Никос Казандзакис - Я, грек Зорба
«Что за чудо? — восклицает он. — Что это за тайны, которые называются дерево, море, камень, птица?»
Я вспоминаю, как однажды, когда мы брели к деревне, нам встретился маленький старичок верхом на муле. Зорба уставился на животное так, что крестьянин в ужасе закричал:
— Ради Христа, не сглазь его! — и перекрестился.
Я повернулся к Зорбе.
— Что ты сделал этому старику, он так раскричался? — спросил я.
— Я? Да ничего я не сделал! Я смотрел на мула, ну и что! Разве это тебя не удивляет, хозяин?
— Что именно?
— Да то, что на земле есть мулы.
Однажды, когда я читал, растянувшись на берегу, Зорба уселся передо мной и, положив сантури на колени, принялся играть. Подняв глаза, я смотрел на него. Мало-помалу выражение его лица стало меняться, его охватила какая-то первобытная радость, он тряхнул головой на длинной шее и запел.
Я услышал македонские напевы, песни клефтов, дикие возгласы; он как бы возвращался в доисторические времена, когда крик концентрировал в себе то, что сегодня мы называем музыкой, поэзией, мыслью. «Ах! Ах!» — выкрикивал Зорба из глубин своего естества, и весь этот тонкий слой, который мы называем цивилизацией, рвался, давая выход чувствам вечного дикаря, покрытого шерстью бога или наводящей ужас горилле, сидящих в этом человеке.
Лигнит, убытки и прибыли, мадам Гортензия и проекты будущего — все исчезало. Крик вбирал в себя все, нам ничего больше не было нужно. Застыв на мгновенье на этом уединенном критском берегу, мы хранили в груди всю горечь и сладость жизни. Солнце склонялось к западу, надвигалась ночь, Большая Медведица отплясывала вокруг небесной оси, выходила луна и с ужасом смотрела на двух козявок, которые пели на песке и никого не боялись.
— Эх, старина, человек — это дикое животное, а дикари не читают. Зорба немного помолчал и рассмеялся.
— Знаешь ли ты, как Господь Бог сотворил человека? А с какими первыми словами это животное, человек, обратилось к Богу?
— Нет. Откуда же мне знать? Я там не был.
— А я был! — воскликнул Зорба, сверкнув глазами.
— Ну и как же там, расскажи. Он с восторгом и иронией принялся сочинять фантастический рассказ о создании человека:
— Ну, хорошо, слушай, хозяин! Однажды утром Господь Бог проснулся в тоске. «Что же это я за бог, у меня даже нет людей курить мне фимиам или клясться моим именем. Хватит с меня жить в одиночестве, как старому филину!» Он поплевал себе на ладони, закатал рукава, взял комок глины, поплевал сверху, размял ее как надо, и, вылепив из нее человека, поставил на солнце.
Через семь дней Бог его снял. Он был обожжен, как кирпич. Бог посмотрел на него и засмеялся. «Черт меня подери, — сказал он, — прямо поросенок, вставший на задние лапы! Это совсем не то, что я хотел сделать. Меня одурачили!»
Он схватил его за шиворот и дал ему пинка.
— Прочь отсюда! Убирайся! Тебе остается теперь делать таких же поросят, как ты сам, земля твоя. Беги же! Раз, два, вперед марш!
Но нет, мой хороший. Он вовсе не был поросенком. Он носил мягкую шляпу, небрежно наброшенную на плечи куртку, хорошо отглаженные брюки и туфли с красными помпонами. А еще у него за поясом — наверняка сам черт ему дал — был хорошо отточенный кинжал с надписью: «Я тебя прикончу!» Это был человек. Господь Бог протягивает ему руку, чтобы тот приложился, а человек, подкрутив усы, ему и говорит:
— А ну-ка, старче, беги отсюда, не видишь что ли, я иду!
Зорба остановился, увидев, что я корчусь от смеха. Он нахмурился.
— Нечего смеяться, именно так все и произошло!
— Откуда ты это знаешь?
— Просто знаю, я поступил бы так же на месте Адама. Голову даю на отсечение. Адам не мог иначе, и не верь тому, что говорят книги, ты должен верить мне!
Не ожидая ответа, он потянулся и снова заиграл на сантури.
Я все держал в руках надушенное письмо Зорбы с пронзенным стрелой сердцем, перебирая в памяти все эти дни, проведенные рядом с ним, полные человеческих откровений. Время приобрело какое-то новое измерение. Оно перестало быть хронологическим чередованием событий или моей неразрешимой философской проблемой. Оно скорее напоминало тонко просеянный теплый песок, я чувствовал, как он ласково течет меж моими пальцами.
— Будь счастлив, Зорба! — прошептал я. Он овеял своим теплом те абстрактные понятия, которые обдавали мою душу холодом. Когда его нет рядом, я начинаю дрожать.
Я взял лист бумаги, позвал одного из рабочих и послал срочную телеграмму: «Немедленно возвращайся».
14
В субботу 1 марта, после обеда я писал у моря, прислонившись к скале. Меня радовало, что заклинание против Будды впервые так свободно ложится на бумагу, моя борьба с ним утихала, я больше не спешил, стоя на пороге избавления. Внезапно я услышал шум шагов по гравию. Подняв глаза, я увидел несущуюся вдоль берега, разукрашенную, как фрегат, возбужденную и задыхающуюся нашу старую русалку. Было видно, что она чем-то обеспокоена.
— Пришло письмо? — воскликнула она с беспокойством.
— Да, — ответил я, посмеиваясь и поднялся, чтобы встретить ее. — Зорба поручил передать, что думает о тебе день и ночь; говорит, что не может ни есть ни спать, разлука для него непереносима.
— Это все, что он сказал? — спросила несчастная женщина, с трудом переводя дух.
Мне стало жаль ее. Я достал письмо из кармана и сделал вид, что читаю. Старая соблазнительница раскрыла беззубый рот, маленькие глазки часто-часто моргали; задыхаясь, она слушала.
Я притворялся, что читаю, а когда затруднялся, делал вид, что с трудом разбираю почерк: «Вчера, хозяин, я ходил обедать в одну харчевню. Я был голоден. Вижу, входит молодая девушка во всей красе, настоящая богиня. Боже мой! Как она походила на мою Бубулину! Из моих глаз тотчас потекли фонтаны слез, горло мое сжалось, невозможно было проглотить кусок! Я поднялся, расплатился и ушел. Меня, думающего о святых каждую минуту, так сильно захватила страсть, хозяин, что я побежал в церковь Святого Мина, чтобы поставить ему свечку. «Святой Мина, — молился я, — сделай так, чтобы я получил добрые вести от любимого ангела. Сделай так, чтобы наши крылья как можно скорее соединились!»
— Хи! Хи! Хи! — проворковала мадам Гортензия и лицо ее засветилось от радости.
— Чему ты смеешься, хорошая моя? — спросил я останавливаясь, чтобы перевести дыхание и придумать новую ложь. — Что касается меня, мне хочется плакать.
— Если бы ты знал… если бы ты знал… — закудахтала она, давясь от смеха.
— Что?
— Крылья… так называет ноги этот плут. Так он их называл, когда мы были наедине. Пусть соединятся наши крылья, говорил он… Хи! Хи! Хи!
— Слушай же дальше, дорогая моя, это тебя удивит.
Я перевернул страницу, снова сделав вид, что читаю. «Сегодня я вновь проходил перед парикмахерской. В эту минуту цирюльник выплеснул наружу таз, полный мыльной воды. Вся улица заблагоухала. Я опять подумал о своей Бубулине и зарыдал. Не могу больше оставаться вдалеке от нее, хозяин. Я сойду с ума. Послушай, я даже написал стихи. Позавчера я не мог уснуть и написал небольшую поэму. Прошу тебя, прочти ее ей, чтобы она знала, как я страдаю:
Ах, если б мы могли встретиться на тропке,На тропке, но широкой, чтобы наше горе уместилось!Пусть меня изрубят на куски или помельче,И тогда осколки костей моих будут стремиться к тебе!»
Мадам Гортензия, полузакрыв томные глаза, млея от восторга, слушала во все уши. Она даже сняла с шеи маленькую ленточку, которая душила ее, и дала свободу морщинам. Старая русалка молчала и улыбалась, ее разум потеряв от радости и счастья управление, блуждал где-то очень далеко.
Ей привиделся март, кругом была свежая трава, цвели красные, желтые, лиловые цветы, в прозрачной воде стаи лебедей, белых и черных, пели песнь любви и совокуплялись.
Все было дивно. Белые самки, черные самцы с пурпурными полуоткрытыми клювами. Голубые мурены, сверкая, выскакивали из воды и сплетались с громадными желтыми змеями. Мадам Гортензии снова было четырнадцать лет, она танцевала на восточных коврах в Александрии, Бейруте, Смирне, Константинополе, а потом на Крите, на навощенном паркете кораблей… Ей смутно припоминалось многое, грудь ее вздымалась. Что же еще было?
Вдруг, пока она танцевала, море покрылось судами с золотыми носами, с многоцветными тентами на кормах и шелковыми вымпелами. С них сходили паши с золотыми шарами на красных фесках. Старые, богатые беи, приехавшие к святым местам с руками, полными приношений, и их безусые и меланхоличные сыновья. На берег сходили и адмиралы в сверкающих треуголках, и матросы в ярких белых робах и развевающихся панталонах. На суше оказались и юные критяне, одетые в суконные синие панталоны западного покроя с напуском, в желтых ботинках, с повязанной черным платком головой. Сошел на берег и Зорба, огромный, похудевший от любви, с большим обручальным кольцом и венком из флердоранжа.
