Никос Казандзакис - Я, грек Зорба
Вдруг, пока она танцевала, море покрылось судами с золотыми носами, с многоцветными тентами на кормах и шелковыми вымпелами. С них сходили паши с золотыми шарами на красных фесках. Старые, богатые беи, приехавшие к святым местам с руками, полными приношений, и их безусые и меланхоличные сыновья. На берег сходили и адмиралы в сверкающих треуголках, и матросы в ярких белых робах и развевающихся панталонах. На суше оказались и юные критяне, одетые в суконные синие панталоны западного покроя с напуском, в желтых ботинках, с повязанной черным платком головой. Сошел на берег и Зорба, огромный, похудевший от любви, с большим обручальным кольцом и венком из флердоранжа.
Здесь были все мужчины, которых она знала в своей полной приключений жизни, даже старый лодочник, беззубый и горбатый, однажды он возил ее на прогулку по константинопольскому рейду. Уже успело стемнеть, и никто их не видел. Они все сошли, а за их спинами совокуплялись мурены, угри и лебеди.
Они сходили, возвращаясь к ней целой толпой, словно охваченные любовью, сплетенные в клубок змеи по весне, двигавшиеся с шипением напрямик. В центре этой кучи постанывала, замерев, белотелая, обнаженная, покрытая потом, с полураскрытыми губами на мелких острых зубах, грудастая, ненасытная мадам Гортензия четырнадцати, двадцати, тридцати, сорока и шестидесяти лет.
Никто не был потерян, ни один любовник не был мертв. В ее увядшей груди они все воскресли, привидевшись ей снова в военном порту. Мадам Гортензия походила на высокий трехмачтовый фрегат, а все ее любовники — она трудилась сорок пять лет — штурмовали ее в трюмах, на планшире, на вантах; а она плыла себе вся в пробоинах, законопаченная к последнему так давно и горячо желаемому порту: замужеству. Зорба принимал облик тысяч мужчин: турецких, европейских, армянских, арабских, греческих; сжимая его в объятиях, мадам Гортензия обнимала всю эту святую нескончаемую процессию.
Старая соблазнительница вдруг поняла, что я замолчал; видение внезапно исчезло, она приподняла свои отяжелевшие веки:
— Он больше ничего не пишет? — прошептала она с упреком, плотоядно облизывая губы.
— Чего же ты еще хочешь, мадам Гортензия? Ты что, не видишь? В письме он говорит только о тебе. Смотри-ка: четыре листа. Да еще сердце, вот здесь в уголке. Зорба пишет, что он сам его нарисовал. Посмотри, любовь его пронзила насквозь. А ниже, посмотри, целуются два голубка, а на их крыльях совсем маленькими, почти невидимыми буковками написаны красными чернилами два имени Гортензия Зорба. — Не было там ни голубков, ни надписей, но маленькие глазки старой русалки были полны слез и видели все, что хотели.
— И ничего другого? Ничего больше? — спросила она с видимым неудовольствием.
Все это было замечательно — крылья, мыльная вода брадобрея, маленькие голубки, все эти слова и ароматы, но практический мозг женщины требовал чего-то более ощутимого, более конкретного. Сколько раз она слышала красивые речи! Какая от них польза? После стольких лет тяжелого труда она осталась совсем одна и без пристанища.
— Больше ничего? — шептала она снова с упреком. — Ничего больше?
Она смотрела мне в глаза, как затравленная лань. Мне стало ее жаль.
— Он сказал еще что-то очень, очень важное, мадам Гортензия, — сказал я, — поэтому я приберег это к концу.
— Так что же… — спросила она умирающим голосом.
— Зорба пишет, что как только приедет, он бросится к твоим ногам просить тебя со слезами на глазах выйти за него замуж. Он больше не может. Он хочет сделать тебя своей маленькой женой, мадам Гортензия, чтобы больше никогда не расставаться. На этот раз маленькие грустные глазки заволоклись слезами радости. Вот оно, великая радость, столь желанный порт, это была мечта всей ее жизни! Обрести покой, улечься в законную постель и ничего больше!
Она закрыла глаза.
— Это хорошо, — сказала она снисходительно, совсем как знатная дама, — я согласна. Но напиши ему, пожалуйста, что здесь, в деревне, нет флердоранжевых венков. Нужно привезти их из Кандии. Пусть он привезет две белых свечи с розовыми лентами и хорошее миндальное драже. Потом он должен купить мне белое подвенечное платье, шелковые чулки и атласные туфельки. Что касается простыней, то они есть. Напиши, чтобы он их не привозил. Есть и кровать. Старая сирена стала приводить в порядок список своих заказов, делая из своего мужа рассыльного. Вдруг она поднялась, приняв вид добропорядочной замужней женщины.
— Я хочу тебя о чем-то попросить, о чем-то серьезном, — сказала она и в волнении остановилась.
— Говори, мадам Гортензия, я к твоим услугам.
— Зорба и я испытываем к тебе привязанность. Ты благороден и не стыдишься нас. Хочешь быть нашим свидетелем?
Я задрожал. Когда-то давно в доме родителей жила старая служанка, ее звали Диамандулой, ей уже перевалило за шестьдесят; старая дева, сделавшаяся полусумасшедшей на почве невинности, нервная, усохшая, с плоской грудью и усатая. Она влюбилась в Митсо, посыльного бакалейной лавки нашего квартала, молодого крестьянского грязнулю, раскормленного и безусого.
— Когда же ты женишься на мне? — спрашивала его она каждое воскресенье. — Возьми меня в жены! Ну чего ты противишься! Я больше не могу!
— Я тем более, добрая моя Диамандула, — отвечал хитрый бакалейщик, который заискивал перед ней, чтобы обеспечить клиентуру, — ну, подожди, пока у меня тоже усы вырастут.
Проходили годы, старая Диамандула терпела. Нервы ее успокоились, головные боли уменьшились, горькие уста, не знавшие поцелуев, стали улыбаться. Она еще лучше стала стирать белье, меньше била тарелок, и пища у нее больше не пригорала.
— Хочешь быть нашим свидетелем, маленький хозяин? — спросила она меня по секрету в один из вечеров.
— Очень хочу, Диамандула, — ответил я, в то время как в моем горле возник комок от жалости. Эта история доставила мне много огорчений, поэтому услышав мадам Гортензию, повторившую ту же фразу, я вздрогнул.
— Очень хочу, — ответил я, — это большая честь для меня, мадам Гортензия.
Она поднялась, привела в порядок кудряшки, вылезшие из-под ее маленькой шляпки, и облизала губы.
— Доброй ночи, мой друг, — сказала она, — доброй ночи и пусть он быстрее возвращается!
Я видел, как она удаляется, переваливаясь, изгибая своестарое тело с жеманством девушки. Радость несла ее как на крыльях, старые бесформенные лодочки оставляли в песке маленькие, но глубокие следы.
Не успела она скрыться, как с пляжа донеслись пронзительные крики и плач.
Я вскочил и побежал. На другом конце пляжа завывали женщины, они словно пели жалостную погребальную песню. Поднявшись на скалу, я осмотрелся. Со стороны деревни бежали мужчины и женщины, а за ними с лаем собаки. Впереди, вздымая облака пыли, скакали два или три всадника.
«Беда какая-то», подумал я и, торопясь, спустился к мысу.
Шум толпы все нарастал. В небе в лучах заходящего солнца неподвижно висели два-три розовых весенних облака. Девичье дерево было покрыто молодыми зелеными листьями.
Мадам Гортензия в слезах бежала обратно, волосы ее растрепались, она еле переводила дух. В руках у нее была соскочившая с ноги туфля.
— Боже мой… Боже мой… — крикнула она, пошатнулась и чуть не упала на меня. Я ее поддержал.
— Почему ты плачешь? Что случилось? — спросил я и помог ей надеть дырявую туфлю.
— Я боюсь… я боюсь…
— Чего же?
— Смерти.
Она словно чувствовала в воздухе запах смерти и была охвачена страхом. Я взял ее дряблую руку, ее старое тело противилось и дрожало.
— Я не хочу… не хочу… — кричала она.
Несчастная женщина испытывала страх, учуяв место, где появилась смерть. Она боялась, что Харон увидит ее и вспомнит о ней… Как и все старые люди, наша бедная русалка пыталась скрыться в траве, принимая ее зеленый цвет, спрятаться в земле, принимая ее темно-коричневую окраску, для того, чтобы Харон не смог ее различить. Она вся дрожала, втянув голову в жирные сутулые плечи.
— Друг мой, укрой меня, — просила она, — укрой меня и сходи посмотри.
— Тебе холодно?
— Я совсем замерзла, укрой меня.
Укрыв ее, как можно лучше, я пошел к мысу и теперь ясно различил погребальные песнопения. Мимо меня пробежал Мимито.
— Что случилось, Мимито? — крикнул я.
— Он утонул, он утонул, — не останавливаясь ответил он.
— Кто?
— Павли, сын Маврандони.
— Почему?
— Вдова…
Слово застыло в воздухе. Внезапно в вечернем свете передо мной возникло опасное и гибкое тело вдовы.
Я подошел к скалам, где собралась вся деревня. Мужчины молчали, обнажив головы. Женщины, откинув свои платки на плечи, рвали на себе волосы и испускали пронзительные крики. На гальке лежало иссиня-белое распухшее тело. Над ним застыл старый Маврандони. Правой рукой он опирался на палку, левой сжимал седую волнистую бороду.
