Дом мертвых запахов - Огненович Вида
Павел Хлубник впоследствии сделает экспертное заключение, что этот сосуд действительно изготовлен в самом начале восемнадцатого века и, соответственно, вполне мог быть подарком Глюка. По оценке Геды, духи во флаконе менялись, причем не один раз, а имеющиеся сейчас остатки — комбинация, изготовленная в какой-то, скорее всего немецкой, частной мануфактуре, где-то на рубеже прошлого и нынешнего веков.
Вот так-то, он с улыбкой взглянул на своих родителей. Шли дни, и я начал на самом деле приобретать флаконы, исследовать их содержимое и решать сложные загадки давних ароматов. Я и сам твердо решил, и пообещал тамошним друзьям, что соберу коллекцию, но такую, какой нельзя найти на каждом углу. Может быть, у меня это и получится. Кто знает.
Когда Геда закончил эту длинную и прекрасную историю, лицо госпожи Эмилии было мокрым от слез, но глаза сияли счастьем. Это были слезы радости, если такие существуют на свете. Радость ее в ту минуту и правда была безграничной. Она с удивлением впивалась взглядом в гениальный носик своего обожаемого единственного сына и, как какая-нибудь восторженная девица, поддразнивала профессора, открыто давая ему понять, от кого их дорогой сыночек унаследовал сей огромный талант. Вот, ты слышал все это, ты, который не отличит запаха базилика от баклажана, высказывала она ему в лицо.
Отец довольно хмыкал. Для него было самым важным, что сын вернулся, а то он уже начал бояться самого страшного. Он со всех сторон рассматривал флакончик Глюка, словно каким-то образом хотел проверить, действительно ли это его подпись. Надел очки и внимательно изучил нарисованную на флаконе идиллическую картину, на которой была изображена молодая, одетая в красивый наряд пастушка, в шляпке и в деревянных башмаках, играющая с прутиком, шлепая по спокойной воде голубоватого озерца, по которому плавает стадо откормленных белых гусей и несколько желтых гусят, а исподтишка сквозь кусты за всем этим наблюдает какой-то чернявый проказник, готовый в любую минуту выскочить из укрытия.
Уж принцессе мог бы послать подарок с какой-нибудь более благородной картиной, весело заметила госпожа Мила, после того как мельком успела бросить взгляд на изображенную сцену.
Как ты не понимаешь, отвечает профессор, это послание. Так он переписывался со своей возлюбленной. Этой картиной он назначает ей свидание. Переоденься завтра пастушкой, сообщает ей, и приходи туда-то и туда-то, где за деревьями тебя будет ждать пылкий мнимый пастух. Хорошо он это придумал. Я уверен, никто никогда так и не догадался об их тайной переписке. Надо же, как ты умеешь читать такие послания, — госпожа Мила встала, чтобы накрыть стол к ужину. В присутствии сына ей было неловко разговаривать о таких вещах.
Эта история о тайной переписке внезапно промелькнула в сознании Геды, когда он сидел перед следователем на деревянной скамье, на которой, с небольшими перерывами, провел всю следующую весну и добрую часть лета. От мыслей о Глюке и пастушке лицо его чуть не расплылось в улыбке, но тут же следователь Николич огрел его по голове журналом дежурств, жесткие корочки которого с громким треском ударили по темени. А тебе все смех?
Следователь, судя по всему, не слишком отличался от Ольгиного, вот только у Геды их было двое, чтобы работать посменно и всегда быть отдохнувшими и бодрыми. Когда бы его ни приводили, то допрашивали по несколько дней, а в последнее время и неделю, и две.
Глюком, понятное дело, не интересовался ни один, ни другой, но их занимали все живые, с кем он когда-либо хотя бы словом перемолвился, пока жил в Праге, при этом им практически все было известно, и Геда так никогда и не поймет, как и откуда. Сначала ему задавали вопросы общего плана, как ему жилось, с кем познакомился, кто были его лучшие друзья, чем они занимаются и тому подобное. Геда отвечал честно, что ему было хорошо, хвалил людей, семью, в которой жил, кафедру лингвистики, преподавателей.
Потом они стали жестче. Сообщили, что аптекарь Брахна арестован, что он заговорил и всех выдал, якобы записывая все, о чем они там беседовали, потому что был провокатором. (Пятнадцать лет спустя Геда узнает, что он отравился, когда милиция пришла его арестовывать, и никто и никогда от него не услышал ни слова). Его допрашивали обо всем, о чем они разговаривали на тех встречах в аптеке, кто на них приходил, требовали от Геды адреса, были крайне недовольны ответами. Ему говорили, что его сдали квартирные хозяева Брохановски, потому что он распространял просоветскую пропаганду. Требовали признаться, что Радулович уговаривал их бежать в Советский Союз, от чего Геда решительно отказался, так как ничего подобного не было. Ему приказали немедленно сдать тайную почту, которую он получает из Праги, и выдать каналы, по которым она до него доходит. Спрашивали, сколько писем он туда послал, и на какие адреса. Сказали, что и Ольга, и Иван, и их родители в тюрьме. Рассказали о нем всё. Получили его личное дело. Много он там наболтал.
Отдельная глава в расследовании, с немалым количеством ударов и угроз, принадлежит злосчастной сумме в пять долларов, которую честный девятнадцатилетний парень по-товарищески передал в общую кассу на железнодорожном вокзале в Вене. Какую информацию ты продал за те доллары? Кто тебе платил? Кто связал тебя со шпионским центром? Кто твой связник? Какой у тебя кодовый номер? Кому ты писал из поезда, когда вы возвращались назад? Почему эти письма ты не включил в общее количество отправленных, когда мы тебя спрашивали? Что было в письмах? Что находится в тех флаконах? Кто тебе их дал?
Когда его начали забирать на два-три дня, он никому не жаловался, особенно родителям не хотел ничего рассказывать, чтобы не волновать. Он верил, что все это лишь рутинная проверка, так, наверное, и должно быть. Он знал, что ни в чем не виноват, а они, которым известно столько подробностей его жизни, должны, соответственно, знать и то, что он ни в чем не замешан, а из того, что ему приписывают, не понимает и половины, и не знает, о чем речь.
Однажды, после двух недель мучений, бессонницы, ложных обвинений и нескольких жестоких оплеух, вернувшись, он позвал отца и кое-что рассказал ему о том, что происходит. Об одном из двух следователей, некоем Ракоте, он сказал, что тот не так уж плох, а вот некий Николич настоящий негодяй.
Завтра я пойду прямо к Поповичу и с места не сдвинусь, пока он меня не примет, решил несчастный профессор. Что нам делать, жаловался он, они же тебя убьют. Как, ты говоришь, зовут злодея? Николич.
Попович его не принял, хотя профессор целыми днями ждал, простаивая в коридорах, но и Геда был скверным психологом. Того самого Николича он должен был благодарить, что оставил его под следствием, а не отправил после третьего же допроса на каторгу, куда Ракота его уже было определил, и где бы он встретился с большинством из тех, кто вместе с ним приехал из Праги, прежде всего, с Радуловичем.
Ракота скрывал свои волчьи клыки под каким-то народно-простоватым добродушием. Угощал сигаретами, жаловался, что на него давят сверху, потому что он слишком добр к подследственным, а он, что поделать, такой, жалко ему людей, у всех у нас кровь одинакового цвета, — ведь так, правда же. Давай, расскажи, как дело было, уговаривал он Геду, шепотом и мимикой, тебе ничего не будет, ты же школяр, мы скажем, его хитростью заманили, исправится, и все. Вот только им наверх надо отдать хоть что-то, написанное черным по белому, и нас обоих избавят от этих мучений. Думаешь, мне все это нравится, дружок, у меня слезы на глаза наворачиваются, но вот, смотри, показывал он Геде, озираясь по сторонам, как бы его кто не застукал, это твое личное дело, глянь, что написано. На желтой обложке какой-то тетради было написано крупными латинскими буквами: ПРИЖАТЬ!!! Это слово, кроме трех восклицательных знаков на конце, было еще и несколько раз подчеркнуто красным карандашом. Вот, видишь. Ну, расскажи мне теперь, что ты привез в тех флаконах, и закроем тему. Что это за шифры?
Николич же орал на него, в ярости швырял на пол какие-то книги, ругался, лупил линейкой (узнаёте универсальный следовательский реквизит) об стол, выскакивал с воплями в коридор, возвращался с мокрыми щеками, как будто умывался от мучений и жары. Однажды вдруг, с таким вот мокрым лицом, он схватил Гедин пиджак, прорезал ножом для бумаг дырку в подкладке возле кармана и сунул внутрь какую-то писульку.
