Анатолий Калинин - Запретная зона
А Тамара, в свою очередь, и теперь, глядя на Валентину Ивановну через частокол, как уже не раз до этого, подумала, что, пожалуй, за всю свою жизнь еще не встречала такой женщины. Чего только стоили одни ее волосы непостижимого, почти бронзового цвета. В первый же раз, увидев Валентину Ивановну на эстакаде, Тамара в нее влюбилась. Зачем только, удивлялась Тамара, она часто так наклоняет голову, как под каким-то гнетом. И на лицо ее при этом набегает тень, отчего она дурнеет. Но какой гнет может быть у этой женщины, за которой Греков даже возит, пересаживая с места на место, розы. Те самые, мимо которых сейчас у нее проливалась вода из ее шланга.
Спохватываясь, Валентина Ивановна положила под кусты роз шланг и, открывая калитку, впустила Тамару в сад.
– Одна, Тамара, совсем одна.
– Это хорошо, – сказала Тамара.
Валентина Ивановна чуть-чуть улыбнулась:
– Ты думаешь?
Тамара покраснела.
– Нет, не потому хорошо, что вы совсем одна, а потому что…
Валентина Ивановна, наклонив голову с узлом волос, слушала ее, не перебивая. У Тамары скулы на фарфоровом кукольном лице окрасились румянцем.
– Потому что мне не с кем больше посоветоваться.
Вдруг, прикладывая палец к губам, Валентина Ивановна оглянулась. За ее спиной в дальнем углу сада торчала из-за забора голова Гамзиной в розовом чепчике. Правда, та, тоже занятая поливом в своем саду, стояла к ним спиной и не видела Тамару, но каждую минуту она могла обернуться. Валентина Ивановна поспешно взяла Тамару под руку, увлекая ее по дорожке в глубь сада.
– Пойдем, Тамара, в дом. – Уже на террасе она еще раз украдкой оглянулась на розовый чепчик Гамзиной. Нет, та все так же стояла к ним спиной. – Здесь прохладней, – вводя Тамару через террасу в столовую и усаживая на диван, добавила Валентина Ивановна. – О чем же ты хотела посоветоваться? – спросила она уже совсем другим тоном, заглядывая ей в лицо своими большими серьезными глазами.
Сквозь раскрытую дверь террасы запах роз доходил из сада в дом. Слышно было, как на эстакаде распоряжалась по радио из диспетчерской будки подменщица Тамары.
– Растяпа, подавай сперва под четвертый кран!
– Нет, это ты растяпа! – вдруг грудным голосом сказала Тамара. – Сама же себе пробку сделает. Надо через один подавать.
Валентина Ивановна увидела, как лицо у нее при этом изменилось, погрубело. Но тут же оно и смягчилось, когда она, опять оборачиваясь к Валентине Ивановне, взглянула на нее:
– Он хочет, чтобы я вышла за него замуж, а я еще не сказала ему…
– Ты об Игоре говоришь? – захотела удостовериться Валентина Ивановна.
Опять слышно стало, как на эстакаде голос подменщицы Тамары спросил:
– Зверев, сколько бадья будет ждать?!
Презрительно-надменное выражение появилось на лице у Тамары.
– Наконец дошло. – И таким же грубым, как у своей подменщицы, голосом она ответила Валентине Ивановне: – О ком же еще?
– Насколько я знаю Игоря… – начала Валентина Ивановна.
Но Тамара все тем же, как у своей подменщицы, голосом перебила ее:
– А я разве говорю, что он плохой? – Вдруг она покраснела до слез, и голова ее, надломившись, упала на плечо Валентины Ивановны. – Но он же так и не знает, что у меня ребенок.
Валентина Ивановна взяла в ладони и осторожно повернула к себе ее лицо.
– Если он любит тебя, то будет любить и его.
Вытирая кулаками глаза, Тамара с недоверием взглянула на нее.
– Правда?
– А как же иначе? – с уверенностью ответила Валентина Ивановна. – Какая же это любовь, если…
Тамара вдруг с удивлением увидела, как она остановилась на полуслове и повернула голову к двери, открытой в сад. Ветром, надувшим тюлевый занавес, дохнуло из сада запахом тех роз, которые Валентина Ивановна только что поливала из шланга. Смоченные водой и разогретые солнцем, они всегда начинали пахнуть сильнее. Но Валентина Ивановна знала также, что еще сильнее, чем все другие, пахнут теперь кусты роз, которые совсем было вымерзли прошедшей зимой. Грекову все-таки удалось отходить их за весну и за лето, один по одному вырезав все мертвые стебли и оставив только те, на которых как-то сумели уберечь себя от мороза живые почки.
19
Несколько дней грозная старуха Нимфадора совсем не замечала или делала вид, что не замечает, как через щель в хмызе ее правнучка принимает из рук чужого молодого дяди то маленькое деревянное корытце, в котором она потом купала свою куклу, то кулек с пряниками, купленными им в магазине сельпо, и вдруг однажды подала голос, напугав Игоря:
– Да не доламывай ты, ради Христа, забор, он и сам уже скоро упадет. Если так уже хочется поиграться с дитем, зайди через нижнюю калитку в сад. У тебя что же, своя такая же есть?
От этого предположения Игорь облился румянцем.
– Нет, бабушка.
Она с сомнением посмотрела на него.
– Ну, значит, сестренка.
Игорь покачал головой.
– И сестры у меня нет.
Старуха была явно озадачена.
– Тогда ты и сам еще дите. А по дворам тоже с портфелью ходишь, агитацию наводишь. Ну заходи, заходи, не бойся. Я ведь не такая кровопийца, как тебе наговорили на меня. – Она приказала правнучке: – Проводи-ка, Люся, дядю через нижнюю калитку.
И вот уже, ведомый за руку маленькой крепкой ручонкой, Игорь оказался в соседском дворе. Старуха как раз пекла на летней плите пышки, а рядом на столике уже стояли три глиняных блюдца, до верха налитых свежим желтым медом. Без лишних слов она указала глазами Игорю на место за столом, и, обычно стеснительный, он не смог устоять. Он и не помнил уже, когда ему приходилось есть пышки с медом. Разве это в самом раннем детстве. В детдоме же, где он оставался до окончания школы как сын пропавшего без вести отца, ни пышками, ни тем более медом его не кормили. Там больше кормили детей перловой или пшеничной кашей, заправленной старым салом.
И теперь он сразу же набросился на угощение так, что старуха, не успевающая подкладывать ему пышки и подливать мед в блюдце, горестно заключила:
– Если вы все так же и работаете на вашей стройке, то нам и правда эвакуироваться отсюда придется. – Видя, что Игорь растерянно остановился, она, вылизывая в своем блюдце пышкой мед, успокоила его: – Да ешь ты, ешь! Не твоя же это вина. Что начальство приказывает, то и надо исполнять. – Она положила руку на головку правнучки. – Мать этой божьей коровки теперь тоже где-то на вашей стройке.
На молчаливый вопрос Игоря, тут же прочитанный старухой у него на лице, она ответила:
– А насчет отца я и сама не знаю, как дальше будет. Теперь молодые у старых не спрашивают, как надо жить. Дедам они на руки уже только готовое кидают.
Еще дня через три, понаблюдав за тем, как весь запыленный с головы до ног Игорь, соскакивая в конце дня с полуторки, первым делом окликает через забор ее правнучку, чтобы потом до самой темноты поступить в ее полное распоряжение – то носит по двору на плечах, то сплетает из веток шалаш или же играет с ней в ловитки, бабушка прикрикнула на них обоих:
– Да хватит вам! – И, поманив Игоря к себе, подвинула ему маленькую скамеечку у своих ног. – Посиди со мной. Сядь и ты, – приказала она правнучке. Она притянула ее к себе за край платья и, зажимая между коленей, положила ей руку на грудку. – Видишь, как бьется. Так и выскочить может. Ты лучше отдохни и послушай, что бабушка хочет дяде рассказать.
И взглянула при этом на Игоря так, что он сразу же разгадал значение ее взгляда. Ему и до этого почему-то всегда везло на встречи с людьми, у которых внезапно ни с того ни с сего возникала потребность излить перед ним свою душу. Теперь наступила очередь этой грозной старухи. Но тут же выяснилось, что не такая-то она грозная. Когда она стала рассказывать, в суровом и властном лице ее что-то жалко дрогнуло.
20
Еще только слухи пошли, что ниже Приваловской должны перехватить Дон плотиной и вода зальет займище, а там, где теперь станицы и хутора, будет море; еще ничего и похожего не было на то зарево, которое теперь, чуть вечер, взмывало в той стороне над степью, и только начинали ездить по Дону катера с инженерами; только разговоры пошли о какой-то великой стройке, как один катер однажды пристал к станице прямо у двора, где жили дед с бабкой Черновы в хорошем каменном доме с виноградным садом. После того как их единственный сын-электромонтер в одну минуту обуглился, когда полез на столб без резиновых перчаток и сапог, а вскоре и сноха, бросив маленькую девочку им на руки, подалась в город, весь интерес их жизни сошелся на внезапно осиротевшей внучке. К семнадцати годам выласкалась она на бабкиных сметане и пирогах, по словам приваловских женщин, как розочка. Когда причалил к их двору катер с инженерами и один из них стал к Черновым на квартиру, она уже доучивалась в десятом классе. Инженер, который поселился у Черновых, был старше ее на двадцать пять дет, и у стариков даже в мыслях не было, что из его ласкового обхождения с их внучкой может получиться что-нибудь плохое. Квартирант был одногодком с их покойным сыном и, как видно, любил детей. Старики только выговаривали своей внучке за то, что она, отнимая у занятого человека время и пользуясь его добротой, заставляет его катать ее по Дону на катере или возить на машине. Спохватились они только тогда, когда инженер с их внучкой однажды не возвращались с такого катания все лето, сообщив бабушке с дедушкой по почте, что поехали вверх по Дону, по станицам и хуторам с какой-то поисковой партией. А когда уже к осени внезапно вернулась их внучка домой, оказалось, что у нее на руках своя дочка. Правда, до поры, пока ей не исполнился год, инженер каждый месяц, а иногда и по два раза в месяц, все также приезжал на катере или на машине с гостинцами для крохотной девочки, но через год взял и совсем увез от нее мать с собой на стройку. Теперь старикам Черновым, после того как они воспитали сына и его безотцовскую дочку, уже по третьему кругу пришлось воспитывать еще одно дитя. Так эта великая стройка, о которой до этого ходили только слухи, впервые напомнила им о себе. Мать девочки, тоже поступившая на работу на стройку, теперь только изредка могла урывать несколько часов, чтобы проведать своего подсолнушка, как она называла дочку. После этого дитя опять оставалось на.руках у стариков.
