Элизабет Костелло - Кутзее Джон Максвелл
— Я плохо знакома с такими закоулками истории, как отношения Британии и зулусов. Я не могу спорить с тобой.
— Так было не только в Зулуленде. То же самое происходило и в Австралии. Это происходило повсюду в колониях, но только не всегда в такой явной форме. Молодые люди из Оксфорда и Кембриджа предлагали своим подданным-варварам ложный идеал. Уничтожьте своих идолов, говорили они. Вы можете стать подобными богам. Посмотрите на древних греков! И действительно, кто сможет отличить в Древней Греции богов от людей, в Древней Греции, идеализированной этими молодыми людьми — наследниками гуманистов? Поступайте в наши школы, говорили они, и мы научим вас, как это сделать. Вы станете апостолами разума и наук, которые порождаются разумом; мы сделаем вас хозяевами природы. С нашей помощью вы одолеете болезни и все недуги плоти. Вы будете жить вечно.
Ну а зулусы всё поняли по-своему. — Она махнула рукой в сторону окна, туда, где пеклись на солнце больничные постройки, туда, где вились, уходя вверх, в голые холмы, пыльные дороги. — Вот она — реальность, реальность Зулуленда, реальность Африки. Такова реальность сегодня, и, насколько можно предвидеть, такой она будет и в будущем. Народ Африки приходит в церковь преклонить колена перед Иисусом на кресте, и в первую очередь — африканские женщины, по которым реальность бьет сильнее всего. Они страдают, и он страдает вместе с ними.
— А не потому, что он обещает им другую, лучшую жизнь после смерти?
Бланш качает головой.
— Нет. Людям, приходящим в Мариенхилл, я ничего не обещаю, кроме того, что мы поможем им нести свой крест.
VII
Воскресенье, половина девятого утра, но солнце уже жжет немилосердно. В полдень приедет шофер, чтобы отвезти ее в Дурбан, а оттуда она полетит домой.
Две девочки в цветастых платьях, босые, бегут к веревке колокола и начинают изо всех сил дергать ее. Колокол судорожно звякает.
— Ты пойдешь? — спрашивает Бланш.
— Да. Голову надо покрыть?
— Иди как есть, здесь формальности не соблюдаются. Но имей в виду, к нам приедет команда с телевидения.
— Телевидение?
— Из Швеции. Они снимают фильм о СПИДе в Квазулу.
— А священник? Ему сказали, что службу будут снимать на пленку? Кстати, а кто священник?
— Мессу отслужит отец Мзимунгу из Дейлхилла. Он не против.
Отец Мзимунгу, приехавший на еще вполне прилично выглядящем „гольфе“, оказался молодым, долговязым и в очках. Он пошел в амбулаторию надеть облачение, а Элизабет присоединилась к Бланш и полдюжине других сестер ордена, стоявших в первых рядах паствы. Софиты телевизионщиков уже установлены и направлены на них. В их безжалостном свете она вдруг увидела, какие они все старые, эти сестры ордена Девы Марии. Да, вымирающая порода, исчерпавшее себя призвание.
В часовне под металлической крышей удушающе жарко. И как только Бланш в ее одеянии выносит такой зной!
Мзимунгу служит мессу на языке зулу, хотя время от времени ей удается уловить одно-два слова по-английски. Начинается служба достаточно спокойно, но к моменту первой небольшой молитвы среди собравшихся уже слышится гул. Перейдя к проповеди, Мзимунгу вынужден повысить голос, чтобы перекрыть шум. У него баритон, голос удивительный для такого молодого человека. Этот голос исходит из самых его глубин без каких-либо заметных усилий.
Мзимунгу поворачивается и опускается перед алтарем на колени. Наступает тишина. Над ним смутно вырисовывается голова страждущего Христа в терновом венце. Потом Мзимунгу снова оборачивается лицом к толпе и поднимает вверх гостию. У молящихся вырывается радостный крик. Они начинают ритмично притоптывать, отчего деревянный пол дрожит.
Элизабет чувствует, что у нее кружится голова. В воздухе висит тяжелый запах пота. Она берет Бланш за локоть. „Мне нужно выйти!“ — шепчет она. Бланш бросает на нее оценивающий взгляд. „Уже недолго“, — шепчет она в ответ и отворачивается.
Элизабет делает глубокий вдох, но это не помогает. Ей кажется, что снизу, от пальцев ног, поднимается волна холода. Эта волна достигает ее лица, кожу на голове начинает покалывать — и она теряет сознание.
Она приходит в себя в незнакомой ей комнате. Она лежит на кровати. Над ней склонилась Бланш и молодая женщина в белом халате.
— Извините, пожалуйста, — бормочет Элизабет, пытаясь сесть. — Я упала в обморок?
Молодая женщина, успокаивая ее, кладет руку ей на плечо.
— Всё в порядке, — говорит она. — Но вам нужно немного полежать.
Элизабет переводит глаза на Бланш.
— Извини меня, пожалуйста, — повторяет она. — Слишком много континентов.
Бланш с усмешкой смотрит на нее.
— Слишком много континентов, — повторяет Элизабет. — Ноша слишком тяжела. — Собственный голос кажется ей очень слабым, доносящимся откуда-то издалека. — Я не поела как следует, — говорит она. — Наверное, в этом все дело.
Но в этом ли? Может ли двухдневное нарушение работы желудка вызвать обморок? Бланш должна бы знать. У нее ведь большой опыт в отношении постов и обмороков. Что же касается ее самой, то она подозревает, что ее недомогание не только телесного происхождения. Если бы она была склонна к подобным вещам, это случалось бы и на других новых для нее континентах и она бы знала об этом. Но ничего похожего она за собой не замечала. Просто ее тело говорит доступным ему языком. Ее тело жалуется: все слишком чуждо, всего чересчур; хочу обратно, в привычную для меня среду, хочу вернуться к жизни, которая мне знакома.
Отторжение — вот из-за чего она заболела. Обморок — симптом отторжения. Это ей кого-то напоминает. Кого? Бледную девушку-англичанку из „Поездки в Индию“, ту, которая, не в силах вынести новую страну, впадает в панику и за которую всем стыдно. Которая не переносит жары.
VIII
Шофер ждет. Все упаковано, она готова, хотя чувствует себя не совсем уверенно.
— До свидания, — говорит она Бланш. — До свидания, сестренка Бланш. Я поняла, что ты хотела сказать. Совсем непохоже на воскресную проповедь в церкви Святого Патрика. Надеюсь, они не сняли меня на пленку, когда я свалилась.
Бланш улыбается.
— Если и сняли, я попрошу вырезать эти кадры.
Обе замолкают. Она думает: „Может, хоть теперь скажет, зачем вызвала меня сюда“.
— Элизабет, — говорит Бланш (не появилось ли что-то новое в ее голосе, что-то более мягкое, или ей просто чудится?), — помни, это их вера, их Христос. Так они восприняли его, они, простые люди. Так они восприняли его, и так он позволил им воспринять себя. Через любовь. И это не только в Африке. То же самое можно увидеть и в Бразилии, и на Филиппинах, и даже в России. Простым людям не нужны древние греки. Им не нужен мир чистых форм. Им не нужны мраморные статуи. Им нужен кто-то, кто страдает, как они. Как они и за них.
Христос, древние греки… Она ждала не этого, не это ей нужно в последнюю минуту перед расставанием, когда они прощаются, быть может, в последний раз. В Бланш есть какая-то безжалостность, какая-то непреклонность — почти как у самой смерти. Она получила урок. Сестры никогда не отпускают друг друга. В отличие от мужчин, которые слишком легко отпускают любого…
— Итак, ты победил, о бледный галилеянин, — говорит она, не пытаясь скрыть горечи в голосе. — Ты это хотела услышать от меня, Бланш?
— Примерно. Ты поставила не на того, дорогая. Если бы ты сделала ставку на другого грека, у тебя еще мог бы быть шанс. Например, Орфей вместо Аполлона. Экстаз, но не рационализм. Некто, меняющий форму, цвет, пытаясь приспособиться к тому, что его окружает. Кто-то, кто может умереть, а потом возродиться. Хамелеон. Феникс. Кто-то, кто привлекает женщин. Потому что женщины ближе к земле. Был нужен кто-то, кто ходит среди людей, кого они могут коснуться — положить руку на его тело, почувствовать его рану, ощутить запах его крови. Но ты этого не сделала — и проиграла. Ты поставила не на тех греков, Элизабет.
IX
Прошел месяц. Она дома, вернулась к нормальной жизни, вылазка в Африку позади. Из своей встречи с Бланш она еще ничего не извлекла, хотя воспоминание о том, как они расстались — словно чужие! — все еще мучает ее.
