Эдмунд Уайт - История одного мальчика
Милях в тридцати от дома мама обнаружила буддийский храм. Как-то раз, в воскресенье, она храбро отвезла меня туда на машине („Воскресенье!“ — мысленно хмыкал я, уже заделавшись снобом от аскетизма; „Храм!“ — восклицал я, восточный пурист). Накануне, субботней ночью, мне приснились открывающиеся плетеные врата, весь процесс снимался на пленку, а ко мне шагал по бегущей дорожке худой и морщинистый настоятель монастыря, шагал торопливо, не двигаясь с места, на фоне задней проекции уходящей вспять, расширяющейся вселенной, синеющей от курения сандалового фимиама и населенной раскачивающимися из стороны в сторону монахами в темно-желтых одеяниях.
Взамен я попал на сходку улыбающихся прихожан-японцев в бывшей баптистской церкви и услышал объявления о ежегодном пикнике Ассоциации молодых буддистов и баскетбольной тренировке вперемежку с безотрадно-мелодичными гимнами со словами типа „Дражайший наш Амифа, твой свет сияет нам сквозь мрачный мир греха“, пропетыми нами хором под аккомпанемент хриплого органа, а потом — и нудную проповедь о грехе прелюбодеяния. Я сбежал оттуда, пристыженный и оскорбленный, за мной неохотно последовала моя озадаченная мама („А мне понравилось, милый. Все было так по-христиански, хотя одеваются они, конечно, намного лучше, чем простой христианин“).
Мне было крайне необходимо начать все сызнова. Мысль о том, чтобы возобновить прежнюю жизнь, пробудила во мне желание и вовсе покончить с ней счеты — если я не сумею кардинально ее изменить. Если мой гомосексуализм объяснялся преобладанием в доме женского общества (ибо так гласила самая популярная тогда в области психологии теория), значит, я должен был восстановить равновесие, став частью чисто мужского мира. Для того чтобы сделаться гетеросексуалом, я решил поступить в мужской интернат (ибо так гласило мое на диво логичное дополнение к этой теории). Я позвонил в другой город отцу и принялся упрашивать его помочь мне сбежать от мамы. Хотя я и любил ее, меня так страшило ее таинственное воздействие, точно она была неким растением наподобие ревеня с питательным стеблем и ядовитыми листьями.
— Думаю, не следует говорить о матери в подобном тоне, мой юный друг, — сказал отец. — Это превосходная женщина.
Я услышал, как он тяжело дышит, раскуривая свою сигару, и представил себе его сидящим за письменным столом светлого красного дерева. Наверно, он свернул в колечко шомпол для прочистки трубок и бросал своей кошке, Бэби, чтобы та его приносила обратно, а моя кошка, Герр Погнер, потянулась и зевнула в это время на подоконнике, подняв трубой свой пушистый хвост и выгнув взъерошенную спину, после чего опустилась на все четыре лапы, изящно поджав передние под мягкую пеструю грудку. Запах сигары, манера, в которой отец запрокидывал голову, чтобы удобнее было наблюдать сквозь увеличивающие линзы двухфокусных очков за тем, как Бэби гоняется за шомполом по столу, разбрасывая по дороге деловые бумаги, потом падает с края стола на ковер и вихрем уносится в угол (взгляд вниз, сквозь верхние линзы), отдаленный гул пылесоса, включенного внизу чернокожей служанкой — весь этот замкнутый мир вновь напомнил мне о себе, едва отец произнес первые слова.
— Но, папа, — воскликнул я, и голос мой сорвался на крик, поднявшись по всей гамме до исступленного дисканта, — я маму люблю!
— Нравится она тебе. Нравится, — сказал он. — Мужчинам нравятся вещи. Девушки их любят, а мужчинам они нравятся.
— В том-то и загвоздка, — простонал я. — Мы с мамой слишком тесно общаемся. В моем развитии… — и тут я выложил главный свой козырь, — …в моем развитии намечаются отклонения. Мне нужно пообщаться с мужчинами.
Длительная пауза. Замер на другом конце провода слабый гул пылесоса. Судя по щелчку, мачеха взяла трубку отводного аппарата. Моргали три пары глаз, в трех руках были сжаты три молчащие телефонные трубки.
— Мне нужен образец мужского поведения, — сказал я, довольный тем, что вспомнил именно то выражение, которое любила употреблять мама.
— Образец чего? — раздраженно переспросил отец. — Что за чертовщина!
Я умолк.
Потом оба мы вдруг заговорили одновременно, оба замолчали, он продолжил:
— Я же говорил, что не возражаю, если ты поживешь у нас.
— Ничего на выйдет. Ты все время пропадаешь в конторе, папа. Прошлым летом мы три месяца прожили в одном доме, и за все время я провел с тобой не больше часа. Днем ты спал. Я работал на „адресографе“. Нет, я хочу только в интернат. Хочу жить в компании ребят, моих ровесников, и просто, ну да, просто заниматься спортом… — сумел ли он отыскать неправду в моих словах? Закончил я отрепетированной фразой:
— …быть просто с друзьями. Сам знаешь.
— Не говори „сам знаешь“. Так говорят только дурно воспитанные люди. Это входит в привычку.
— Да, сэр. — Я представил себе, как он закуривает новую сигару, как вращает эту коричневую палочку, чтобы она равномерно горела, как наполняет комнату густым дымом, который окутывает беспокойно сидящую на своем привычном месте Герр Погнер и как щурит она в этом ядовитом облаке свои золотистые глазки.
— По телефону я ничего решать не хочу. Изложи все в письменном виде. Ты печатать на машинке умеешь?
— Нет, сэр.
— Надо научиться. В школе учат только двум полезным вещам: печатать на машинке и выступать публично. Я хочу, чтобы до окончания школы ты научился и тому, и другому. Так вот, напечатай письмо. Я хочу, чтобы оно было лаконичным, как можно более лаконичным и деловым, и в нем ты должен привести все свои доводы в пользу перехода в интернат. Потом сходи в публичную библиотеку, просмотри указатель закрытых частных школ и подбери себе подходящую. Понял? Я ничего не обещаю, но твое предложение внимательно рассмотрю.
В указателе каждой школе была посвящена целая страница. На каждой странице имелись черно-белые фотографии участка и зданий, портрет директора и краткая характеристика „философских основ“ заведения. Целыми часами раздумывал я над этой книгой грядущих жизнеописаний, сопоставляя открывавшиеся передо мной перспективы. Может, стать сенатором? Пойти в одну из вашингтонских школ? Или генералом? В военное училище? Монахом? Я прочел о школе, в которой каждый ученик по меньшей мере раз в неделю исполнял обязанности псаломщика, поскольку все священники (учителя) должны были ежедневно служить обедню. Я представил себе длинный ряд боковых приделов в небольшом разрушенном монастыре на побережье Новой Англии, где хозяйничают во время вечерней молитвы туманы, густые, как шерсть, и овцы, белые, как туман, представил чаек, воркующих на сотне алтарей, а потом с жадностью набрасывающихся на Тело Христово, прибой, барабанящий торжественное „Диес ире“, пока похоронная процессия, провожающая в последний путь почившего брата, петляет средь рухнувших колонн, приближаясь к прибрежному кладбищу. А, может, я нуждался во вседозволенности квакерской школы, сплошь из струганных бревен в ясном свете дня — в той аристократической простоте, которая стоит немалых денег.
Проблема оказалась, так сказать, чисто теоретической. Выбор сделал отец, попросту подыскав мне школу, стоявшую на пути между его зимним и летним домами, удобную для остановок во время его длительных поездок. Сразу после Рождества он отвез меня на опустевшую территорию заведения: здания, покрытые снегом, точно кресла чехлами из грубого полотна, прямые дорожки, подернутые коварным льдом, открытая площадь, задуманная в виде итальянской пьяццы и превратившаяся на время в ледяную площадку, где снег играл сам с собою в снежки, кружась в белых вихрях и искристыми вспышками бросаясь на укрепленные льдом кирпичные стены“
Школа была спроектирована знаменитым финским архитектором и построена целой армией шотландцев, которые и остались там, устроившись техниками и садовниками (числом они превосходили преподавателей). В облике школы виделось сплошное смешение стилей — итальянского горного городка, французского аббатства, английского университета, — немыслимое, но убедительное слияние различных начал в фантазию на тему исторических мест Европы, родившуюся в воображении эмигрантов из холодных периферийных стран как результат тоски по чужому прошлому. Поскольку школа была не чем-то реальным, а плодом фантазии, в ее архитектурном облике, точно во сне, сменяли друг друга расплывчатые, невыразительные пространства стен, спиритуалистическое обрамление реальных событий, и, в качестве контраста, места, на которых останавливается взгляд сновидца, концентрируется его внимание: маниакально обстоятельные орнаменты, горгульи с точеными головами, выглядывающие из непарной ниши, отделанные изразцами мавританские арки, окаймляющие розарий, цитаты из священного писания и классических авторов древности, выбитые в камне на спинках скамеек. Эти скамейки окружали глубокий пруд, увенчанный фонтаном шириной с придорожный столб, но гораздо выше, на вершине которого был установлен каменный ананас, исторгавший, в зависимости от того, сколь буквально воспринимать сей причудливый образ, либо сок, либо воду.
