по палубе и помещениям, делал вид, что проверяет работу, но по лицу видно было, что эта работа его интересует сейчас, как крокодила овощи. Несколько раз останавливался около меня, как бы желая сказать что-то, но отходил, передумав.
Утром я долго провозился со сдачей имущества, пришел в контору за расчетом последним. У двери, неплотно прикрытой, я услыхал зычный голос начальника перегона: «Разве это не подлость? Ты же меня зарезал! Где я теперь буду человека за хвост ловить?!»
Потом был голос Гурия Васильевича: «Я знаю, кто согласится. Только предложите». Он назвал фамилий пять.
Начальник перегона крикнул: «Это не те люди! Тебя тут не заменить»
Гурия Васильевич сказал: «Прекрасно меня можно заменить».
Они еще говорили, потом была тишина, потом начальник перегона метал громы. Потом опять наступила пауза. Я воспользовался ею и зашел. Бухгалтер наш, старенький, вечно углубленный в свои важные мысли, прошедший с нами весь путь, получивший на стоянках столько же матюгов, сколько в море их получила погода, сидел у стола в углу и глядел на скандальную сцену, приоткрывши рот и уронив очки на кончик остренького носа. Он не сразу понял, зачем это я его окликаю.
Начальник перегона вдруг трахнул кулаком по столу, крикнул: «Получите расчет, капитан! И учтите, что я сообщу в Москву о вашем поведении. Не думаю, что после этого вы останетесь в постоянных кадрах министерства. Все. Идите!»
Бухгалтер вынул из стального переносного сейфа пачку моих денег. Я стал совать их в карманы, но бух прикрикнул на меня: «Пересчитай деньги, молодой человек!»
Несколько раз я сбивался в счете, под конец одолел эту математику, вышел с добрым напутствием в коридор, Стал искать сигареты, но во всех карманах натыкался на деньги. Их было слишком много - зарплата за полгода. Это даже скучно - получать сразу столько денег. От этого они теряют важность... Я присел на лавку, отыскал, наконец, сигареты и закурил. Я все думал о том, что надо торопиться, топать в сберкассу за аккредитивами, успеть на аэропортовский автобус. Думал, что день этапный и совсем не время мне сидеть так, покуривая... Когда вышел Гурий Васильевич, мы переглянулись и молча пошли в поселок. В магазине фактории я важно выложил на стол сумму, указал пальцем на шкуру белого медведя и попросил завернуть поаккуратнее. Сверток получился большой, но не тяжелый. В сберкассе мы обменяли деньги на аккредитивы, оставив себе на билет и дорожные расходы. Был ветер, мороз. Снежинки секли лицо. Наступила солидная арктическая зима. В плащах и фуражечках мы чувствовали себя не слишком комфортабельно. Гурий Васильевич потрепал
мое плечо, сказал: «Зайдем, Евгений, в кабаре, что ли...» Снова ели бифштексы из оленины, запивали их шампанским вином. За окном куражилась первая пурга. Вовремя мы смотали удочки. Хорошо, что Гурий Васильевич быстро провернул консервацию. Я спросил тогда: «Кого вместо вас назначат?» Он ответил: «Все равно. Начальнику охраны
законсервированных корпусов можно и не иметь высшего мореходного образования. Потом спросил: «Куда ты денешь этого медведя, Боцман?» Я сказал серьезно: «Подарю вам на свадьбу».
Он сморщился, будто вместо шампанского хлебнул скисшее пиво.
«Свадьбу. Какой ты, брат, скорый! Эту, брат, свадьбу надо еще заслужить».
Я спросил: «Что за интерес получать незаслуженное ?»
И тут вдруг подошла Лена, села, расстегнула шубу. Я обалдел, стал наливать ей шампанское, и снова вино кипело, лезло из стакана на скатерть. Она выхватила стакан из-под струи, я не успел выровнять бутылку, и вино пролилось. Она сказала: «Я не искала вас. Это случайно».
Гурий Васильевич ответил: «Знаю». - «Что вы знаете?»
Он сказал; «Многое, Больше, чем хотел бы».
Она сказала: «Многозначительные глупости. Вчера вы были честнее и проще».
Я спросил в растерянности: «Может, мне уйти?»
Она приказала: «Сидите, Евгений», - и я остался сидеть.
Гурий Васильевич сказал: «Вчера мы прощались, и я говорил, что не могу остаться, что улечу. Я любил тебя. Это длилось одно мгновенье».
Она засмеялась, спросила: «Одно мгновение любви? Ты лжешь, Гурий. Уж я-то знаю, что в это мгновение тебе до смерти нужна была баба. Ты хуже других, потому что оправдываешься».
