Элизабет Костелло - Кутзее Джон Максвелл
— Так я и подумала. Но эта альтернатива лишь для некоторых эстетов, нескольких высоколобых продуктов европейской образовательной системы, не для всех и каждого.
— Ты не уловила мою мысль, Элизабет. Эллинизм сам по себе альтернатива. Это единственная альтернатива христианскому видению мира, которую мог предложить гуманизм. Можно было указать на древнегреческое общество — на идеализированную картину древнегреческого общества, но откуда это было знать обычным людям? — и сказать: смотрите, вот как нам следует жить — не в далеком будущем, а здесь и сейчас.
Эллада: полуобнаженные мужчины, их торсы блестят, натертые оливковым маслом; они сидят на ступенях храма, обсуждая вопросы добра и истины, а на заднем плане состязаются гибкие длинноногие мальчики и мирно пасется стадо коз. Свободный дух в свободном теле. Это даже не идеализированная картина, это мечта. Но ради чего еще жить, как не ради мечты?
— Не спорю, — говорит Элизабет. — Но кто сейчас верит в эллинизм? Помнит ли кто-нибудь, что означает это слово?
— Ты все-таки не поняла, что я хочу сказать. Древняя Греция — единственный эталон прекрасного, который смог предложить гуманизм. И когда этот эталон был отвергнут — а это было неизбежно, поскольку он не имел ничего общего с реальной жизнью простых людей, — гуманизм обанкротился. Тот молодой человек утверждал, что гуманитарные науки представляют собой всего лишь набор технических приемов, так называемых наук о человеке. Они скучны, они покрылись пылью. Кто из молодых мужчин или женщин, у которых в жилах бурлит кровь, захочет провести свою жизнь, роясь в архивах или занимаясь бесконечным толкованием текстов?
— Но в истории гуманитарных наук эллинизм был просто этапом. С тех пор видение мира, представление о том, какова может быть жизнь человека, обрело более содержательные формы. Например, бесклассовое общество. Или мир, откуда изгнаны бедность, болезни, неграмотность, расизм, сексизм, гомофобия, ксенофобия и прочие явления, которые мы проклинаем. Я не собираюсь защищать ни один из вариантов. Я просто говорю, что люди не могут жить без надежды или даже без иллюзий. Если ты обратишься к любому из тех, кто присутствовал за столом, и попросишь их, ученых-гуманитариев или, по крайней мере, преподавателей гуманитарных дисциплин, определить конечную цель их трудов, они, без сомнения, ответят, что всеми способами стремятся сделать большую часть человечества лучше.
— Да. И при этом обнаружится, что они — настоящие последователи своих предшественников-гуманистов, которые предлагали светское понимание спасения: возрождение без вмешательства Христа. Только трудами самого человека. Как древние греки или американские индейцы. Или зулусы. Ну так вот, это невозможно.
— Я согласна, невозможно. Потому что и древние греки, и индейцы, и зулусы были обречены, хотя никто из них не сознавал этого.
— Я вовсе не это имела в виду. Я говорю только о том, как представляли себе ход истории гуманисты. Таким образом обрести спасение невозможно. Extra ecclesiam nulla salvatio.[7]
Элизабет качает головой.
— Бланш, Бланш, — говорит она, — кто бы мог подумать, что ты станешь таким ортодоксом?
Бланш улыбается ей холодной, неприветливой улыбкой. На стеклах ее очков пляшут блики.
V
Суббота, ее последний полный день в Африке. Она проведет его в Мариенхилле, месте, которое ее сестра избрала для своих трудов и сделала своим домом. Завтра она отправится в Дурбан. Из Дурбана улетит в Бомбей, а оттуда в Мельбурн. „Вот и всё. Мы с Бланш больше не увидимся, — думает она, — во всяком случае, в этой жизни“.
Ее пригласили сюда на торжественную церемонию, но на самом-то деле за этим приглашением скрывалось желание Бланш показать ей больницу. Она прекрасно понимает это, но внутренне сопротивляется. Ей не хочется посещать эту больницу Она видела все это по телевизору, и не раз, и не может больше выносить тощих как палки ног, вздутых животов, огромных, ничего не выражающих глаз обреченных детей, которым скоро уже не понадобятся ни лекарства, ни забота. „Да минует меня чаша сия! — молится она про себя. — Я слишком стара, чтобы выдержать такое зрелище. Слишком стара и слаба. Я просто заплачу“. Но отказаться она не может, ведь дело касается ее собственной сестры.
В конечном счете все оказывается не так уж и страшно, не настолько страшно, чтобы сломить ее. Медицинский персонал одет с иголочки, оборудование новое — результат работы Фонда сестры Бригитты, — атмосфера спокойная, даже веселая. В палатах наряду с персоналом можно увидеть женщин в местной, туземной одежде. Она принимает их за матерей или бабушек, но Бланш объясняет, что это знахарки, туземные целительницы. Тогда она вспоминает, что именно этим и знаменит Мариенхилл, что это и есть великое нововведение Бланш — больница для народа, где местные целители работают рядом с врачами, представляющими западную медицину.
Что касается детей, то Элизабет удивлена, каким веселым может быть даже умирающий ребенок (хотя, может быть, Бланш постаралась, чтобы самые тяжелые случаи не попали в ее поле зрения). Именно об этом и писала Бланш в своей книге: с помощью любви, заботы и правильно подобранных лекарств этих несчастных можно подвести к вратам смерти так, что они не будут испытывать страха.
Бланш сопровождает ее в часовню. Когда Элизабет входит в скромное строение из кирпича и железа, первое, что она видит, это резное деревянное распятие, изображающее исстрадавшегося Христа с лицом, похожим на маску; на голове у Него — венок из живой акации с шипами; Его руки и ноги прибиты не гвоздями, а стальными болтами. Фигура Христа почти в человеческий рост, крест достает до оголенных балок потолка; распятие доминирует в часовне, подавляя все остальное.
Фигура Христа выполнена местным резчиком, рассказывает ей Бланш. Много лет назад миссия усыновила его, оборудовала для него мастерскую и ежемесячно платит жалованье. Может быть, Элизабет хочет познакомиться с ним?
И вот уже старик с гнилыми зубами, одетый в комбинезон и говорящий на ломаном английском, которого ей представили как Джозеф, отпирает ради нее дверь какого-то сарая в дальнем углу миссии. Она замечает, что у двери выросла густая трава, значит, здесь давно никто не был. Войдя внутрь, она отводит от лица паутину. Джозеф нащупывает выключатель, щелкает им, но безрезультатно. „Лампочка пропала“, — говорит он, но ничего не предпринимает, чтобы исправить положение. Свет попадает в сарай только через открытую дверь и сквозь щели между крышей и стенами. Проходит некоторое время, пока ее глаза привыкают к полутьме.
В центре сарая стоит длинный, кое-как сколоченный стол. На столе и возле него в беспорядке валяются деревянные резные предметы. У стен — сложенные на матрасы длинные куски дерева, некоторые даже с корой, и пыльные картонные коробки.
— Мой мастерская, — говорит Джозеф. — Когда был молодой, я работать здесь целый день. Но теперь я старый.
Она берет в руки распятие, не самое большое, но тем не менее достаточно крупное: Христос на кресте, вырезанный из тяжелого красноватого дерева.
— Как ты называешь это дерево?
— Это кари.
— Это ты резал? — Она протягивает вперед руку с распятием. Как и в часовне, лицо вырезано схематично и напоминает плоскую маску, глаза — щели, губы большие, отвисшие. Тело же, напротив, выполнено почти натуралистично, скопировано, вероятно, с европейской модели. Колени чуть согнуты, как будто человек пытается уменьшить боль в руках, переместив свой вес на гвоздь, пронзающий ступни.
— Я делаю всех Иисусов. Крест иногда мой помощник режет. Мои помощники.
— А где теперь твои помощники? Здесь больше никто не работает?
— Нет, мои помощники все ушли. Слишком много кресты. Слишком много кресты продавать.
Она заглядывает в одну из коробок. Миниатюрные распятия, вроде того, какое носит ее сестра, — их множество, все с тем же лицом, похожим на маску, ноги в том же положении.
— А ты ничего другого не режешь? Животных? Обычных людей?
