Анатолий Калинин - Запретная зона
21
Блестел под солнцем подвешенный на слеге за ручку медный таз, но бабка Нимфадора давно уже забыла о своей скалке. Сороки, с безбоязненным стрекотом перелетали вокруг нее с куста на куст винограда – она их не замечала. Как не заметила и того, заканчивая свой рассказ, что щуры, совсем обнаглев, подлетали теперь к самым леткам ее ульев и схватывали своими клювами ничего не подозревавших пчел на вылете их за взятком.
– Но вот уже с прошлой весны, – рассказывала Игорю бабка Нимфадора, – приметила я, что не стала она его к себе подпускать. Приедут с плотины на машине или на этом… как его? – Она запнулась, не в силах вспомнить.
– Катере, – глухо подсказал Игорь.
– Да, на нем, – обрадовалась старуха, – приедут-то вместе и понавезут дочке всяких конфет и кукол, а потом Тамарка вроде бы все к нему повертается спиной, отставку дает. Он к ней и «Тамарочка», и «Томочка», и с разными вопросами, а она ему только «да» и «нет» – и опять спиной. Хочет ее за руку взять, а она ее, как кошка лапку от горячей плиты, и глазами на него совсем как на чужого. Возьмет Люсю и цельный день ее от себя ни на шаг, и кормит сама, и песенки поет, и куклам платьица шьет. А его будто нет. Стала и на ночь ее с собой в свою комнату брать. Раньше, когда приезжали вдвоем, я стелила им в разных комнатах – ему в зале, а ей в боковушке, где она и раньше всегда спала… Ты чего? – вдруг прерывая свой рассказ, спросила Нимфадора у Игоря. – Зуб болит?
– Нет, ничего, – не сразу ответил Игорь.
– Постелю я им, понятно от стыда, в разных комнатах, но только, бывало, всегда слышу, как вскорости он крадется к ней босой по крашеному полу. Они-то думают, что я совсем глухая, а половицы рып, рып… Старые, еще отец мой настилал. Да что это с тобой, – снова встревожилась старуха, – не пчела ужалила?
– Эт-то пройдет, – морщась, отвечал Игорь.
– А ты отодвинься подальше от уликов, сейчас я подымлю. – Oнa качнула несколько раз дымарем, выпустив из него облако дыма. – Меня-то они уже не трогают, обвыкли, да и шкура уже старая. Пройдет, – успокоила она Игоря. – Ихними жалами теперь даже разные болезни лечат. У тебя ревматизма нет? – Игорь молча покачал головой. – Это хорошо… И она, бесстыдница, его впускала. А я должна была лежать и молчать. В своем собственном доме такой срам приходилось терпеть. Да ты, я вижу, уже совсем в другую сторону голову отвернул, неинтересно тебе? – обиженно спросила Нимфадора.
– Нет, я слушаю, – возразил Игорь.
– Потерпи, еще совсем немножко осталось, – дотрагиваясь до его плеча своей отечной рукой, сказала старуха, страшно боясь потерять в лице этого парня с большими доверчивыми глазами слушателя, которому она, наконец, могла излить свою душу. Соседям или другим своим станичным знакомым она не могла обо всем этом рассказать, не желая позорить внучку, а он приехал сюда ненадолго и скоро уедет, все с собой увезет. – А что мне было делать? – спросила она у Игоря, вглядываясь в его лицо своими черными, удивительно еще молодыми на запекшемся, как лежалое яблоко, лице, хоть и почти незрячими глазами. Когда-то, видно, не из последних была красавиц в станице эта теперь уже совсем старая казачка, но и теперь Игорь видел, как иногда вспыхивали где-то в самой глубине ее взгляда отблески черного пламени. – И самой приходится брать на душу грех, и перед людьми срам, что родная внучка с женатым сплелась. Но что же мне было делать? – жалобно спросила она у Игоря, – если у них уже ребеночек завелся. Раз уже недосмотрела, то приходилось терпеть. Все надеялась, что, может быть, у них все-таки получится что-нибудь. Бывает же, прости господи, что и мужья от своих первых жен уходят и с новыми живут. Конечно, от чужого несчастья большого счастья не жди, и мужа от жены отбивать большой грех. – Старуха истово перекрестилась, взглядывая на сияющий из-за вершин пирамидальных тополей крест станичной церкви. – Да если бы Тамара не была мне родной внучкой. Каждый своему дитю счастья хочет, а она у меня возрастала без матери и без отца. – Старуха оглянулась по сторонам, удостоверяясь, не слушает ли кто-нибудь еще ее слова, и призналась: – Каюсь, даже молилась я, чтобы ушел он от своей жены и к Тамаре пристал. Чужое горе ведь не так болит, как свое. Может, оно так бы и получилось, она у нас не какая-нибудь последняя, а он уже лысый, но вдруг она сама восстала. Вдруг встретился ей там на плотине какой-ся молодой парень. – Вставая, чтобы наконец постучать по тазу скалкой, старуха не обратила внимания, как изменилось при этом лицо ее безропотного слушателя. После того как его укусила пчела, он, по наблюдению Нимфадоры, совсем потускнел, а теперь… Но ей некогда было присматриваться, сороки совсем осатанели, да и щуры, откуда ни возьмись, целой стаей слетелись к уликам, пикируя на них и на лету перехватывая пчел. Пришлось ей снять таз и несколько раз обойти вокруг ульев, громыхая по меди скалкой. Нимфадора не видела, что ее слушатель уже следит за ней нетерпеливым взглядом, явно желая, чтобы она поскорее вернулась на свое место. И когда она, отбив атаки сорок и щуров, вернулась на скамеечку, он первый же и напомнил ей:
– Вы сказали, что она восстала.
– Да, сама, – подтвердила старуха. – Я об этом узнала, когда заметила, что она уже совсем его больше не стала к себе в боковушку допускать. Как возьмет с вечера с собой Люсю, так и закроет сразу же дверь на задвижку. Слышу, как он дергает дверь, а она молчит. Он переступает ногами по холодному полу, а она как немая. О чем-то просит ее шепотом и чем-то грозится, но она все равно не допускает его. Утром выйдет из своей комнатки, а он на нее, как зверь, и уезжают обратно хоть и вместе, но друг на дружку не смотрят. Он уже и меня остерегаться перестал. Последний раз, когда приезжали, говорит утром ей за столом: «Я знаю, кто виноват». Она спрашивает: «Кто?» – «Игорь». Ей бы как-то успокоить его, ведь он все-таки ее дочки отец, да куда там. Сверкнула на него глазами: «Ну и что ж?» – «Спасибо, – говорит, – за откровенность». А она так и чеканит: «Пожалуйста». Тогда он наливает себе из бутылки полный стакан водки, сразу выпивает и говорит: «Но только этому не бывать». И опять она, не принимая во внимание, что он уже совсем пьяный, прямо ему по глазам. Уже и выкает ему: «Это от вас совсем не зависит». Тут и он тоже ее выкать: «Напрасно вы так думаете, стоит ему только узнать, как…» Вижу, как она стала белее стены, вышла из-за стола и тихо спрашивает: «О чем?» Я ее никогда еще не видела такой, хоть в гроб клади. Он, должно быть, сам испугался, потому что сразу же посмирнел: «Успокойся, Томочка, погорячились и хватит». – «Нет, – говорит, – Гамзин, вы подлец». Так и уехали, не помирившись. Не знаю, что теперь будет. – Бабка Нимфадора положила руку на голову своей правнучки, которая затаилась у нее между колен. – Хоть бы о родном дите подумала. – И она стала вытирать глаза фартуком. – У тебя там, парень, нет знакомого Игоря?
Затянувшееся в ответ на ее слова молчание, а может быть, и что-то другое, чего она не могла бы объяснить словами, заставило ее, отнимая фартук от глаз, вглядеться своими подслеповатыми глазами в лицо своего слушателя.
– А вчера тебя самого из-за забора твой начальник не Игорем окликал?
– Да, – встречаясь с ее тревожным взглядом, ответил Игорь.
Слабым движением руки она провела по вспотевшему лбу, шепотом спрашивая у него:
– Так, может, ты и мою Тамарку знаешь?
– Знаю, – и на этот раз подтвердил Игорь.
Охваченная жгучей тревогой и все еще отказываясь окончательно уверовать в свою догадку, она продолжала допрашивать его:
– Может, ты тот самый… – она смотрела на него с явной надеждой, что он разуверит ее.
Если бы не чистые безоблачные глаза маленькой Люси, заглянувшие при этих словах ему в лицо снизу вверх, может быть, Игорь и покривил бы душой, жалея старуху. Но девочка, притихнув, смотрела на него так серьезно, что он не в состоянии был солгать.
– Это, бабушка, я.
Потрясенная старуха долго сидела после этого молча, в изнеможении положив обе руки на колени и беззвучно приоткрыв рот, и потом разгневанно набросилась на Игоря:
– Что же ты меня тут целый час выспрашивал? Креста на тебе нет!
– Я вас, бабушка, не выспрашивал, – виновато сказал Игорь.
Гнев ее так же иссяк, как и появился, мутные слезы побежали по морщинам, изрывшим лицо.
– Сама, все сама, – забормотала она, хватаясь обеими реками за голову. – Что же это я, старая,
наделала, что мне теперь будет?! Она же никогда мне не простит.
Вдруг ее правнучка, дочка Тамары, бросилась успокаивать ее, маленькими ладошками вытирая катившиеся по морщинам слезы, и потом, обхватив ручонками ее шею, сама громко присоединилась к ее плачу.
22
Вода обжимала станицу с трех сторон. Питаемый начавшимися на Украине дождями Дон лишь процеживался сквозь четыре донных отверстия, открытых в плотине, а вся остальная масса воды, окружая Приваловскую, надвигалась на нее. Топила низменную степь, займище, приусадебные виноградные сады и те из левад и мелких лесочков, которые лесорубы так и не успели выкорчевать и сжечь в пойме… Как в пору самых больших разливов, выгоняла из нор и лежбищ, загоняя на курганы, на крутые склоны, на островки суши последних обитателей степи – от мышей, зайцев и лис до волков. И до поры до времени они там уживались, как во времена Ноя, в первозданном соседстве и братстве, объединенные ужасом куда более сильным, чем разъединявший их до этого ужас слабых перед сильными. Сколько раз уже бывало, что люди, причаливая к еще незатопленным островкам и курганам, находили там стада зайцев под охраной волков. А на огромных корягах, склу-бившись, плыли ужи и змеи и, достигая плотины, ползли через нее, боясь и не трогая людей. Ястребы, коршуны и орлы, ожиревшие от обилия добычи, дремали на металлических фермах и столбах.
