Герман Садулаев - Иван Ауслендер: роман на пальмовых листьях
Вчера мы с друзьями гуляли в Париже. Мы были на Гревской площади. Мне показали то самое место, где палач отрубил голову Марие-Антуанетте. Мне рассказали, что палач по обыкновению обратился к жертве: мадам, у вас есть последнее желание, которое я мог бы исполнить? Мария-Антуанетта сказала: месье, можно ещё несколько минут? Палач подождал несколько минут. И потом отрубил Марии-Антуанетте голову.
Подумайте об этом. Подумайте про Марию-Антуанетту. Вот она стоит на коленях на эшафоте. У неё неудобная поза. Руки связаны сзади, верёвка натёрла запястья. Рядом палач, который вот-вот убьёт её, Марию-Антуанетту. Вокруг – злая толпа. Многие её ненавидят, кричат злые слова, плюют в её сторону. Это не очень счастливое состояние. Не очень комфортное. И Мария-Антуанетта просит: месье, можно ещё несколько минут? Почему?
Потому что просто быть – это блаженство. И не важно, в каком неудобстве находится твоё тело, и без разницы, что о тебе думают или говорят другие люди. Просто существовать – это уже счастье. Но поймёт это человек, только когда до казни останется несколько минут. Тогда он думает: Господи, почему же я просто не жил? Почему я не был просто блаженен тем уже одним, что живу? Разве что-то ещё надобно?
Мы неправильно распоряжаемся арифметикой. Мы думаем, что для счастья мы должны себе что-то добавить. Мы думаем, что счастье – это сложение. Я плюс семья, плюс жена, плюс дети, плюс хорошая работа, плюс деньги, плюс здоровье, плюс модная одежда, плюс автомобиль, плюс слава, плюс власть, плюс, плюс, плюс… Мы прибавляем к себе всё, что видим, до бесконечности. Но становимся ли мы более счастливыми? Люди заняты только тем, что стараются обрести счастье. Разве не так? Разве все мы, и все остальные, обычные люди, все работают не ради счастья? Но кто счастлив? Разве кто-нибудь счастлив? Никто не счастлив. Если бы люди были счастливы, они бы не курили. Люди вокруг курят. Значит, они несчастливы. Счастливый человек не будет курить. И так далее.
Веданта говорит, что правильное арифметическое действие для достижения счастья – это не сложение, а вычитание. Мы должны не прибавлять к себе то и это. Мы должны вычитать из себя лишнее. И когда мы вычтем из себя всё внешнее, временное, лишнее, когда останется только то, что невычитаемо, только чистое сознание, чистое бытие, – оно и будет чистым блаженством. Всё, что мы видим, не помогает нам быть счастливыми. Всё, ради чего мы сражаемся, это всё, что мешает нам испытывать счастье.
Почему об этом говорю я? Просто потому, что я прочитал это в книжках, особенно в книжках на древнеиндийском языке, на санскрите. Собственного опыта абсолютного вычитания, опыта обретаемого таким образом блаженства у меня нет. Я немного понимаю Марию-Антуанетту, которая стала ведантистом в последние несколько минут своей жизни, не прочитав ни одной книжки на санскрите. Она выше нас. А мы все просто читаем книжки. Когда-то давно были люди, которые могли достигать высокого духовного состояния. Во всяком случае, они оставили убедительные свидетельства своих духовных путешествий и достижений в литературе, в древней литературе на санскрите. Сейчас таких людей нет. Насколько я знаю, повторить их путь, воспроизвести их опыт, даже следуя их путеводителям, никто не может. Тем более никто не может поставить воспроизводство духовного опыта на конвейер. Периодически возникают великие гуру, которые основывают великие реформаторские общины, но всё заканчивается расследованиями убийств, педофилии, наркотиков, финансовых злоупотреблений и прочего. И дело ведь не в самих наркотиках. А в том, что если бы они, реформаторы, могли воспроизводить опыт ананды, никаких наркотиков никому бы никогда не понадобилось. Не знаю, ясно ли я выражаюсь?
Так вот, всё, что мы делаем, – это интеллектуальный карго-культ. Мы изучаем внешний вид самолётов, на которых древние люди, поэты Вед и мудрецы упанишад, отправлялись к вершинам ананды. Мы реконструируем самолёты. Строим модели в натуральную величину из палок и глины. Но они никогда не полетят, наши модели. Это просто игра. Тем же самым заняты религиозные люди. У них есть истории о святых, о пророках, и вот религиозные люди строят модели самолётов, повторяют движения лётчиков как ритуал. Они не взлетят. Но они в отличие от нас верят, что если они будут следовать ритуалам очень внимательно, если они будут хорошо строить модели, то настоящие лётчики прилетят и заберут их с собой. Мы как бы в это не верим. Мы смеёмся над верующими людьми. Мы говорим, что мы изучаем модели духовного опыта из чистого научного интереса. На самом деле где-то очень глубоко внутри себя мы верим в то, что настоящие лётчики прилетят к нам раньше, чем к верующим, потому что наши модели аэропланов построены из палок, соломы и глины более точно, по более выверенным, научно обоснованным чертежам.
Спасибо. И пусть все будут счастливы. Сарве сукхинам бхаванту. Ом.
16 января 20.. года. Проснулся около четырёх утра по местному времени. Спал урывками. Снилась рок-группа AC/DC. Вещи были собраны с вечера. Помылся ночью – принял тёплую ванну. Лежал в ванне около часа или двух, читал самому себе стихи. Утром умылся, почистил зубы, переоделся. Посидел на дорожку. Вышел. Хотел сдать ключ от своего номера администратору, но на reception не было никого и даже дверь была заперта. Оставил ключ на полу у двери и двинулся к вокзалу. Марш-бросок на Женеву. Да поможет мне Бог.
Чувствую себя почти здоровым. Тошноты нет, лихорадки нет. Только иногда все члены тела охватывает внезапная слабость. Ночью в Эвиан-ле-Бен выпал снег. Снег лежит мягкий, пушистый, ровным покровом на альпийской земле, как в детстве, как мамина шаль. Сейчас такие никто не носит, но раньше и у мамы, и у бабушки были ажурные пуховые шали, белые или серые.
Идти под гору с чемоданом на колёсиках и сумкой через плечо было легко, но опасно. Боялся поскользнуться. Упадёшь – и кубарем вниз, по крутой скользкой дороге, по ступеням, и что-нибудь себе переломаешь, и найдут тебя деревенские французы часа через четыре, не раньше. Но Бог миловал. Последнее испытание было – железный мост над путями перед самим вокзалом. Прошёл мост, а в конце моста – высокая лестница. Спускался медленно, переставляя со ступени на ступень чемодан и держась голой рукой за обжигающий холодом поручень. Под железной решёткой ступеней видна была высота, от которой кружило голову. Но я добрался. Мой поезд на Bellegarde стоял на платформе C. Я успел. У меня всё получилось.
Покидаю тебя, Эвиан-ле-Бен! Прекрасный Эвиан-ле-Бен, оказавшийся ко мне таким недобрым. Впрочем, это неправда. Ты не был ко мне злым. Ты был безразличным. Как всегда бывает безразлична природа, на фоне восхитительных декораций которой мы получаем свои порции радостей и страданий, а иногда встречаем смерть. Прекрасные Альпы, как и Алтай, и Кавказ, и Гималаи, не имеют до нас никакого дела, никак не повинны в наших бедах и не причастны нашему счастью. С древних времён поэты используют описания природы для того, чтобы передать внутренний мир, переживания лирического героя. И природа у них то плачет, то злится, то наполнена светлым покоем и радостью. Но это всего лишь художественный приём. Природа никогда не проронит и слезинки над нашим горем. Она всегда только в собственном существовании, она растёт своими деревьями, течёт своими реками, обваливается камнепадами, сражается за жизнь своими дикими животными, которые охотятся друг на друга или пытаются избежать участи жертвы, а мы – мы даже перестали быть её частью. Зато у нас есть комфортные скоростные поезда.
За окнами промелькнул Тонон-ле-Бен, соседний городок с термами, ради которых я и приезжал в Эвиан, но до которых так и не добрался, потому что было не суждено: ведь не только счастье, но даже и простое удовольствие не протащишь в свою жизнь контрабандой. В вагоне трясёт, писать неудобно. Закрою дневник, буду смотреть в тёмные окна и думать. Прощай, Эвиан! Я на тебя не в обиде. Вот только вряд ли я буду теперь любить твою воду. Раньше я так любил твою сладковатую, вкуса талого льда воду в пластиковых бутылках с розовой этикеткой. Я любил тебя, Эвиан, за то, что ты почти как Святой Дух – вездесущий и всепроникающий, за то, что твои бутылки, бутылки с твоей святой ледниковой водой я мог купить везде, и в России тоже, и не только в Петербурге, но и в любых малых и больших городах, и даже в дачных магазинах и сельских ларьках всегда был для меня доступен ты, Эвиан. И я приехал к тебе, в паломничество, я приехал к твоим истокам. Но здесь меня настигла кара: возможно, поклоняться тебе следует только издалека, нельзя входить в святая святых, прикасаться к источнику. Теперь при одном взгляде на твою торговую марку по моему пищеводу поднимается тошнота. Больше никакого Evian, мой друг. Только «Ессентуки», 4-й номер.
Аэропорт Женевы, кругляшка выхода номер B-42. За стеклом в дымке тумана – горы. Я – бортовой самописец. Чёрный ящик собственного существования. Меня расшифруют, когда будет уже поздно. Если самолёт упадёт, то моя тетрадь может сохраниться. Что с ней станется? Если не будет пожара и взрыва, то она просто упадёт на землю вместе с сумкой. Ведь ей всё равно, с какой высоты падать. Она не задохнётся от недостатка кислорода, не лопнет от перепадов давления и так далее. Когда падает самолёт, всё в самолёте может сохраниться: вещи, мягкие игрушки, книги, тетради. Только человек испортится. Тело человека – самая хрупкая вещь, самая скоропортящаяся во всём самолёте. Кажется, в ручке заканчиваются чернила.
