Алексей Колышевский - Афера. Роман о мобильных махинациях
Штукин время от времени пытался наклониться, приблизиться к Лене, но всякий раз она отстранялась, а однажды даже руку перед собой выставила, и Штукин безуспешно попытался руку эту поцеловать. После этого уже не могло быть никаких сомнений, что он, Картье, стал свидетелем семейной сцены, скандала, во время которого ему лучше не появляться, иначе неизвестно, к чему это вообще может привести.
«А вдруг она все ему рассказала?» – Мысль эта сперва обожгла лицо Картье, затем прокатилась между лопаток ледяной лавиной и засела в пятках, сделав ноги ватными, а все тело непослушным. Если и впрямь так, то прощай карьера и честолюбивые планы. Как говорится, «добро пожаловать на биржу труда». Пятясь, он отступил в глубь ресторана, затем, крадучись, вышел, поплелся к стойке регистрации, охваченный неуверенностью и страхом. Девица с надменным лицом и в баснословно дорогих очках, с двумя каратами на пальце и четырьмя в ушах, блондинка с полными губами, голубоглазая – служащая аэропорта («Кто ж тебя … дорогуля?» – в восхищении рассматривая ее, подумал Картье, позабыв на время о своих страхах), девица эта, проверив билет Картье, сказала, что он уже зарегистрирован вместе с Еленой Ветровой.
«Ленка постаралась». – Картье тепло улыбнулся и тут же понял, что ничего она этому павиану Штукину не рассказала. Иначе не было бы никакого аэропорта вовсе. Он прошел пограничный контроль (Лены все не было, он поглядывал на очередь у регистрации), в магазинчике беспошлинной торговли купил бутылку хорошего коньяка «Hine». Время неумолимо двигалось к началу посадки, вновь занервничав, он с кислой улыбочкой побрел к арке специального контроля, попутно вынимая ремень из брюк, и вдруг – о, счастье, о, перехваченное дыхание! – две ее ладошки сзади, на глаза, свет померк, и голос, ее милый шепот прямо в ухо:
– Вы решили с кем-то прямо здесь, при всех? Какой ветреный! – Она провела языком по ушной раковине, куснула мочку, Картье резко выкрутился из ее сюрпризных объятий, ремень полетел на пол, он поднял ее на руках, поцеловал взасос, мимо шли люди, улыбались, кто-то с досадой отворачивался, но таких было немного, лишь гибкий юноша, чуть бледный, с камешком в правом ухе, да какая-то испанская старуха, состоящая из дубленой своей морщинистой кожи и золотых украшений, подаренных ей ее мужем, эсквайром из Севильи, ныне покойным доном Хосе, бывшим у Франко министром.
– Я вас видел, – признался Картье, медленно остывая от поцелуев, – вместе, в ресторане. Это какой-то злой рок, по-моему. Тогда увидел и влюбился в тебя. Сам сначала этого не понял, придурок. А теперь увидел, так черт меня побери! Ладно…
– Что? – Ей было любопытно. – Что ты имеешь в виду? Зачем перед полетом чертыхаешься?
– Во-первых, полет или нет – все это неважно, и потом я люблю чертыхаться, но сейчас я уже страшно тебя ревную. Может, это неправильно, может, все как-то у нас с тобой реактивно развивается, но, честное слово, когда я увидел, как этот… – Картье скривился, но имени не сказал, – хочет тебе руки целовать, то вот, честное слово, хотелось подойти и…
– Молчи. Ты самый лучший придурок на земле. – И она не дала ему ничего сказать своим поцелуем.
– Знаешь, – отдышавшись, Картье говорил прямо ей на ухо: – Знаешь, что самое страшное?
– Для кого, милый?
– Для любого мужика в отношениях с женой.
– Что?
– Я не умею, как Женя Гришковец, потому что Женя – гений. Но я постараюсь, чтобы было хоть немного похоже. – Картье отдышался. – Самое страшное, это когда ты живешь вместе с женщиной и думаешь: она уже никуда не денется. А она просит: – «Давай покатаемся как-нибудь на кораблике по Москва-реке».
И ты такой «да, да» и забываешь тут же.
А она не забывает.
Раз не забыла.
Два не забыла.
Три не забыла…
А потом появился у нее крендель, и они вместе с ним и:
покатались на кораблике,
покатались на велосипеде,
побегали утром в лесу,
сходили в музей,
сходили в театр на тот самый спектакль, на который она просила, чтобы ты купил билеты и пригласил ее, а ты снова забил на нее.
И ты вроде ее любишь, но она тебя уже все меньше.
А с появлением кренделя она перестает любить тебя вовсе.
Она любит другого,
потому что он любит ее,
потому что он ею не пренебрегает,
потому что ему с ней везде интересно и вообще им есть о чем поговорить.
И она такая приходит и говорит «я ухожу»,
и ты пытаешься отвернуть задвижку вашей любви, но она, падла, заржавела и не крутится.
И ты пишешь «я не могу без тебя», «я, я, я, я, я».
Но свое «я» ты можешь теперь смело засунуть себе в жопу.
А ее ты потерял.
Якай теперь рядом с терновником, в котором они поют,
а еще лучше
иди на х…й.
Ты тупо третий лишний…
Лена еще крепче обняла его и поцеловала. Что тут скажешь…
…Когда летишь с любимой в небе и под вашими ногами самолетная фольга – зыбкий палиатив тверди, то начинаешь по-особенному чувствовать вашу любовь. Она словно звенит, как льдинка на ветру, как повешенный кем-то в саду, на яблоне, да так с лета и забытый колокольчик. Хочется то молчать, нежно сжимая локоть, целуя в шею, то трещать обо всякой милой чепухе, с восторгом находя общие темы и высасывая их, словно дольки апельсина. И, между прочим, посещает непреодолимое желание напиться.
Та официантка переборщила, посчитав пьяными и Лену, и Штукина. Пьяным был лишь он, она нервничала и от этого «плыла», вот и показалось официантке лишнее. Картье попросил у стюрдессы пару стаканчиков, тоник, апельсиновый сок и соорудил два вкуснейших коктейля. Выпили. Лена быстро и хорошо пьянела. В глазах ее зажглись два красных китайских фонарика, рука все чаще проходилась по внутренней стороне бедер ее любовника, речь стала полностью транслировать мысли, не фильтруя их перед озвучанием. Выждав некоторое время, Картье задал свой первый вопрос, с нервной, чуть заметной издевкой, с обидой, прорисованной неявно, ровно настолько, чтобы Лена ее заметила. Картье знал, как сделать ей приятно:
– А чего это он вздумал тебя проводить, да еще в таком состоянии? За ним вроде такого не водилось никогда, а тут прямо романтика супружеской жизни, как она есть!
Конечно же, она давно ждала от него этого вопроса. Она благодарна ему была за этот вопрос. Она хотела рассказать о своей победе и рассказала.
Лена пришла домой так поздно, что это совсем никуда не годилось. Была она веселой, беззаботно напевала какую-то легкомысленную песенку, ранее Штукиным не слышимую, и совершенно ему не понравилось все это: и ее настроение, и репертуар, и то, как она посмотрела на него. Все было в ее взгляде: превосходство, лукавство, тайна и главное, чего Штукин никогда раньше в ее глазах не видел, – удовлетворение. Конечно, разложить ее взгляд столь тонко, с таким искусством составителя радуги, Штукин, пожалуй, не смог бы, но вот почувствовать все, из чего этот взгляд состоял, у него получилось, и тогда он вдруг испугался.
Это «вдруг испугался» прозвучало из уст Лены именно как внезапное, непонятное мужнино состояние, которого она никак не могла от него ожидать. Что касается самого Штукина, то уж совершенно не стоило бы считать того человеком, ничего не понимающим и вообще странным в своих отношениях с женой. Все он прекрасно понимал, этот парень. Просто думал, что так вот он доминирует над нею, своей холодностью, своим обозначенным безразличием исповедуя пушкинский постулат «чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Еще в школе эта строфа из «Онегина» запала Штукину в душу и сыграла с ним весьма коварную игру. Прав был пиит земли русской, наше все, свет неземной Александр Сергеевич, прав! Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Как тонко у него подмечено! «Чем меньше… тем больше», а! Талант! Силища! Архимед!
Однако не стоит думать, что пушкинское наставление работает безотказно. Это не «калашников», это просто слова, сформулированные в наставление, в правило. Правило действительно лишь в период ухаживания, достаточно серьезной уже степени флирта, когда вы желаете, вам хочется чуть «встряхнуть» отношения, а вашему эгоизму лестно было бы увидеть, как метнется к экспериментатору его возлюбленная, как ухватится за спасательный, брошенный ей в последний момент с причала конец и пришвартуется навсегда. Если преследуются именно такие цели, то да, стоит доверять Пушкину. Но в браке, когда на смену легкомысленному Онегину, созданному в угоду моде того века байроническому горе-героюшке, приходит подлинный закон об отдаче и наполнении, в браке, когда все возможно лишь на условиях полного паритета, пушкинское «правило» ничтожно и подлежит казни через повешение. «Что посеешь, то и пожнешь» – вот что работает в браке, раз уж так хочется сыпать банальными истинами. А Штукин все сделал неверно и на этом погорел. А так как все, что он делал ранее, правильностью не отличалось, то он вновь все сделал не так, как нужно было, а именно напился и стал просить прощения, добиваться секса, строить планы на жизнь и так по кругу, без конца. Уже под утро, когда измученная его ночными неуклюжими откровениями Лена начала собираться в дорогу, Штукин трагическим голосом спросил, «нет ли у нее кого», и, получив, естественно, нечестный ответ, вызвался ее проводить. Ну не отказывать же было ему, в самом деле. А то заподозрил бы, натворил черт-те чего. А так, потом можно будет все списать на его состояние и сказать, что она его, вот такого, испугалась, поэтому в аэровокзальном ресторане была с ним так недружелюбна.
