Олег Зайончковский - Сергеев и городок
Поначалу их было четверо сопалатников: сам Сергеев, Сашка — краснорожий конюх из Матренок, Николай Федорыч — пожилой токарь с завода и толстый Михалыч — известный в городке предприниматель, изготовлявший для квартир железные двери, похожие на те, какими раньше закрывались трансформаторные будки. Несмотря на такое свое разное положение в гражданской жизни, ужились они, как было сказано вполне неплохо. Конечно, у кого не бывает недостатков. Сашка, например, чудовищно храпел по ночам — так, что соседняя палата стучала им в стенку. Михалыч храпел потише, зато часто пускал громкие ветры — и ночью, и среди бела дня. Николай Федорыч хотя был культурнее их обоих, но оказался страшным занудой, чем особенно изводил своих партнеров по картам. Надо думать, и Сергеев не был безупречен, но... об этом он знать не мог, потому что все четверо проявляли в отношении друг друга разумную деликатность. Словом, коллектив в палате подобрался нормальный, мужской. Только Эйбель Александр Иваныч во время обходов тянул своим немецким носом и велел им почаще проветривать помещение.
Так они жили до того дня, когда к ним подселили Сучкова. Новенького привели перед самым обходом, и Эйбель осматривал его прямо в палате. Тощий полуголый субъект стоял, задрав негустую, но длинную бороду, и косил на Александра Иваныча мутноватым глазом. На груди его выделялся «киль», как у курицы, а в сочельнике видно было, как бьется сердце.
— Тэк-с... Угу... Как вас зовут, уважаемый?
«Уважаемый» пошатывался от докторских прикосновений. Круги от стетоскопа долго не проходили на его желтом теле.
— Яков Денисыч, — не сразу сообщил бородатый каким-то сдавленным голосом. — Су... Сучков.
— Вот и славно.
Доктор сложил стетоскоп, велел Якову Денисычу одеваться и вышел из палаты. Но уже развеялся в воздухе аромат Эйбелева лосьона, а Сучков все стоял, желтея убогой наготой и глядя отрешенно перед собой.
— Проснись, борода! — засмеялся Михалыч. — Сеанс окончен.
Но «сеанс» только начинался. Неожиданно Яков Денисыч бурно задышал и забормотал что-то неразборчивое; руки его беспокойно задергались. Затем бессвязная речь его перешла в завывания, глаза закатились; Сучков повалился на пол и заскреб ногтями линолеум, искривляясь и корчась всем телом. Из всех оторопевших сопалатников первым нашелся Сергеев. Он схватил с тумбочки обеденную ложку и, придавив Сучкова коленом, сунул ее в мычащий рот. Минуты три Яков Денисыч грыз эту ложку, пуская в бороду кровянистую пену, но постепенно конвульсии его стихли и он обмяк Его перетащили в койку. Припадок закончился, но страдалец еще долго не мог прийти в себя: то и дело он вскидывался, таращил глаза и вскрикивал: "Что?! Что?!"
Припадок Якова Денисыча сделался, конечно, предметом обсуждения и даже послужил поводом для заглазных шуток, но вскоре он был заслонен другим, более значительным событием. На следующий день в палату к ним пришла Надежда — так звали третью, некурящую, медсестру отделения. Вид у нее был расстроенный.
— Что я вам скажу, ребята... — сообщила сестра. — В четвертой палате бабушка отходит. — И сокрушенно добавила: — Как раз в мое дежурство подгадала...
Мужчины выразили Надежде сочувствие и посоветовали вызвать для бабушки попа.
— Попа-то попа, — грустно возразила она, — а если ночью помрет — кто выносить будет?
— Ну, пусть до утра останется — чай, не убежит.
Она покачала головой:
— Не положено их с живыми держать: больные от этого расстраиваются. — Надежда вздохнула. — Притом женщины...
Вот, стало быть, зачем она пришла... Приятели чесали затылки: никому из них не улыбалось возиться ночью с покойницей. Надежда искательно засматривала им в лица. Наконец, после паузы, голос подал Михалыч.
— Что же, — произнес он задумчиво, — помочь-то можно... Только нам опосля надо будет руки помыть...
Сестра, просветлев, пообещала поговорить с Эйбелем насчет «помыть руки», и на том порешили.
Тем временем печальное известие быстро распространилось по всем палатам. Из уважения к бабушке, еще, впрочем, не покойнице, второе отделение приспустило флаги. Больные в коридорах разговаривали вполголоса, и даже телевизор вечером работал тише обычного. О виновнице событий Сергеев узнал, что звали ее Нефедова Варвара, но что на имя свое она давно уже не откликалась, а издавала по любому поводу один только звук «о».
— «О да «о»... А ить раньше какая говорунья была!
Одна из больничных старушек знала Нефедову с юности:
— Кансамолка была... стриженая... ох и речиста!
Сидя в «холле» на кушетке, бабульки спорили — годится ли, чтобы батюшка причащал бывшую комсомолку: «Оне ведь в церкву с гармошкой ходили». Но покуда старушки решали, он и явился — священник; прошелестев мимо них черным ветром, отец Михаил скрылся в четвертой палате. Пробыл он у Нефедовой минут пятнадцать, потом вышел и обратным путем, благословляя недужных, случившихся в коридоре, покинул отделение.
По уходе отца Михаила все, даже бабушки, примолкли и разбрелись по койкам. Отделение затихло в ожидании. Однако вестей из четвертой палаты все не поступало, и ожидание мало-помалу перешло в сон. Только Сергеев с приятелями не гасили света, сидели у себя, вяло шлепая картами, и прислушивались к шагам, доносившимся из коридора.
— Скорей бы уж...
Наконец дверь в палату приоткрылась, и в проеме показалась голова Надежды.
— Все! — сказала сестра, сдерживая волнение. — Пошли, ребята.
В дверях четвертой палаты они столкнулись с дежурным врачом, единственным ночью на всю больницу. Он уже констатировал летальный исход и возвращался назад, досыпать в ординаторскую первого отделения. Мертвая Нефедова лежала совершенно голая; тело ее выглядело на удивление молодым. Несколько женщин сидели в своих койках, оцепенев, словно ночные куры. Надежда принесла и разложила на полу старые брезентовые носилки. По ее команде мужчины за четыре угла взяли простыню, на которой лежала покойница, и подняли тело с кровати. В этот момент мертвая издала стон, похожий на звук «о».
— Ешь твою душу! — они от испуга чуть не выронили покойницу.
— Воздух выходит! — прошептала Надежда, но видно было, что и она струсила от неожиданности.
Нефедову все-таки переложили на носилки; на матрасе после нее осталось только мокрое пятно. Покойницу отнесли на веранду, которая таким образом сослужила службу, предсказанную Сергеевым. Носилки приятели поставили на два стула — от крыс повыше. Потом они перекурили и пошли получать обещанный спирт.
Могила
В то утро впервые по-настоящему приморозило. Земля стелилась сизая, небо туманилось сизое, а солнце горело неярко, как свечка в изголовье усопшего. Дорога на кладбище шла меж полей, взборожденных окаменевшей, неряшливо припудренной пахотой. Речка кривила черствые губы, и в черном рту ее блестел золотой зуб. И речные берега, и обочины дороги жестко щетинились мертвой травой; сухие кусты на кочках торчали неопрятно, напоминая старческие бородавки. Словом, сама природа в то утро сильно смахивала на покойницу, и только легкий парок над речкой показывал, что она притворяется.
Козлов, Твердое и Барабулькин не были профессиональными копцами-могилыциками. На это дело их отрядили с завода, пообещав, естественно, по отгулу. Добравшись до кладбища, они постучались в дверь маленького домика, выстроенного при въезде. На домике прибита была вывеска «Зал прощания», но копцы знали, что это никакой не зал, а всего лишь сторожка, где хранился инвентарь и грелся у печки кладбищенский смотритель Ильич.
Ильич внимательно оглядел мужиков — не ханыги ли — и выдал им две лопаты, лом и лестницу. Бородатый, как Сусанин, он повел их, уверенно вспушая снег, на край кладбища — туда, где еще не выросли деревья и где желтели молодые кресты-новобранцы.
Барабулькин, замыкавший отряд, задержался у чьей-то старой могилы.
— «Прохожий, остановись! Ты в гостях, а я дома», — вслух прочел он на покосившемся кресте. — Читал? — толкнул он Твердова.
— Угу... — ответил Твердов.
— Хорошо сказано!
Ильич привел их на место и проинструктировал, где и как им копать.
— Ничего, — ковырнул он лопатой землю, — еще не прихватило... Хотя все равно с глиной намаетесь. Так что отдохнуть ко мне милости просим... небось, захватили с собой — для сугреву?
За работу они взялись довольно резво, однако вскоре поняли, что смотритель был прав: кладбищенская глина оказалась тверда как камень и с трудом подчинялась даже лому. Провозившись с перекурами часа четыре, неопытные копцы действительно умаялись.
— Хорош! — объявил, наконец, Козлов. Пошли обедать.
Они побросали инструмент в недорытую яму и побрели по собственным следам назад в «Зал прощания». Козлов с Твердовым дорогой толковали о каких-то делах, а любопытный Барабулькин озирался. Могильные холмики были покрыты свежим снегом, и казалось, что это и есть сами покойники, лежащие под общим белым одеялом. Вороны, обычный гарнизон любого российского кладбища, сидели на безлистых деревьях и молча без интереса наблюдали за мужиками: они понимали, что поживы от могильщиков не будет.
