Юрий Полухин - Улица Грановского, 2
Но Токарев-то приметил это и перевел разговор на иное, рассказал, как начальник городского СМУ пробовал оспорить договор с Пасечным, отказывался бетонировать фундамент подстанции и даже пытался как-то подпоить Токарева в ресторане, чтоб переманить его на свою сторону, – хотя рассказывал обо всем этом Токарев в лицах, смешно, Панин опять внезапно встал и ушел.
Мария спросила:
– Что – он?
С усмешечкой Токарев пояснил:
– Не выносит такой вот болтовни. А может, время на нее жалеет. Признает только исповеди, да и то-не всякие. Такую, как наша, – да. Но помню, он оборвал одного, который жаловался, что жена – плохая хозяйка и из-за того у них жизнь рушится, – Владимир ему сказал: «Знаете, исповедь – это жизнь сердца, а не урчание в животе. Помолчите!..»
Мария рассмеялась и воскликнула:
– Как здорово! А? Михаил Андреевич!
И будто бы взгляд ее стал мягче, светлей, и даже угловатые плечи округлились. Сидела потом притихшая.
Панин вернулся в беседку вместе с Семеном Нестеровичем Пасечным.
Это был человек с биографией, можно сказать, фантастической, если вдуматься в нее серьезно. Даже Панин проговорил как-то с недоумением:
– Не пойму, чего больше в этих социальных мутациях Пасечного – абсурда, утверждения сущего?..
Он родился в семье батрака где-то на Западной Украине. Мальчишкой еще ушел странствовать с отрядом Котовского, а потом попал в Первую Конную армию, добрался с ней до Варшавы, оттуда – в Среднюю Азию, воевал с басмачами, пока жестокий сабельный удар по голове не уложил его надолго в госпиталь. Врачи в кавалерию возвращаться запретили, и попал Пасечный в инженерную академию, стал военным фортификатором. То уходил из армии, на мирные стройки, то возвращался в нее, дослужился до высокого чина, а в тридцать шестом году ушел воевать в Испанию – батальонным комиссаром. В Испании его еще дважды тяжело ранили, выжил чудом – выходила простая крестьянка в какой-то заброшенной деревушке.
Было это близ города Памплона, Пасечный из-за болезни и места те помнил плохо, но посейчас чаще других пел испанскую народную песню, там сочиненную:
Прощай, Памплона,Памплона, Любовь моя!Когда же, Памплона,С тобой увижусь я?
Не за ножки, не за глазкиЯ к девчонкам льну,– Потому что призываютЗащищать страну…
И когда он заводил ее глуховатым, небогатым своим голоском, у него глаза грустнели; Мария немедля подсаживалась, обнимала отца, подтягивала, становясь похожей на паренька, и отец веселел, улыбался.
За Испанию Пасечного наградили орденом, но был он неуживчив с начальством и демобилизовался сразу по возвращению в Россию, в тридцать восьмом году.
Опять ушел на мирные стройки рядовым инженером, и будто бы все прежние друзья позабыли его.
А с началом войны его вновь вспомнили, назначили руководить крупным строительством на Урале, «закрытым», как тогда говорили, и, чтобы соответствовал должности, произвели в генералы, теперь уже – войск МВД. Демобилизовался он в очередной раз – всего год назад и будто бы опять со скандалом, – никак не хотели его отпускать.
Столько было всяческих, самых неожиданных поворотов в его жизни, что они напоминали о себе на каждом шагу – пустяками.
Пасечный увидел на столе в беседке раскрытый томик Шолом-Алейхема, полистал и, рассмеявшись, спросил:
– Хотите расскажу историю – ну, совсем в духе Шолом-Алейхема?..
Рассказал: год назад он впервые после гражданской войны смог попасть под Ужгород, на родину, к отцу, который остался жить там. Да, в сороковом, когда присоединили Западную Украину и можно было – по идее – поехать туда, по многим причинам его из Средней Азии, где он работал, в отъезд не пустили, а вскоре – война, а после войны – еще год ни с места, был это пусковой год на очередном строительстве, и вот только в сорок седьмом – выбрался… Ехал в форме генерала МВД. Тут еще шалили бандеровцы – легковую машину Пасечного сопровождал эскорт мотоциклистов.
Отец к тому времени обзавелся своим хозяйством, хуторским. И как раз гнал он самогонку в овине, когда увидел: с проезжей дороги не торопясь выруливают на тропку милиционеры на мотоциклах. Засуетился старик, забегал от избы к овину, а над соломенной крышей его – синеватый дымок курится. Пасечный приметил все это еще издалека, из машины.
А когда вылез к отцу, вытянулся перед ним, сняв фуражку с седой головы, тот никак не мог поверить, что это – сын его, потерянный три десятка лет назад и только недавно объявившийся да и то заочно, в письмах. И долго еще глаза старика оставались испуганными.
Только часа через два, когда отобедали и выпили свежего первака, отец признался:
– Я ведь думал – за мной, арестовать хотят за самогон этот, чтоб ему сгореть синим пламенем!
Пасечный рассмеялся, спросил:
– А что же ты к дому-то бегал? К дому и обратно в овин, – я же видел.
– Ну как же! Сноху предупредить: мол, ты знать ничего не знаешь – я один в ответе!..
История вроде смешная, но Пасечный рассказал ее без улыбки, а закончил словами горестными:
– Отец сидел за столом такой маленький, худоплечий, – я его совсем другим помнил! И он все вздрагивал этими плечами в выцветшей рубахе, васильковой какой-то, а голова рыжая… Я обнял его, чтоб не видеть, как они прыгают, плечи-то, васильки ржаные, а он вдруг всхлипнул, меня пожалел: «Седой ты, Сеня…»
Помолчал и еще добавил грубовато – Марии:
– И все тебя звал к себе. Дед ведь он твой! Ты понимаешь это?
Мария, словно о другом думая, грустно спросила:
– Хочешь, завтра уеду?
– Осенью… Осенью отпущу. А сейчас ты здесь нужна: вот, за гостем ухаживать, – он кивнул на Панина, – и мне нужна: я ведь тебя год не видел!
Панин вскинул было глаза протестующе, но Пасечный предупредил его властным жестом короткопалой руки: и обсуждать, мол, нечего.
А Мария, сидя на дощатых ступенях беседки, у самых ног отца, глядя в море куда-то, мечтательно проговорила:
– Хорошо как, что дедушка есть у меня…
– Дед-то, может, и есть. А отца – нету.
– Ой, папка, ну что ты говоришь! – она даже рукой прихлопнула досадливо.
– Верно говорю. Отцом ведь нельзя быть: им только стать можно. А какой я тебе отец? – видимся месяц в году какой-то. Да и как видимся-то? – он обвел взглядом сад, дом. – На тычке: ничего своего, квартиранты.
– Умный ты, пап, а глупый, – Мария рассмеялась счастливо, смех у нее был открытый, она не стеснялась его. – Ведь тем-то и хорошо! Иначе б я здесь дня не прожила, в хоромах таких!
– Это почему же? – недовольно спросил он.
– Стыдно было бы.
Он усмехнулся, взлохматил рукой ее короткие каштановые волосы, а она, уловив мгновенье, прижалась щекой к ладони его.
– Понимаю, – и вспомнил, повернулся к Токареву. – Слушай, Михаил, что Штапов этот лезет ко мне насчет тебя? Чем ты ему не потрафил?
Токарев рассказал устало:
– А это все – анекдоты… Он ко мне пристал както. «Вы говорит, вызывающе бедно живете. Это – противопоставление себя начальственному составу строительства! Зарплату вам назначили подходящую, комнату в общежитии предоставили отдельную. А она у вас – пустая, на плечах – обноски солдатские. Непорядок!..
Хотите, говорит, ордер вам на френч выдам, или хоть толстовкой какой обзаведитесь…»
– Толстовкой? – Мария рассмеялась. – Михаил Андреевич, миленький! Обзаведитесь! Вам бы пошла толстовка!
Он, взглянув на нее обиженно, замолчал.
Тут внезапно вклинился в разговор Панин, не к месту вроде бы:
– У нас один завкафедрой в университете… из учеников Кольцова… после сессии ВАСХНИИЛа, естественно, подал заявление об уходе. Его не отпускают: оголили совсем биофак, так хоть кого-то из стариков надо для представительства удержать, номинально. Он бросил в университет ходить, совсем бросил, даже за зарплатой. Тогда прислали домой к нему кассира. Старичок, такой интеллигентный, с меньшевистской бородкой, говорит: «Уж вы меня не подведите, просили расписаться, оформить ведомость как следует быть…» Вежливый. Как отказать?.. Расписался. А жил-то во дворе университетском, тут же. Так деньги взял и на балкон вышел, всю пачку распустил по ветру; на просторе славно так летели бумаженции, рассыпчатые!..
Панин умолк. И все глядели на него выжидаючи.
А он встал и пошел в сад.
– Так чем же дело-то кончилось? – сердито спросил Пасечный.
Панин сказал, как бы удивляясь, что об этом говорить надо:
– Уволили, конечно. Разве деньги можно выкидывать?.. Это и возмутило больше всяких протестов, антивасхниловских…
Ушел, не оборачиваясь. А Токарев, глядя ему вслед, пояснил грустно:
– Между прочим, он сам и есть этот завкафедрой.
Имею агентурные сведения из Москвы. Но Панин-то не знает о том, что они до меня дошли, а то бы не стал рассказывать…
– Нет, правда? Он? – мучась за Панина, воскликнула Мария.
Токарев только плечами пожал. А Пасечный, гмыкнув сердито, сказал ему:
