Мацуо Монро - Bang-bang
Единственно возможный вариант ответа: не знаю. Универсальный ответ…
— Сдаюсь, — говорю я, когда мы сидим на лужайке центрального парка города Мидзусава. Золотистое солнце зависло над самыми верхушками парковых каштанов. Перед нами раскрытые коробочки бенто, заботливо собранные нам хозяином ресторанчика. Ни дать ни взять дружеский пикник. Наш верный Patrol брошен в квартале от парка. Я говорю Такэо, лежащему на спине с сигаретой в зубах: — Сдаюсь. Расскажи мне о том, что делаешь. Я на самом деле хочу понять.
Муцуми подстригает ногти на ногах. Глядя на ее трясущиеся руки, я думаю, что скоро ей понадобится пластырь. Она что-то бормочет себе под нос.
— Расскажи мне, что происходит, — твержу я.
Юрико, закрыв глаза, слушает плеер. Голова ее дергается в такт неслышной музыки. Время от времени она открывает глаза, нажимает на пару кнопок и выключается снова. Я знаю, что она будет делать, когда музыка надоест. Либо играть на телефоне в какую-нибудь дурацкую игру, либо полировать ногти. И то и другое она делает с полным погружением в процесс. Медитация на экран мобильного телефона. Медитация на пилку, снимающую слой ногтевой пластины. Или на снимаемый слой. Или на саму пластину. Это — дзен.
— В самом деле, мне кажется, что я много упустил. Что это за важное дело? Кто все эти люди, с которыми встречаешься? Тоже твои клиенты? — не унимаюсь я.
Такэо кладет окурок в карманную пепельницу и потягивается.
— У меня идея! — почти кричит Муцуми, вскидывая голову. — Это просто здорово! Такого мы еще не делали.
— Рассказывай, сестренка.
— Мозги, — произносит она с таким видом, будто открыла новый закон физики.
— Что?
— Мы испачкаем картину мозгами ее хозяина. Когда все как следует засохнет, можно будет продать ее на аукционе. Представляешь, как это будет? Да всякие придурки с ума сойдут, когда увидят такое! Дырка там, где вошла пуля и засохшие мозги… Это know-how в уничтожении произведений искусства.
По ее лицу видно, что она гордится собой.
— Неплохо, — говорит Такэо, приподнимаясь на локте. — Очень неплохо, сестренка… Хотя, было бы совсем хорошо, если бы на картине оказались мозги самого художника. Творец написал картину и полностью раскрыл себя, вывернул наизнанку… Это уже не назвать деструктивным подходом. Самое настоящее созидание, краеугольным камнем которого становится разрушение. Вернее, саморазрушение…
— Вы что, серьезно? — спрашиваю я.
Вопрос можно считать риторическим.
— Ты только подумай, какие возможности открываются! — захлебываясь говорит Муцуми. Ножницы летят в сторону, очертив блестящую дугу. — Творец сливается со своим творением! Это же новая идеология!
— Подожди, подожди… Не спеши. Тут надо все как следует обдумать…
— Да что тут думать?! — Муцуми тянется за своей волшебной сумочкой. За хлорпротиксеном, аминазином, тизерцином. За маленькими кругляшками, дарующими почти дзенский покой. Это — медитация на хлорпротиксен. Медитация на аминазин. Медитация на тизерцин. Это — маниакальная фаза маниакально-депрессивного синдрома.
— Эй! — говорю я. — Вы серьезно?
Вопрос риторический.
— Тут есть над чем подумать, сестренка.
Такэо вытряхивает из пачки новую сигарету.
— Все и так ясно. Подводим его к картине, ставим спиной к ней и стреляем в лоб. Или можно наоборот — лицом к картине, а выстрелить в затылок… Разница невелика.
Она задумчиво потирает кончик носа.
— Да нет, вопрос не в технической стороне дела. Главное, до конца осмыслить мотивацию, понимаешь? Если бы дело касалось непосредственно художника, все было бы ясно. Возведенное в абсолют самопожертвование ради созидания. Что-то в этом роде… А вот с коллекционером не так-то просто.
— Эй, вы, придурки! — ору я так, что Юрико вздрагивает, вынимает из ушей наушники и непонимающе смотрит на меня. — Вы этого не сделаете! Вот уж этого я вам точно не дам сделать! Хватит! Плевать мне на все, я прямо сейчас иду в полицию. Чертовы психи!
Наверное, я кричу очень убедительно. Они наконец-то обращают на меня внимание. Так же обращают внимание на таракана, выползшего среди белого дня на обеденный стол. Я вскакиваю, и из опрокинутой коробки на траву вываливается все ее содержимое — исобэяки, крокеты, кусочки маринованного баклажана, суси с макрелью и тунцом и прочие дары семейного ресторанчика. На сочной изумрудной траве все это выглядит еще аппетитнее. Если, конечно, в этот момент вообще уместно вспоминать об аппетите.
Муцуми с Юрико смотрят на меня, открыв рты. Вид у них донельзя глупый. Мне даже немного смешно. Впрочем, веселье быстро проходит. Достаточно мне взглянуть на Такэо, и я понимаю, что смеяться пока еще рано. Даже слишком рано. Он смотрит на меня снизу вверх, по-прежнему полулежа на своей куртке. Смотрит прямо в глаза. И во взгляде нет ничего, кроме безграничной, почти божественной любви. Так может смотреть будда.
— Сядь, — говорит мне Такэо вполголоса. — Сядь и успокойся. Ты привлекаешь внимание.
— Я собираюсь привлечь еще больше внимания! Я собираюсь привлечь охренительно много внимания к тебе и твоей психованной сестричке!
Я больше не могу смотреть в эти лучащиеся добротой и состраданием глаза. Я разворачиваюсь, чтобы уйти отсюда. Даже больше — я делаю два шага прочь от этой компании. Но, услышав слова Такэо, застываю на месте.
Этот подонок, желающий на свой манер спасти все человечество. Этот псих с альтруистическими наклонностями вывернутыми наизнанку. Этот убийца с глазами просветленного. Он ласково говорит:
— Юри-тян, ты готова умереть прямо сейчас?
Я оборачиваюсь. Он гладит Юрико по голове, как свою дочь. Глаза у нее полуприкрыты, на мягких губах грустно-мечтательная улыбка.
— Юри-тян, — еще нежнее говорит Такэо, глядя на девушку с невыразимой любовью, — ты готова уйти красиво? В этом прекрасном парке, под сенью старых каштанов за три часа до захода солнца?
Юрико вздыхает, как вздыхает человек, который после долгих лет скитаний, в конце трудного пути, увидел вдалеке родную деревню, прилепившуюся к подножию горы, и свой дом, целый и немного обветшавший. В ее вздохе нет ничего, кроме облегчения и тихой робкой радости.
— Да, — шепчет она. — Я готова…
Только сейчас я замечаю, что вторая рука Такэо сжимает пистолет, ствол которого упирается в бок девушки. Как раз рядом с сердцем.
Такэо вопросительно смотрит на меня:
— Ну, что? Почему ты не спешишь в полицию? Почему ты больше не орешь на весь парк? Что-то случилось?
— Отпусти ее, ублюдок.
Такэо цокает языком. В сочетании с покачиваниями головы, это означает: «неверный ответ».
— Сядь и успокойся. Ты ничего не добьешься, если будешь вести себя, как дурак. Пора бы понять, в этой партии ты — проигравший. И всегда был им… У тебя нет иного выхода, кроме как смириться с тем, что происходит. Чем быстрее ты это сделаешь, тем будет лучше для всех. Давай сосчитай до десяти, сделай пару глубоких вдохов и садись. Господин Рэй — это не твоя война, как говорят в глупых американских фильмах, по которым ты судишь о жизни.
Пистолет по-прежнему тычется в ребра Юрико.
Все смотрят на меня. На меня — побежденного, но не желающего смириться с этим. На меня — обреченного, но не верящего в это. На меня — растерянного, испуганного и жалкого в своих попытках казаться вовсе не таким.
А я стою и вдыхаю запах кроличьей шерсти. Но теперь страха нет. Потому что я знаю…
…Знаю, что невидимый Кролик-мясоед стоит сейчас за спиной Юрико, раззявив розовую вонючую пасть с длинными и острыми резцами. И желтые, блестящие от покрывающей их слюны зубы вот-вот вонзятся в горло девушки по имени Кобаяси Юрико, отделяя ее голову от туловища.
Вот он — момент прозрения. Миг слияния с абсолютом. Секунда, равная вечности, и вечность, равная секунде, в течение которой ко мне приходит откровение.
Разноцветные кусочки стекла складываются в мозаичный рисунок. Расплывчатое изображение вдруг становится четким и ясным. Нужное слово, которое никак не мог вспомнить, хотя его тень скользила весь день по краю сознания, внезапно всплывает в памяти. Все эти варианты — бледная копия того, что происходит в моей голове в данную секунду. Осознание — вот слово, которое первым приходит на ум, когда я хочу дать определение этому.
Осознание, понимание, прорыв, сатори. Все эти понятия становятся актуальными из-за одной-единственной мысли, которая приходит мне в голову, когда я смотрю на Юрико, на пистолет, уткнувшийся в ее ребра и чувствую запах кролика. Мысль проста и остра, как лезвие меча.
Кролик-мясоед — это Смерть.
Вот так все просто.
Это мой оживший страх смерти. Это сама смерть, визуализированная мной как гигантский плотоядный кролик.
Такое я делаю открытие за три часа до заката, стоя на лужайке центрального парка в городе Мидзусава.
