Гектор Тобар - 33. В плену темноты
Бурение продолжалось, а потом вдруг замирало, иногда на несколько часов кряду, оставляя после себя жестокую тишину, наполненную звуками их дыхания и кашля. Когда визг бура затихал, самозваный спортсмен Эдисон Пенья думал: «Это безумие!» Подал голос шахтер, лежавший рядом:
– О чем себе думают эти парни там, наверху? – Тот же вопрос Эдисон задавал и себе.
Будучи натурой тонкой и даже артистичной, он вполне удачно вписался в абсурдное существование под землей еще до того, как гильотина перекрыла Пандус, заживо похоронив его внизу. У него и раньше уже случались приступы суицидальной депрессии, и каждый раз, спускаясь в подземелье, он готовился проститься с жизнью. «В шахте смерть всегда сопровождала меня, и я знал об этом, да и остальные тоже. Но если попробовать рассказать об этом людям наверху, то они не поверят и станут смотреть на тебя так, словно это досужие выдумки», – говорил он. Для Эдисона ежедневный спуск в шахту стал той экзистенциальной истиной, которую большинство из нас познает лишь на смертном одре: мы все умрем. Смерть подстерегает нас на каждом шагу. Быть может, сейчас пришло и его время и ожидание закончилось. Подобные мысли назойливо лезли в голову, как только бур останавливался и тишина растягивалась сначала на два часа, а потом и на все три. Теперь нас не спасет уже никакая скважина. Они отказались от этой идеи! Четыре часа. Пять. Живой и ясный ум тридцатичетырехлетнего человека подсказывал Эдисону, какое это сущее наказание и мучение – быть человеком, поскольку он уже понял, что в метафорическом смысле попал в замкнутый цикл жизни и смерти, оказавшись где-то на полпути между солнечным светом радости жизни и перманентной слепоты и глухоты смерти. «Я ощущал пустоту. Полнейший вакуум в теле», – рассказывал он впоследствии. Некоторые его товарищи по несчастью пытались занять себя тем, что давили на клаксоны автомобилей. Так они надеялись показать, что здесь есть живые люди. Эдисон слушал эти сигналы и думал: Какие же невинные эти парни, какие наивные. Мы же находимся на глубине в семьсот метров! Нас никто не услышит! Пожалуй, острее, чем остальные шахтеры, Эдисон сознавал, что близится его смертный час, подобно какой-то сердитой твари, которая поселилась у него в животе и ворчит и ворчит, высасывая из него все соки. Восемь часов. Девять. Бур молчал. Никто не придет к ним. Эдисон пытался бороться с пустотой, которая разрасталась у него в душе, чтобы стряхнуть ее, и начал кататься по полу Убежища, закатив глаза под лоб. Его товарищам по несчастью показалось, будто он сходит с ума.
Но правда заключалась в том, что Эдисон и так был в некотором роде полоумным еще до того, как пришел на рудник. Причем он был не словоохотливым экстравертом, как Марио Сепульведа, а нелюдимым и мрачным типом. Не раз бывало, как во время смены кто-либо из шахтеров в сердцах называл Эдисона чокнутым из-за того, что тот постоянно нарушал правила техники безопасности, например тот их параграф, который запрещал перемещение по руднику в одиночку. Под землей такой поступок смерти подобен: свернув куда-нибудь, можно провалиться в расщелину, или вам на голову обрушится порода, а рядом не окажется никого, кто услыхал бы ваш придушенный крик о помощи. Из-за наплевательского отношения к собственной жизни, а также из-за одержимости, блестевшей в глазах, шахтер заработал себе прозвище Рэмбо, которым наградил его Алекс Вега. Пенья постоянно шатался по коридорам шахты в одиночку и грезил наяву в смертельно опасных лабиринтах, где однажды массивная плита обрушилась прямо на то место, которое он миновал мгновение тому.
Ожидая, пока не возобновится визг бура, Эдисон пребывал в мире физического и эмоционального уединения. Грохот камнепада, текстура стен с бесчисленными торчащими острыми кромками и усиливающаяся удушливая вонь нечистот подсказывали ему, что вместе со своими товарищами его отправили сюда в наказание. «Как может Господь так поступать с нами? – думал Эдисон. – Почему именно я? Почему мы все? Что я такого сделал?» И отсутствие света представлялось ему карой. «Темнота вокруг буквально убивала нас», – скажет он потом. Будучи электриком, Эдисон помог Ильянесу приволочь аккумулятор с лампочками, чтобы осветить Убежище и окружающую территорию. Но наступил момент, когда аккумулятор разрядился и мир вокруг вновь погрузился в темноту. «Именно тогда тебе начинается казаться, что ты попал в ад. Именно там, в темноте, и таится ад», – рассказывал он. На поверхности же Эдисон состоял в тех бурных отношениях, именуемых в просторечии также адом, когда по комнате летают предметы, а любовь и ненависть, которые разделяют двое людей, заставляют их страдать и унижать друг друга. Но только теперь Пенья оказался в настоящем аду, что стало для него совершенно очевидным, едва только вновь забрезжил слабый свет. Ему казалось, что он угодил в самое что ни на есть чистилище, каким его описывал некий набожный итальянский поэт в конце Темных веков. Повсюду были тела мужчин, спящих или бодрствующих, корчащихся в судорогах на кусках картона или непромокаемого брезента, с лицами, покрытыми разводами копоти и пота, в Убежище и рядом с ним, на уступах этого тоннеля, узкого каменного жерла, ведущего вниз, в преисподнюю, к огненному сердцу Земли. «Словом, картина была такая, что я решил: настал мой смертный час», – признавался впоследствии шахтер.
Хотя, может быть, еще и нет. Потому что спустя двенадцать часов молчания вновь заработала буровая машина. Рат-та-та, грр-рр-жух. Рат-та-та, грр-рр-жух. Звук этот означает, что там, наверху, другие люди еще не оставили попыток спасти их, и мысль об этом дарила некоторое утешение и сдержанную радость. Ненадолго – на час или два. Или даже три. Но потом звук пропадал вновь. «Тишина буквально уничтожала нас. Потому что в ней ты чувствуешь себя одиноким и никому не нужным. Не получая подпитки извне, твоя вера угасает. Потому что она не может быть слепой. На самом деле мы – всего лишь ранимые и беззащитные создания. Вот тогда-то я и понял по-настоящему, что это такое – чувствовать собственное одиночество и полную беспомощность, зная, что выхода отсюда нет. Потому что твоя вера иссякает с каждой секундой, и с каждым прожитым днем она не становится сильнее. Люди говорят об обратном, но это – ложь. Многие из моих спутников делали громогласные и глупые заявления о том, что чувствовали, как становятся сильнее. Не знаю. Когда я слышал, что они говорят, мне хотелось убить их», – вспоминал шахтер.
Эдисон хотел жить и потому решил двигаться как можно меньше. Кое-кто упрекал его и других за то, что они отказывались покидать Убежище с его дешевым плиточным полом и стальной дверью. Но Эдисону подобное поведение представлялось единственно разумным, особенно учитывая, что они и так обессилели от голода. Просто ждать и отдыхать. «Я старался беречь силы. Иногда я вставал и совершал короткие прогулки. Но потом я стал замечать, что ноги отказываются повиноваться, когда я хочу сходить в туалет. Меня начала одолевать страшная усталость. Правда, у меня хватило ума – быть может, правильнее назвать это инстинктом? – не делать ничего такого, что могло бы погубить меня. Так поступали многие», – пояснял Пенья.
А ведь, кроме Эдисона, в Убежище полно и других людей, страдающих и взбешенных, соединяющих свои голоса в хоре горьких жалоб. «Они без конца повторяли: “Если я выберусь отсюда, то сделаю то-то или то-то”, – рассказывал Эдисон. – Они говорили: “Жаль, что я был таким плохим отцом”. А когда спрашиваешь у него, сколько у тебя детей? – то глаза его наполнялись слезами. И ты смотришь на своего соседа и понимаешь, что ему куда хуже, чем тебе, и что он готов сломаться. В этом и заключается горькая правда: внизу, под землей, героев не было».
Да, они – совсем не герои, а самые обычные люди, которых гложет страх и которые успокаивают свои урчащие желудки обильными порциями грязной воды и ждут полудня, когда соберутся вместе, чтобы поесть. Но сначала, перед тем как приступить к трапезе, высокий и облысевший Хосе Энрикес читает молитву, к которой присовокупляет несколько слов в качестве короткой проповеди. Иногда он на память цитирует притчи из Библии. Самой подходящей тогда казалась им аллегория об Ионе, которого проглотил кит. Господь отправил Иону с миссией, чтобы тот говорил от его имени в одной из деревень, но Иона вместо этого сел на корабль и поплыл в другую сторону. «У Ионы был дурной нрав, – рассказывал Энрикес, – и тогда Господь решил поприжать его немножко. Он наслал ужасную бурю, которая принялась трепать несчастный корабль. Когда же спутники Ионы уразумели, что это он навлек на них гнев Божий, то выбросили его за борт, где его и проглотил гигантский кит. Неповиновение к добру не приводит», – поучал Энрикес. Иона оказался в аду и «во чреве», продолжает Энрикес, вспоминая выражение, прочитанное им в Библии. По-испански это звучит как «profundidad»[20], и слово это, услышанное из уст человека Божия, произвело настолько глубокое впечатление на Виктора Сеговию, который ведет дневник, что он записал его несколько часов спустя.
